Нарушитель закона

Вспышка спички внутри сырой темноты, где дома и предметы безразмерны, потому что равно не видны, похожа на взрыв.

Вспышка осветила плохо выбритое лицо, когда он прикуривал, и еще – воротник рубашки в вырезе старомодного свитера за распахнутыми полами серого плаща (или это демисезонное пальто?).

Вспышка похожа на взрыв, если видеть ее со стороны глазами, например, очень маленького человечка. Тихо вышел карлик маленький, - вспомнил он. С временем в последние годы действительно (да и с пространством) происходили странные вещи. Никакой мистики! Просто расслабенные главные в разваливающейся стране, не в пример стародавним, тем, кто даже астрономические проблемы решал и впрямь однозначно, так, видать, перекрутили стрелки державных часов – туда-сюда – что в результате все совсем перепуталось, и уже в ноябре теперь темнело в четыре.

Лет двадцать назад все было по-другому.

Лет двадцать назад и страна эта была другой.

Переменились ее нравы, главы, границы, состав населения и само название. Может быть только сам он не изменился? Неизменен даже свитерок вместе с некоторой общей неряшливостью дяденьки, мало обращающего внимания на свой (да и чужой) внешний вид. При располагающей, слегка угловатой внешности и стройной фигурке вечного подростка это почти даже нравилось романтическим женщинкам. И - позже – так раздражало матерых жен.

Лет двадцать назад.

Вот, прикурив сигаретку «Пегас», он выбрасывает спичку, поправляет плечом обвисший брезент рюкзака за плечом и идет в улицу.

Из-за темного окна во втором этаже дома у него за спиной вслед ему молча и не моргая смотрит юная, очень красивая женщина.

Глаза быстро привыкают к темноте. Да и большие фонари дальше – хоть и редкие, освещают недолгий путь среди пустых дворов и проулков к станции. Кругом такие же – добротные кирпичные двухэтажные серожелтые дома. Словно аккуратные кубики, они расставлены в правильном порядке в некоторых ближних – сразу за кольцевой – московских предместьях. После Второй мировой их строили здесь пленные немцы. Дальше – уже у станции – здания покрупней и поновей, но тоже еще кирпичные: смазанные семи- восьмиэтажки шестидесятых. Внизу одного – темные витрины магазина с неоновой крупной вывеской. Буква «А» мигает бледнокрасным светом и тихо, но слышно на ночной улице, потрескивает. Мигает желтым над перекрестком одноцветный – на четыре стороны – светофор. Дворы, проулки, улицы абсолютно пусты. Редкие деревья без листьев. Снега еще нет. Слабо освещен изнутри и пуст запертый ларек около старообразного виадука.

Он быстро поднимается по гулким деревянным ступеням.

Сверху издали видна набегающая электрика с желтыми огнями. И на платформе ни души. Кроме него, уже никто не садится в подоспевший электропоезд и не выходит. Он думает, что похоже, будто зеленый состав подхватывает его, словно резким порывом – невесть откуда свалившийся последний древесный лист. Не бог весть какая метафора, (Пушкин что ли...) - хмыкает сам себе.

В освещенном пустом вагоне сидит на желтой деревянной скамье у самой двери в тамбур, развалясь и прикрыв глаза. Шумно щелкают раздвижные двери. По вагону проходят два милиционера. Мгновенно и пристально окидывают наметанным взглядом. Он поднимает веки: - тут же инстинктивно садится поаккуратней, слегка подобравшись. Двое следуют дальше – сквозь состав. Когда слышен хлопок двери в тамбур уже следующего вагона, он поднимает с сиденья брошенный как попало рюкзак. Внутри него, в глубине, где-то между складок – бутылка дешевого красного портвейна. Открыв, делает пару трудных глотков. Морщится. Садится совсем прямо. Закуривает. Забрав бутылку за полу плаща, выходит в тамбур. Слегка прикладывается еще раз. За стеклом мелькают окраины ночного, бесформенного, будто рюкзак по скамье раскинувшегося, города.

Глубоко затягиваясь, он тогда вспоминает этот же город, только самый его центр, и в тот момент для него – уже несколько-летней давности.

...очень ранняя весна. Яростная, еще кажется небывалая капель – в конце февраля. Где-то у площади Ногина в старых кривых с причудливыми названиями переулках они лихо и весело шагают. Втроем. Та самая (заоконная) женщинка – еще и вовсе пятнадцатилетняя миниатюрная девочка в аккуратно расшитой большими цветами – на плечах сзади спереди – узенькой дубленочке. Личико вскинуто, волосы развеваются. Впрочем, действительно веселы только он и она. Третий – красивый мальчик еврей, хоть и идет рядом бодро, должен быть грустен. Третий безнадежно и долго влюблен в нее. Она любит этого (смотрящего теперь за тамбурное стекло)...

Роковая такая история. На весенней улице, сцепившись вдруг пальцами, вдвоем они убегают от третьего. По тающему снегу, расколотому на куски льду. За какой-то ближний кирпичный угол. Он хватает ее лицо в ладони и целует, не разбирая, в глаза, рот – везде. Она тянется к нему, - словно вся растворяясь в его слюне, словно становясь сама одним сплошным поцелуем. Третий, догнав их, неожиданно появ-ляется из-за угла... Юность жестока. Он, целовальщик этот, резко отстраняет ее от себя... А теперь вот (в тамбуре) вспоминает. И все-то ему – ну натурально чернобе- лая лента означенного времени (душещипательная эстрадность певицы А. Пугачевой едва ли не начинала как раз тогда соперничать по популярности с хриплоголосым Высоцким, и хотя совсем давно был уже написан Вертер, не ведала еще Русь советская «женских романов»). Но там – лавинная страсть, заставляющая дрожать при прикосновениях оба молодых тельца, сострадание к другу и общаяя их мешанина, впрямь надрывающие сердце. Это искренне. Ему – тогда больно...

Миновав пару полустанков, поезд останавливается у перрона вокзала. Вокзал жив и ночью. Прокатывается металлический женский голос железнодорожного объявления. Слов не разобрать. Редкие слоняющиеся люди. Хмурые взгляды. Его электричка была самой распоследней. Огни в ней тухнут, она замирает, словно в мгновение ока засыпает с разинутыми вагонными тамбурами.

Глухой подземный переход. Холодное неоновое освещение. Тихо. Он входит в подземелье камеры храниения с длинными серыми рядами автоматических дверец. Идет вдоль. Находит нужную. Оглядывается, смотрит вдоль рядов и, никого не увидев, набирает шифр замка.

Он слегка, совсем чуть-чуть пьян. В бутылке – меньше трети. Он не сует ее в рюкзак, но держит там же – под полой. А из-за дверцы, еще раз оглянувшись, достает четыре наполненные пятилитровые пластмасссовые канистры. Стараясь сделать все быстро и незаметно (замечать-то и некому), складывает их. Сильно пахнет бензином. Это слегка беспокоит. Быстро завязав рюкзак, торопливо выходит. Отяжелевший брезент мешка на плече.

Теперь – на площадь вокзала.

Не торопясь, как бы слоняясь в ожидании.

Ночная площадь. Стоянка такси с несколькими дремлющими салатовыми «Волгами» и скучающими водителями – группками около, или одинокими – прикорнувшими внутри, за рулем.

В ту пору такси еще не стало той идиотски-непредсказуемой проблемой, которая зачастую предстает перед нами во весь свой исполинский рост сегодня. Вспоминается, как в 1976, не то 77 году, когда такса проезда на них поднялась по сравнению с предыдущим временем, - шутка сказать! – в два раза, а дорога, например от Белорусского вокзала до «Сокола» стала стоить 1 рубль (по 20 копеек за километр, а не по 10, как еще того раньше), в семьдесят седьмом том году тогдашний и потерявшийся в дальнейшем в руинах памяти друг-приятель говорил мне, как только что шел себе с независимым видом по тротуару одного из московских проспектов, а медленно катившийся рядом по проезжей части таксист все тянулся, перегнувшись через сидение, к окошку правой дверцы и канючил: «Давай подвезу. Ну давай! Ну хоть по старой цене!...» Друг тот, впрочем, тоже любил приврать. Но сегодня, за давностью лет, такая история не кажется совсем уж неправдоподобной.

Не то теперь, когда пишутся эти строки.

Для нас вовсе нет разницы, муниципальный ли то транспорт или так – промышляет частным извозом. От Маяковки до Моссовета стоит 10 р. , а может и 30. Пока. Что будет завтра – сказать нельзя. Впрочем, вестимо я не о ценах. Хотя и признаю общие интересы сегодняшних бедных сограждан.

Вообще-то, сдается, в результате социально-исторических катаклизмов нескольких последних лет победили таксисты. Таксисты и мелкооптовые торговцы. Одно время, правда, казалось, что банкиры. Культурологи, имиджмейкеры и депутаты. Но большие показатели отстрела, а также сердечно-сосудистой и геморроидальной заболеваемости в этих популяциях видимо делают их менее жизнестойкими и адаптируемыми к окружающей среде. А вот мелкооптовость... И прощу прощения за банальность! Они победили везде, и как говаривал вождь предыдущей эпохи и разных там гегемонов и классов, - взяли власть «всерьез и надолго». Они победили в политике, музыке, экономике, на улицах, в семьях, кинематографе и литературе. Наверное, по-другому быть не могло. И, кстати, это неплохо, что они победили. Согласись, в конце концов, угнать салатовое такси или тачку барыги, или там – поставить на гоп-стоп парфюмерный ларек, все-таки много проще, чем проделать то же с цековским членовозом или совминовским распределителем того, подохшего уже теперь, мира.

Впрочем, мы, кажется, отвлеклись. И как писали в романах прежних веков, не пора ли вернуться к нашему герою. Мы оставили его на площади одного из вокзалов столицы СССР в конце 70-ых годов, у салатовой «Волги» с полуспящим зеленым глазком.

– На Л-ский, – говорит он, постаравшись сесть на переднее – рядом с шофером – сидение поуверенней. Непринужденно.
– Куда там?... – поколебавшись, смиряется с его появлением водитель.
– К универмагу, – поясняет он и тут же добавляет как-то уже примирительно, даже как бы уже извиняясь: – да там рядом совсем...

«Волга» мчит сквозь знакомый, ночной и пустой столичный центр. Будто магнитом, ее притягивают скачущие огни светофоров и желтые ряды выгнутых фонарей, черный шуршащий асфальт впереди.

Полный рюкзак в ногах. Порой, когда машина вдруг резко тормозит, его брезентовая внутренность словно бы глубоко и утробно глухо булькает. Тогда, вспоминая о цели пути, и он сам – тоже где-то внутри себя – сразу слегка обмирает.

И тут же будто рвется в сознании галопом перескочить через неясный сгусток ближайших минут, часов. Он представляет себе свой (ой, не сглазить бы!) будущий обратный путь. Сразу в ногах и в груди становится тепло таким домашним, веселым теплом. Нет-нет, не думать! Вперед.

Расплатившись, выходит – в нескольких домах от нужного. Вновь идет дворами. Впрочем, в мыслях путь уже давно намечен и выверен...

Здесь дома другие. Конца, наверное, сороковых, а чаще – пятидесятых годов постройки. Крупные. Добротные. Вольготные. Одним словом: «сталинские». Долгие, помпезные, порой с псевдодорическими колоннами за чугунными оградами – корпуса институтов единственной в своем роде по части целокупности и всеясности (сегодня уже, увы, тоже сдохшей) науки. Но прямые проулки пусты и тут. Идти нетрудно. Тяжеловатый рюкзак удобно висит за плечами. Это не в тягость. Он шагает бодро. И выпитое вино веселит. Идет себе эдаким туристом. В ночь. Здорово!

Он подходит к нужному зданию сзади. Со стороны двора какого-то другого, длинного, этажей в семь, жилого дома. Здание же районного военкомата (а это именно его тылы) точь-в-точь однотипно со зданием одной, а может даже не только той, первой, но и последующих его московских школ, в которых учился когда-то.

И сейчас ему еще порой снятся «школьные» сны. Сны бывают цветными, страшными, порой до жути, да и невнятными. А иногда и ясными до какой-то телевизионной банальности и часто повторяющимися, как, например, тот, где на пустой столичной площади он бывает застигнут огромным, наверное атомным взрывом, и каждый раз все пытается укрыться от него, добежать до ближайшего угла дома, и никогда не успевает. Но по силе ночных эмоций, по степени того кошмара, с которым просыпаешься утром, это – так – пустяки. Детский лепет в сравнениями с вариациями сновидений «школьных». Не то, чтобы с ним, или даже с кем-то вообще в них происходило что-то ужасное. Напротив! Ничего-то в них не происходит. И даже домашний урок он как правило знает. И реальная вполне – Марья там, скажем, Сидоровна – училка, как в жизни: совсем не вредная. И с одноклассниками-то он в ладу. Вот: сидят за партами справа, сзади, спереди. И идет урок: математики? географии?... Только не истории. Только там еще – кровь и надежда, жизнь, время. Там: Александр разрубает сверкающим мечом узелок, подсунутый занудой-умником, корчится на ало-бордовом костре добрый Ян Гус, Скобелев разносит визжащей картечью кишащих янычар... Где, где оно все? За сопливыми окнами тщедушная столичная осень. Третья ли, четвертая четверть гнилого века. И тогда охватывает кошмар, беспредельная, как время впереди, тоскливая мразь. Кругом. Не то, чтобы кто-то, что-то плох, или не та география. Но он знает, каждой клеточкой своей (может, то урок зоологии?) чувсивует, что выхода из класса нет. Будто невидимыми ниточками он привязан, связан здесь со всеми – сзади и спереди. С Марьей Петровной. И от голоса ее и от жеста, от идиотских каких-то, на хер не нужных, пестиков и тычинок, и типических персонажей, тоже нитками зацепившихся за него, дергается, как Буратино в дошкольном спектакле, его судьба. А за стенами – лишь «трудовик» Сергей Сергеевич – самонадеянный дурак. И Зоя-как-то-тамовна, партогр и завуч по воспитательной работе. Сука. И все это – и он, и она, и они – все оно ниточками же привязано к школьному, мышиного цвета, зданию. Такому же вот, как сейчас. Как давно, давно все было. Но, нате же вот – снится! Снится ведь. До сих пор...

И вот, - у таких домов (он приметил это когда-то, еще при самом первом вынужденном посещении ведомства, что так настырно торчит теперь в его жизни занозой) при общей конфигурации здания – буквой «П», как бы сказать это: промежность пятиэтажных боковых крыльев и фасада – то есть все, что внутри «П» заполнено одним сплошным этажом. В типовых школах, кажется, под его плоской крышей бывал спортзал. Здесь ему его функция неизвестна. Да и не важна. Его цель – второй этаж. Как раз его окна, - он знает, - с внутренней стороны фасада выходят на эту черную, крытую рубероидом гладкую крышу первого. За ними – тоже как в школах, - длинный коридор, а дальше уже, - пусть бы даже хоть за запертой дверью, - как раз и цель всего «турпохода» – районный кабинет с картотекой на очередных (в том числе cейчас – и его) призывников в «нашу советскую армию».

Он присел на деревянную скамью в темном сквере между домами – жилым (чуть поодаль) и военкоматом.

Рюкзак за скамьей – совсем в темноте, куда не достанет и отсвет ближнего фонаря.

Закурил.

Теперь вся затея представилась вдруг идиотской, абсолютно невероятной. Детство какое-то... Пустяки впрочем. Можно перекурить и – двинуть назад.

Но при такой мысли что-то сразу запротестовало внутри, словно стало распрямляться пружиной. Тоже мне прогулочка! Ясно представился этот унылый обратный путь. Глупая пустота впереди. Которая станет ныть, дразнить, унижать. Черт! В какой-нибудь умной науке это наверняка зовется «комплексом невоплощенного действия». Или еще как – в таком же роде... Да, собственно, отступить-то ведь никогда не поздно...

Хоть на что-то решиться!

Подошел к выступающему углу темного этажа. Тронул рукой серую шершавую жесть водосточной трубы: холодная вся. Гулким, пустым холодом. Но ведь и крепкая! Не болтается. Залезть ничего не стоит. В ногах сразу вновь появился легкий жар, зуд. А вообще-то прохладно. Скоро будет и вовсе холодно.

Достал из кармана несколько мятых рублей. На такси хватит.

В сквере и вокруг ни души.

Вернулся к скамье. Вытащил из-за пазухи остатки бодрящего портвейна. Несколько последних теплых и горьких глотков мгновенно – на старые дрожжи – несильно пьянят.

Нет! Бог с ним, со всем... И ночь уже надломилась. Что-нибудь через час станут, хлопая подъездными дверьми, выходить из домов торопливые хмурые жильцы. Минут через двадцать во рту появится наприятная сухость, слегка заболит голова, потянет в сон...

Что ли попробовать? Например: просто, - без рюкзака...

Снова оглядел сероватую - на черном фоне стены - трубу.

А что такого? – даже если увидит случайный какой патрульный мент, - подойдя, опять тронул угол рукой, - ну, залез спьяну... Пусть там – штраф, или вытрезвитель даже. Уже не в первой...

Но лезть без рюкзака – совсем идиотизм!

Просунул руки под лямки.

Подошел, как бы пргоуливаясь, - с таким же вот внутри чувством, - не думая ни о чем...

Обхватил руками жестяное пустое тело трубы.

Слегка подтянулся.

Лишь только оторвались от мерзлой земли носки ботинок, тут же сердце заколотилось, - будто стреляют где из пулемета. (Откуда он знает про пулемет?...) Труба металлически звякнула в пустой темноте. Но тем настырнее, торопясь, даже уже не обращая внимания на звуки, стал карабкаться вверх.

...Вот уже до края черной крыши – ближе, чем до земли.

...Еще пара секунд, два резких усилия напрягшихся рук, и он лег на ее липковатую гладкую поверхность животом.

...Скорее!

...Закинул ногу... Другую.

...Застыл. Прислушался...

.................................................

Ну вот. Ничего не изменилось. Тот же сквер, двор, дом напротив...

Или только так кажется? Раздастся ли снизу повелительный резкий голос? Тихо… тоже как в коридоре школьном. Во время второго урока…

Ах, черт! Одно из окон дома напротив, так видать и не потухшее с вечера, горит в квартире последнего подъезда! (Тут же смекнулось, что опасаться-то нужно не его, а как раз – многих – темных…)

Дальше – все почти инстинктивно.

Ноги слегка дрожат.

Быстро!

Рюкзак – в самый дальний темный угол. Здесь-то, на крыше, в углу и самого-то его снизу не видно…

Ходить по рубероиду осторожней! Тихо-тихо…

Он приблизился к двойному стеклу ближайшего окна. Вздрогнул, глотнул ледяной воздух и застыл на секунду неподвижно.

Ничего. Пустяки. Это ветер рванул через крышу, и легко зазвенели большие темные рамы.

Окно на уровне пояса, но забрано косой железной решеткой. Впрочем, канистра бы, наверно, пролезла. Но сами створки… При том первом визите в учреждение, когда, обозлясь, и придумал весь этот бред, сам незаметно пооткрывал шпингалеты окон изнутри - аккурат напротив мерзкого кабинета… Но было еще тепло. Теперь их наверняка закрыли-задраили.

Слегка толкнул раму за решеткой. Точно! Ну, да теперь-то уж не слезать же! – хоть тут, на крыше разведем костерчик… Идиотизм!

На всякий случай попробовал следующее окно. Потом другое… И…

Странно это, так что даже смешно самому стало: створка третьего поддалась. За ней, толкаемая внешней, легко открылась и внутренняя!

Снова прислушался.

В глубине здания тихо.

Но он знает: там, на первом этаже, сразу за лестничным маршем, совсем от него сейчас близко сидит охранник. Наверное, и не один. Услышали ли что? Достать оттуда, изнутри они его не смогут. Даже если сейчас прямо и взбегут по лестнице, - и услышат и не забздят, - тут – решетка… А как не побегут, а вызовут… Может и уже вызвали… Ментов… Какой-нибудь свой наряд…

Поздно!

Теперь – (слегка дрожащими руками) – рюкзак! Подтащить. Развязать…

Быстрее!

Заставляет слушаться пальцы.

Первая емкость, вторая…

Подняв пластмассовый розовый кубик, держа его на весу, он застывает в тишине еще на мгновение… и осторожно просовывает между крашенных прутьев в темную внутренность коридора. Ставит канистру на подоконник и залезает как может дальше рукой, ощупывает все уже там, в глубине. Нагибается за следующей. Третьей, пропихнув и ее, сдвигает две первых, и полсекунды уже спустя замирает в ужасе: дьявол! – первая при этом, стиснутая с подоконника, могла бы упасть! – шумно грохуться в пустом гулком здании!

Но нет. Все в порядке… Везет!

С последней осторожно свинтил пробку – (ударил едкий запах).

Он чуть плеснул из открытого кубика за решетку, - сразу запах стал сильней. Наклонив, быстро сделал бензиновую дорожку от окна, - метра два. На большее нервов уже не хватило.

Он то ли почувствовал, то ли услышал слабое шевеление внутри темного дома, на первом этаже, откуда доходит к нему, сюда легкий отсвет включенного ночь напролет электричества.

Он подбежал к решетке, протиснул уже вновь задрожавшими руками последнюю канистру и положил ее на бок. Тут же - из темных недр коридора - глухой хлопок (упала первая) и сразу – громкое бульканье льющегося там на пол бензина.

Он выхватил непослушными пальцами коробок.

…Не загорелась…

Ах, да! – отскочил на пару метров.

Чиркнул вновь и бросил к началу влажного следа на черном…

Спичка снова погасла, не долетев даже до поверхности…

Он присел. Постарался собраться. Спокойно и осторожно, защищая почти любовно от ветра, как когда прикуривают, белую палочку ладонями, дал ей тихо разгореться и аккуратно приложил к краю вытянутой, блеснувшей многоцветными отражениями, лужицы.

………………………….…….

Шнур огня проносится до окна за секунду.

………………………………..

Он отпрыгивает, подхватив с пола-(крыши) пустой рюкзак и едва успевает полуотвернуть лицо.

Огромным ало-бордовым хлопком взрыв озаряет всю нависшую черноэтажную высокую стену.

Кругом быстрый и гулкий звон разлетающихся от страшного жара стекол, и сразу – частый монотонный треск, как при большущем костре.

Дальше еще отбегает, успев опалить себе только ресницы и слегка – плащ на спине. Сердце снова колотится…

К краю крыши… Вниз, не разбирая пути…

Сильно отбивает об асфальт ноги, - (хренова крыша оказалась выше, чем представлялось снизу).

Опрометью – через двор… С затравленным, разрастающемся в груди страхом, (но уже прорастающей там же, где-то под ложечкой, эдакой щекотной веселостью…)

Он бежит через сквер. Соседний двор. Мимо металлических каких-то контейнерных помойных баков. Протискивается между двух раздвинутых кем-то, (очень, видать, здоровым), высоких «пик» одной из могучих оград.

Дальше. Скорее! Совсем не следуя тоже уже заранее намеченному спасительному маршруту. Спотыкается о ржавую железяку. Вновь выправляет бег, не успев даже чертыхнуться.

«Городской партизан», - вертится в башке глупый термин…

Путается в случайных пустых проулках, тупиках, опять проулках. Так что вдруг с ужасом ловит себя на том, что не чувствует, где выход к проспекту.

Время!

Наконец усилием воли заставляет себя идти спокойней…

…Но вновь срывается на бег.

Минует невнятную улицу с кажется уже знакомым – будто в тумане – домом…

И вот все-таки наконец выходит на проспект. Широкий, точно русло сухого канала. Пустынный, с темными громадами домов по бокам.

Теперь отсутствие людей словно бы ужасает.

Один!

Если какая-нибудь патрульная машина - (а наверняка ведь уже переполошились, что осы в гнезде) - появится, то кроме него им просто даже и некого будет больше свинтить.

Он чувствует себя, как - должно быть - брошенный на плоскогорье партизан под кружащими окрест вертолетами. Впрочем, об этом знать он еще не может. Та война – с плоскогорьями, вертолетами и партизанами начнется лишь через несколько месяцев…

Он видит вдалеке зеленый огонек небыстрого такси.

Выходит почти на середину проезжей части. Поднимает руку…

Стараясь выглядеть как можно спокойнее, наклоняется к поплывшему вниз водительскому окошку: - «К вокзалу…» Но вот ведь хитрец, - и это тоже продумал загодя, - вовсе не к тому, с которого прибыл сюда. К другому.

Па-аехали, - весело кивает таксист.

Хлопает дверь. Автомобиль трогается.

………………………………..

Таксист дружелюбен и разговорчив. Болтает про мудаков-гаишников, крохоборов - (элемент профобработки?) - пассажиров и, - едрена мать! – магазинные цены, которые, говорят, в пятидесятые-то чуть не каждый месяц снижали, а теперь вон - водка – раз в три года дорожает, а Никитка, так тот в восьмидесятом – то есть вот-вот уже - обещал коммунизм построить, а метромост на Ленгорах (из моссовета один рассказывал) вообще скоро люлями гавкнется, потому как когда лепили - второпях, к молодежному фестивалю, - то добавляли в раствор соли, чтоб вроде быстрее схватывался, а теперь… Мыло – дефицит. Ну, не для них, конечно. У «слуг-то народа» в кремлевской «Березе» все есть! Да, что говорить! Куда катимся?… А что, не так разве? Да… грех жаловаться. По домам-то у людей всего хоть жопой ешь… Дедам да родителям нашим еще приходилось хреноватей… Хреновата ваша вата… Дедка папку, бабка брата…

…Ему так странно и мило слушать эту дребедень, - убаюкивающий необязательный чужой голос.

Только вот шофер, должно быть, с чуть подозрительным удивлением заметил эту поспешность и никак не желающую остывать обеспокоенность ночного пассажира…

Но постепенно нервы совсем успокаиваются, как провода спустя четверть часа по прошествие электропоезда. Еще ответив один раз невпопад на какое-то словцо таксиста, он наконец полностью приходит в себя. Да и вообще: что такого! Торопится человек, - ночью, - спешит на вокзал…

Эдак незаметно (окурок, рассыпая красные искорки, нехотя протискивается в щель приспущенного стекла) он взглядывает вбок и назад. Прямой проспект по-прежнему пуст. Да теперь-то они, слава Богу, уже и далеко оттуда…

Лишь изредка безобидный грузовичок из первых, развозящих хлеб по булочным или там – почту – плетется навстречу.

Приближается утро.

………………………………..

От вокзала, названного шоферу, снова такси – другое.

И опять вокзал. Тот же, что вечером.

………………………………..

Вечный дворник меланхолично метет предрассветную (воздух лишь слегка посинел над городом) площадь с бумажками от вчерашнего мороженого, обрывками «совкультуры»… «вечмосквы»… подсолнечной шелухой… окурками…

Клонит ко сну. Первая электричка еще только через 17 минут.

И вот – раннее утро после бессонной ночи…

Утро после бессонной ночи конечно уже описано и, скорее всего, даже неоднократно в прозе, а может (привет господину Журдену) и не только в ней. Как, кажется, уже описано и вообще все – словами, или явлено изображениями данной, на глазах дряхлеющей цивилизации. Так что порой сдается: отведешь на секунду взгляд, тут же вернешь на место, - и на тебе: уже сфотографировал, засек кадр этого милого разложения окружающей ойкумены. Милого потому, что, надо заметить, процесс постепенного распада (именно – не резкого, когда сразу шибанет в нос, словно тем бензином из канистры) а, как сказано, постепенного, еле-еле заметного, - вещь порой очень даже приятная. Особливо для натур утонченных. Секущих малину. Понимающих толк в бытии. Произнесенное может показаться снобизмом, а то и цинизмом. Ну да ведь оборотная сторона и того и другого – лишь приверженность этому бытию в любых его формах. Как пелось в популярном шлягере умершей страны в то, описываемое здесь время (едва ли не той Толкуновой), «у природы нет плохой погоды». И, кстати, как шутилось тогда же и там же в распространенном анекдоте относительно общественных систем – на тот момент антиподов: «капитализм загнивает, но пахнет при этом изумительно». Несмотря на гладкую плоскость (что та крыша) поверхности, какой глубинный смысл в обоих замечаниях! С тем лишь уточнением, что, - да простят нам страдальцы, сидельцы и маргинальцы всех времен и народов, в том числе недавние данной пространственно-временной области! – природа-то как раз вневременная и экстерриториальная категория, и тлен, стало быть – со всеми внешними своим вкусовыми и прочими признаками – тоже ее наднациональный, внеконфессиональный и межклассовый фактор.

Утром после бессонной ночи сознание устает и истончается. Словно огрызок остро заточенного карандаша, оно быстро и точно записывает подвижные живые объекты, выскакивающие на фоне сероватого неба и – чуть ближе – огромных и хмурых безмолвных строений. Будь то – силуэт помятого мужичка, едва проспавшегося в холодном (но затхлом) зале ожидания и вылезающего теперь, пошатываясь, в криво застегнутом пальто, на серую площадь. Или - темная долгая масса вагонов, бесшумно подползающая к площадке перрона. И звуки: «На третий путь! Закрутов! Семь-четырнадцать! На третий!» И еще – это братство: никогда не называемое и так явно ощутимое, - всего, всех и каждого – утром, после бессонной ночи. И помянутого мужичка с его последним окурком «Дымка», и даже сонно проплывающего мимо тебя мента, и скрипучего голоса под железными вокзальными сводами надо всем и всеми, и медленных темных еще пустых вагонов, и неведомого Закрутова…

При этом тоже уже, наверное, тысячу раз сказано и записано любящими уточнять бюрократами: поэт наврал, заявив: «в них не было следов холопства…» В них (на ранних тех поездах) его была, должно быть, целая прорва. А может, вообще – только оно и было. Но они (бюрократы) так никогда и не поняли, что в сущности, это уже не имеет значения. А потому и не важно, наврал ли поэт в том конкретном месте, или был идеально чист, как распахнутая страница двухкопеечной ученической тетради.

Вряд ли, впрочем, наш герой думал все это, подходя к большой белой таблице расписания пригородных электричек. Скорее всего даже, он тогда думал что-то вовсе противоположное. Из чего лишь теперь, спустя много лет, мы могли бы вывести все тут написанное. Но чтобы полагать (теперь-потом) что бы то ни было о холопстве и проч., нужно ведь (тогда-сначала) попытаться хоть раз из названного состояния выскочить. А там, на перроне – (без 17 первая электричка) – он был счастлив. Вполне счастлив, что винных паров дешевого портвейна, собственного его неперебродившего детства, снобизма, цинизма, стечения обстоятельств, структуры московских тупиков и проулков, зданий в них, дворов и скверов, расписания электричек, расположения звезд наконец, и черт его знает, чего там еще, - аккурат хватило на странное ночное приключение. Порадуемся и мы за него. Как знать, может, в свои –надцать лет мой «хулиган-анархист» еще не всласть подрался с дворовой шпаной тех проулков и тупиков, или напротив – переусердствовал в раннем чтении романтической литературы. Но когда окружающее жилое пространство (сиречь социум, государство) погловно становится лагерем пожизненных заключенных, его главари – паханами, чиновники – шестерками, «работники искусства» - петухами и т. д. , а в том, что все тогда обстояло именно так, нам теперь, по прошествие множества лет, сомневаться вроде бы не пристало - (в частности, кстати, благодаря тому, что на протяжение этих лет все сказанное было самими зеками, паханами, шестерками и особенно петухами многократно официально раздекларировано, запротоколировано, проанализировано и перепрофилировано) - так вот в той ситуации, надо думать, и деяние, предусмотренное соответствующей статьей УК данного социарства, было вовсе и не зазорно?

Кроме того, - и это уж определенно он тогда подумал, и может быть, в первый раз так отчетливо: порой совершишь вдруг странный, абсолютно немотивированный поступок. Сделаешь неожиданный для самого себя шаг. Именно этот. Один из, наверное, миллиона возможных. Ни чем, вроде бы, необоснованный, и в общем, что называется – не предопределенный. И лишь потом, шагнув уже, как говорится, очертя голову, не разбирая, казалось, пути, оглянешься назад, и с блаженным холодком во всех внутренностях вдруг понимаешь, что именно он! только один! из целого миллиона! и был возможен. И именно из таких шагов, - их совокупности, причудливой длинной цепочки происходит жизнь. То самое бытие. Однако же, что значит «непредсказуемый»? Ведь заранее подготовил бензин в канистрах… Наметил «акцию»… Да, приготовил заранее. Но ведь в том, что в конце концов решится на сам поступок, был до последнего момента далеко не уверен…

Во всем этом стоило разобраться…

Он шагнул в разъехавшиеся с легким скрежетом вагонные двери. …Да вообще-то, наверное, жизнь, когда ее чувствуешь, когда она сама по себе – правда, вся – как раз в этих деяниях – минутах. Говорят (кажется, это было в мемуарах кого-то из немцев о второй мировой, не то первой…), будто пушка на войне живет всего минуту. То есть она может сколько угодно стоять на лафете и пылиться. Но ее жизнью артиллеристы считают только время, пока длится каждый выстрел. Какие-то там доли секунды. Наберется минута, - списывай ствол. Но так ведь и настрелять же на эту минуту надо!

Теперь, в пустом тамбуре, он закурил последнюю сигарету «Пегас» из зеленой с белым пачки, которую тут же и смял с целлофановым хрустом.

На другую, - на противоположном конце уже светлого вагона, - площадку, громко задев плечом жесть стены, ввалился похмельный мужичок. Расположился на одном из деревянных сидений. Но почти тут же поднялся и зашагал, надвигаясь, через весь пустой вагон ко второму тамбуру.

Товарищу явно было не по себе.

Стекла отделявших его, внутренних дверей с шумом разъехались. Протиснувшийся был давно не брит. Пальто все так же неверно застегнуто, но теперь уже лишь на одну – нижнюю пуговицу.

– Браток, дай закурить!
– Прости, - последняя…

Дяденьке было лет за тридцать. – Оставь, а? – устало попросил он.

И как ни хотелось самому тихо подымить, именно сейчас, у раздвинутых - в почти уже светлое там, над Москвой, небо – железных дверей готового вот-вот дернуться поезда, - но внутреннее чувство утреннего братства оказалось сильней: затянулся раза четыре торопливо и глубоко и протянул тому горящую сигарету.

– Вот спасибо…

Поезд, разогнавшись, колотит по стыкам. Встречный ветер бьется в

дверное, с выбитым стеклом, окошко.

Снова город. От центра – к окраине, назад, дальше – за серую петлю кольцевой с редкими маленькими машинками внизу…

– …Обобрали тут. Всего, – твою мать… Вчера. Вот. Заснул… – бормочет пояснительно и бесстрастно похмельный у стены слева.

Но это – лишнее уже. Этого сейчас бы уже не надо. (Сочувственный понимающий взгляд; улыбка; кивок; улыбка… - Ну, бывай! Счастливо добраться!)

………………………………

На том же (что ночью) перроне – несколько утренних граждан. Киоскерша раскладывает черно-белую прессу за стеклом «Союзпечати». Пустой еще, желтый автобус (ЛИАЗ?) подруливает к станции.

Блаженная добрая усталость поселилась в теле. Такая же, кажется, обитает в этом, уставшем от зелени лета, октябре. А подобные чувства зовутся, небось, внутренней гармонией с окружающим миром, природой? На востоке они наплывают вослед тихому ровному созерцанию. На западе – приходят сразу после удачного завершения благодатного дела. А потом… Легко идти утром по просыпающимся московским предместьям. Зная, что торопиться сегодня никуда уже не нужно, что тебя ждут, любят, а главное: что ты ходишь по этому октябрю, этим предместьям как бы сказать это, - не зря, и тоже ведь - в своем праве.

Дом еще спит. Тих подъезд с деревянными перилами старомодного двухэтажного лестничного марша. И сонный полусумрак еще стоит в коридорчике квартиры. Лишь из большого зеркала в серванте – прямо напротив с негромким щелчком открывшейся входной двери – навстречу выходит дяденька-мальчик в свитерке и плаще (или это – демисезонное пальто?) с растрепанной прической.

Светает.

В тихой – направо от входа – комнате она спит, лежа на животе, с краю неширокой кровати в знакомой синей фланелевой ночной рубашке. В головах кровати окно, и свет неяркого утра падает на растрепавшиеся недлинно остриженные волосы.

Одеяло укрывает ее до лопаток. Лицо повернуто влево, к краю. Чуть улыбается во сне и брови смешно вскинуты. Этой улыбкой, слегка угловатыми контурами фигуры под одеялом она опять напоминает ему ребенка. Подростка.

Он стоит несколько секунд в ногах кровати, чувствуя, как совсем-совсем глубоко в нем закипает знакомая нежность. И он не двигается, прислушиваясь, давая ей самой подняться наверх, куда-то под подбородок, а когда вспоминает еще при этом о дурацком своем (и удачном!) предприятии, то вдруг ловит себя на том, что из собственных улыбающихся губ вылетает веселый смешок.

Он быстро скидывает одежду на стул у кровати. Надевает, стараясь не шуметь, халат.

Вернувшись из ванной, снимает и его, и тихо ложится рядом с ней, к стене.

Думает уснуть. Но сон не идет. При этом, за новой быстрой улыбкой в памяти вновь мелькает кусочек уже вовсе уплывающей в прошлое, он почти ощущает в тот момент это плавное движение, - бывшей ночи.

Она все в том же положении. Лишь машинально, во сне, смешно почесала сжатым кулачком нос с нежно, едва заметно трепещущими крыльями.

Он лежит несколько минут, закинув за голову руки. Чувствует чистый запах собственного тела и сонно-нежный – ее. Она во сне дотрагивается там, внизу, под общим одеялом, маленькими пальцами ног до его голени...

..........................................................................................................................................

...и он, улыбаясь, позволяет тогда векам закрыться. Под ними все кружится, кружится, сливаясь в одно, уплывает вниз и назад, словно под самолетное брюхо.

...Сон...

И подчиняться радостно.

1992