1

Несколько раз то или иное издание просило написать «про 11 сентября 2001» в Нью-Йорке, где мне действительно случилось тогда оказаться. Первый раз буквально сразу - в тот самый злосчастный день, через полчаса после происшедшего. Некто, звонивший из Москвы. Я отнекивался. Причина проста: те события были настолько подробно и наглядно описаны и показаны журналистами-профессионалами, что лезть в общий информационный хор своим доморощенным фальцетом было незачем. Ни одной уж такой «новости», которая бы не была в одночасье заявлена и проиллюстрирована всей планете многочисленными ТВ и газетами я не знал. А никаких особых мнений, аналитических прогнозов и прочих тайных знаний, которыми бы следовало поделиться с благодарным человечеством, у меня тоже не было. Нет их и сейчас. Но тем не менее сейчас я почему-то все-таки решил напрячь память и вернуться к тем осенним дням в Штатах.
Погода в тот день, как, кстати, и сегодня, стояла великолепная. Осень вообще самое красивое, светлое и легкое время в НЙ. Впрочем, часто позже, когда я задним числом припоминал то утро, мне казалось, что была в нем какая-то тревожность, еще до всего – будто предчувствие какое. Как-то водители вели себя на улицах чересчур нервно; дурацкие мысли в голову лезли; что-то еще... Но, думаю, это – пустое наваждение, аберрация памяти. Мы ведь склонны выискивать в прошлом и в себе четко определенные, именно вот эти «рифмы» к событиям. А не случись тогда ничего, я того вторника сегодня конечно бы и не вспомнил.

Итак, утром, по уже сложившейся у нас с женой семейной традиции, отвез ее на машине на работу. Мы живем на Норзерн бульваре в Джексон-Хайтс, райончике Квинса, милях примерно в пяти от моста Квинсборо, перекинутого через Ист-ривер в Манхэттен. А работала жена на Квинс бульваре, совсем, по здешним понятиям, недалеко, так что я часто утром подвозил ее до офиса, а сам потом отправлялся по своим делам. В тот раз – вернулся за чем-то домой.

По дороге в машине радио не включал, так что вся информация обрушилась на меня дома. Раз в две недели, и именно по вторникам, к нам в это время приходит женщина – помочь убрать квартиру. Среднего возраста латиноамериканка из Парагвая. Марлен-Гарсия. Убирая, она всегда первым делом врубает на полную мощность телевизор. Потому-то с порога, уже зная и едва не плача, кинулась ко мне с криками «мистер Виктор, лук, лук! Уотс хепен!?» (надо сказать, что ее английский не лучше моего собственного) и стала тыкать рукой с тряпкой в экран. Тут я в первый раз все и увидел. Это были начальные кадры трансляции. Сперва горел только один небоскреб. Во второй – самолет еще не врезался. Это произошло уже на наших с ней глазах – то есть в экране. Хотя в принципе я бы мог выйти-глянуть на улицу. Манхэттен-то, говорю, от нас недалеко. На сегодняшний день даже затрудняюсь точно сказать, были ли видны тогда от нашего дома «близнецы». Эмпайер-стейт билдинг и сейчас хорошо виден. А вот... и уже не вспомнишь... Потом все рухнуло. Марлен-Гарсия теперь уже и впрямь вовсю плакала и все пыталась куда-то звонить, причитая по-испански. Оказалось, что в одном из рассыпавшихся зданий работал кто-то из ее многочисленного иммигрантского семейства, и она пыталась разузнать его судьбу (как потом выяснилось, все ее домочадцы остались, слава Богу, невредимы). Очень многие говорили позже, что увидев на экранах те кадры, подумали в первый момент, что показывают какой-то очередной голливудский фильм-катастрофу. Не знаю. У меня сразу никакого сомнения в полной реальности происходящего не было. Хотя что же именно произошло – из англо-испанской мешанины голосов Марлен-Гарсии и теледиктора было поначалу не очень ясно. Собственно, по-моему, диктор и сам еще не до конца понимал, что происходит. Но не было и особенного испуга. И, - странно признаваться в этом, - даже и слишком большого удивления. Тут правда, должен заметить, что в силу определенных фактов биографии к тому моменту уже несколько повидал горящих и рухнувших больших и маленьких домов, разбомбленных городов и всего прочего в таком духе. Много в связи с Близнецами писали позже о «кинематографичности» тех событий, всяких взаимовлияниях видео-культуры и жизни и т. п. Если пользоваться киношными аналогиями, то только в том смысле, что – и впрямь: впечатление было такое примерно: «Ну вот опять свое говно крутят, сериал, мало того, что бездарный, так еще и сто раз виденный...» - но все – лишь в метафорическом плане – по отношению к безусловной действительности. Тут сомнений не возникало. Начались звонки. Во-первых, московские родственники и пара друзей справились, живы ли мы, не оказались ли в эпицентре. Позвонил, между прочим, мой товарищ Алексей Шведов. С этим московским журналистом мы на тот момент собирались делать книжку, то есть я помогал ему обрабатывать его фактологические рассказы о войне в Чечне, которую он исходил вдоль и поперек и знал множество, в основном ужасающих, подробностей о ней. Алексей человек очень умный. В частности, - не помню в этот ли раз или в другой, - по поводу теракта в США он сказал, что все мировые телепрогаммы и газеты выходят под заголовком «Конец света!». «Разумеется, никакой это не конец света - сказал Шведов, - а вот правильно бы было назвать происходящее «Потерянный рай». Потому, - говорит, - что для мирового массового сознания Америка была именно этим самым безбедным и беспечальным раем. В первую, кстати, очередь – для тех самых арабских шейхов и вождей, которые могут сидеть на миллиардах долларов, иметь по тысяче наложниц в своих гаремах, но все равно сидят-то у себя в «песочном мире» среди рабов и верблюдов, ну да и на нефти, конечно. Вернее – только там они – шейхи и вожди. А истинный рай на земле обретают лишь когда разъезжают на лимузинах по Пятой авеню и раскланиваются на парти с президентами и голливудскими звездами. (Даром, что когда-то их великие пращуры выстроили гениальные по красоте мечети, создали современную поэзию и медицину и научили европейцев мыться). Теперь-то Нью-Йорк - то место, которого – в принципе, при праведной, по их понятиям, жизни – как раз и стремится достичь любой сегодняшний эмир или диктатор. А тут – на тебе!» Позвонила и почти сразу приехала жена с несколькими сотрудницами с работы на чьей-то машине, – ленд-лорд дома, где располагался их небольшой офис, объявил о срочной эвакуации всех, работающих в здании. В это время по ТВ уже передали, что мосты в Манхэттен (это же остров) перекрыты для автотранспорта, а пешеходов пропускают только – оттуда. Закрыто и метро.

Я все-таки решил отправиться – посмотреть, что происходит – поближе к центру. Доехал на машине до упомянутого Квинсборо-бридж. В нашей округе транспорта на улице было обычное количество: ни заторов, ни – наоборот – закрытых проездов. Только вот мост действительно был полностью перекрыт. Там рядом станция метро – именно линия «Е», ведущая в Даун-таун, к Уолд-трейд-центру. На нее тоже никого не пускали. Я припарковал авто на одной из ближайших улочек, и пешком подошел ко входу. Здесь стояло довольно много людей, ждали открытия. И действительно, почти сразу по моем приходе метро открыли. Но поезд долго не двигался. Народу все прибавлялось. Впрочем, особенной толкотни в вагоне не было. Все сидячие места были заняты, но проход оставался почти свободным. Сидели молча. Не то, чтобы в нью-йоркском сабвее обычно слишком уж шумно. Но так – ровный гул голосов, порой смешки, возгласы... Как в любом метрополитене мира. Теперь же стояла тишина. Сидели все с каменными лицами, глядя – кто в пол, кто в пространство. Почему-то я разу обратил внимание на лицо белого, очень цивильно одетого американца лет тридцати. Наверное, эта «каменность» была особенно не свойственна его живым, красивым чертам. Машинист что-то скороговоркой пробормотал в репродуктор – нечто, как обычно, для слуха-то и коренного нью-йоркца малопонятное... За секунду до того, как поезду тронуться в вагон ввалились два парня. Типичные местные городские персонажи – завсегдатаи сабвея, - пофигисты, полубомжи-получудики с большим картонным стаканом из-под кока-колы для сбора мелочи. Черный длинный и белый – пониже, но такой же неряшливый. В данном случае, из-за общей статичной молчаливой обстановки, все на них сразу обратили внимание и вперелись взглядами. Те громко бормотали всегдашние глупости, прихихикивали, кривляясь, и трясли стаканом с несколькими монетами. Я буквально почувствовал разлившееся по вагону общее раздражение, быстро переходящее в ненависть к этой парочке. Оно вспыхнуло и во мне: «Ну, хоть сейчас-то, уймитесь, заглохните, придурки!» И сразу за тем: «Да взять бы тебя и тебя сейчас за шкирман – да обоих бы балдой об стекло!» Тем более, что черный, как только вагон дернулся, довольно громко заголосил, пританцовывая, какой-то свой полублюз-полурэп и двинулся по проходу. А белый шел чуть сзади и, извиваясь и гримасничая, тряс стаканом, в который, конечно никто ничего не кидал. Но вдруг то, негативное чувство внутри сменилось каким-то нахлынувшим - новым. Что-то отпустило в организме. И в ту же секунду я краем глаза заметил, как и сидящий рядом красивый-цивильный слегка начал притопывать ногой в такт песнопению длинного, а потом, наклонившись к попутчице стал ей что-то негромко говорить. И улыбнулся...

Поезд, набухая народом на остановках, доехал до Даун-тауна как обычно – минут за двадцать пять. Ну, может – чуть дольше. Конечная станция этой линии (если только я не путаю, и это был именно поезд «Е», а не «F» - у них со стороны Квинса общие платформы) расположена непосредственно под близнецами ВТЦ. Так и называется «Уорлд-трейд-центр». Вернее, называлась. Было понятно, что теперь ее уже нет. Но и две-три предыдущие были закрыты. И машинист объявил, что дальше не поедем. Так что вылез я, кажется, на «Вест 4-ой стрит». А, может, это была «14-ая»... Как бы то ни было, оказался на 6-ой авеню. Движение транспорта на ней было перекрыто. А множество людей поодиночке и небольшими группками шли быстрым шагом в основном вниз, на поднимавшиеся из-за домов очень высоко клубы серо-черного дыма. Кое-кто катил на велосипеде или на роликах. Многие были с фотоаппаратами. И не успев еще осуждающе помыслить об таких – «за туризм и цинизм», я сообразил, что и сам-то прихватил с собой из дома и держу в руке свой «Кеннон». Почти все многочисленные магазинчики, лавочки и кафешки по пути были открыты. Часто их владельцы и персонал стояли у распахнутых дверей на тротуаре и тоже смотрели на дым. Тут позволю себе отвлечься. Сказал уже, что, в силу обстоятельств, мне доводилось видеть несколько городов, что называется, в «стрессовые», «экстремальные» моменты их жизни. И вот, - прошу понять правильно! – каждый раз в какое-то мгновение, - будто бы щелчком включался некий хитрый механизм, - начинало вдруг казаться, что все непосредственные ужасы и беды происходящего и ты сам вместе с ними словно бы несколько отступают, не то, чтобы заслоняются, но вписываются в одну огромную общую картину «высокой трагедии» что ли – в том – античном ее смысле. И тогда, несмотря на беды и ужасы, а по сути-то – получается, - благодаря им! – все это (и ты вместе с этим всем) вроде как несколько воспаряешь, возвышаешься до тоже неких иных уже объемов, оказываешься в «большом пространстве и времени». Причем – в более, что ли, чистом, кислородонасыщенном. Горьковато-трагичном. Но именно в силу этой – на твой, человеческий вкус, почти непереносимой горечи – очень истинном и каком-то обнаженном. Впрочем, думаю, этому есть несколько объяснений. Во-первых, некоторое обще-экзистенциальное. Наверное, когда все так обостряется и обнажается, и – вот оно – мясо бытия! – города, как и - в своих судьбах – сделавшие их люди, являют миру и себе свою впрямь истинную, оголенyю сущность. Во-вторых, может быть, им (нам) просто во что бы то ни стало нужно хоть за что-нибудь ухватиться, зацепиться в этой беде, а то и отвлечься. И ты особенно внимательно начинаешь рассматривать окружающее – дома, лица, деревья... Замечаешь и различаешь случайную чайку высоко над собой, между небоскребами, на которую ни в жисть не обратил бы внимания в том своем, регулярно-размеренном времени, где «все О,К!» и зришь – строго по курсу. Но есть тому еще третье, вполне рациональное объяснение. На проспектах и улицах в таких ситуациях, как правило, отсутствует автомобильное движение. Местные власти просто перекрывают его. Мол, не путайтесь, под ногами. И вот твой взгляд не засорен этим бесконечным механическим мельтешением металлических коробок. Не заслонен. И архитектура бульваров и площадей предстает в своем первичном, застывшем на века, или уж по крайней мере – на десятилетия, облике. Я обожаю Нью-Йорк! (Хоть понимаю, что восклицание это вряд ли столь уж оригинально). Обожаю его запахи, голоса, стекло и рекламы небоскребов, хитросплетения хайвеев и пабы Манхеттена, гул улиц, разноцветных людей на них и их разноплеменный говор и одежды; это ощущение, когда перед тобой наконец разъезжаются стеклянные двери JFK, и выходишь на серый асфальт его тротуара с вереницей желтых такси вдоль... Но, пожалуй, впервые тогда я так четко и явственно видел и мог оценить его монументальную выверенность – земную (человеческую) целесообразность всего построенного в сочетании с почти невозможной, наглой свободой, устремленностью - отсюда, с тончайшей границы суши, океанской дали и неба – невесть куда, в зыбкое пространство, в бесконечность океана, неба, Земли, и куда-то, похоже, уже воообще – за все границы... Впрочем, многие места на Земле я очень люблю: и лесные полусонные речки Подмосковья в июне c бесшумными одинокими рыболовами при изогнутых удочках; и те, в полном смысле слова необитаемые, абсолютно на много-много сотен дней и верст окрест безлюдные каньоны, русла высохших рек, невысокие но и нескончаемые горы с навсегда до дна промерзшими озерами и молча застывшими отрядами лиственниц в распадках между ними – в Охотском краю, где довелось ходить в юности; и то животное чувство, которое испытываешь, когда ночью Калифорнийские отроги прижимают тебя к самой кромке Тихого океана, и пытаясь вглядеться в его черноту, ты нутром ощущаешь, что вот это вот шевелящееся, живое перед тобой – половина планеты! Но Нью-Йорк в том ряду для меня (все-таки, «горожанин и друг горожан») – особая статья. Нью-Йорк, кроме всего прочего, абсолютный город! Не в качественном смысле – мол, лучше других, а в том, что здесь урбанизм, как бы к нему не относиться, - но он уж по крайней мере доведен до логического, полного своего воплощения, до абсолюта (со всеми, разумеется, возможными плюсами и минусами, но и минусы в абсолюте – лишь необходимая антитеза плюсов). И сейчас, без машин и автобусов на пустой и широкой – действительно - авеню (по-другому не скажешь), у подножия, – и впрямь – рукотворное чудо людей, - стройных (и вовсе не страшных, напротив: каких-то совсем родных и, как выяснилось – таких беззащитных) красавцев из стекла, камня и металла, я словно бы оказался в самом сердце этого чудесного организма. Я был кровяным шариком среди многих – таких же, и артерия – авеню несла нас на серо-черный дым, туда, где боль, ужас беды, ампутация... Если длить данное нагромождение метафор, то можно сказать еще, что где-то, примерно в районе «Сохо» (Спринг, или Гранд стрит), как оказалось, и Шестая, и все параллельные ей, идущие с севера на юг, были в тот момент уже, словно жгутом перетянуты, перегорожены полицейскими кордонами. За них основную массу людей не пускали. Кто-то, впрочем, проходил дальше, показав то ли ID – водительские права с адресом, из которого следовало, что предъявивший их живет внутри зоны оцепления, то ли какие-то спецдокументы. С воем проезжали туда пожарные машины, полиция и фургоны скорой помощи. Тогда полицейские из оцепления просто раздвигали свои стандартные железные загородки и, впустив, тут же смыкали их вновь. Сбившись в стайки, тоже скуля и воя, навстречу первым из-за заграждений выкатывали такие же машины скорой, чтобы, разогнавшись на пустой улице, мчаться по госпиталям. Кажется, было приблизительно два часа дня. К этому времени (спустя часа четыре после атаки) оцепление еще не было чересчур плотным. Как потом выяснилось, многие, кто уж слишком настырно рвался на место катастрофы, в те часы мог туда так или иначе проникнуть. Видимо, я не очень стремился (по крайней мере, полуосознанно даже не прихватил из дома никаких журналистских бумажек-удостоверений). Но опять-таки, и то сказать, что нового, неизвестного и ценного (хоть для себя, хоть для кого-нибудь еще в этом грустном мире) мог там узнать и увидеть! А лезть с самонадеянными предложениями своей дилетантской помощи было тут бессмысленно. Сразу было видно: даже на этом, самом начальном и страшном этапе трагедии, организовано все вполне четко (хоть, потом, конечно, задним числом, многие действия всех служб и подвергались непременной критике в прессе и пересудах). Но первое, главное, и даже отчасти – обнадеживающее впечатление было: машина работает: пожарные здесь, кареты СП несутся, полиция – на страже.... Так что, что называется, непрофессионалов просим не беспокоиться. Или – резче сказать: без сопливых обойдемся! Кстати, названное впечатление нашло через несколько дней свое подтверждение и в средствах массовой информации, когда городские власти, поблагодарив по ТВ нью-йоркское население за проявленные несомненные чувства сопричастности, сострадания и т. д., попросили больше не усердствовать в предложениях себя в волонтеры-спасатели, так как их уже достаточно (из контекста становилось ясно, что «более чем»), и лучшей помощью городу и жертвам будет возвращение его, населения к своей регулярной повседневной жизни. Забегая вперед: очевидно, что это-то пожелание, как всегда в подобных ситуациях, и было самым трудновыполнимым. Как и многие другие, уткнувшиеся в заграждения оцеплений, побрел полумеханически по смежным улицам (здесь, внизу Манхэттен теряет строгую четкость тетрадного листа, разграфленного в клетку, где «на север с юга идут авеню, на запад с востока – стриты», появляется европоподобная кривизна отдельных проулков, когда зачастую можешь толком и не знать, куда вынесет очередной тротуар). Что влекло меня и тех, кто бродил в те часы по несколько спутанной здесь, словно скомканной, сетке улиц Даун-тауна в поисках какого-нибудь незагороженного проезда, прохода - туда, в эпицентр, как вода ищет любую низинку-лазейку, чтоб просочиться? Животное, а вернее бы – человеческое хамское любопытство (зрелищ!)? желание, тоже, впрочем, вполне звериное – во что бы то ни стало отметиться, поприсутствовать, причаститься названному «большому времени» истории? Или и впрямь (и опять-таки людское), истинное, искреннее стремление вдруг оказаться хоть кому-то, хоть чем-то полезным здесь и сейчас, помочь? А, скажу: все вместе, наверное... Да, собственно, что дурного может быть, хотя бы и в тяге к причастности человечьей истории, или в потребности информации о ней (дурнее, по крайней мере, ее самой)? Никакой щели-лазейки туда нигде не оказывалось. Везде пикеты. Как правило, окруженные людьми, пытающимися заглянуть за головы полицейских, всматривающимися в извивы улиц, углы и фасады домов, заслонивших то страшное, что происходит сейчас за их многоэтажными спинами. А с этой их стороны - как бы в зоне фронтира – все то и те, которые только что оттуда, а, стало быть, - я знаю, - туда обязательно еще вернутся. Через десять минут. Или позже. Через день. Год. Двадцать лет. Их словно бы уже накрыла многосотметровая тень рухнувших башен. И вот – башен нет. А тень осталась. Кругом в переулках – оставленные машины, засыпанные щебнем и мельчайшей каменной пылью, будто вмиг поседевшие. В тоже оцепленном скверике – автобусы и большая малоподвижная группа сидящих, лежащих на каких-то строительных балках и блоках людей – видимо, пострадавшие не слишком сильно, кому достаточно медицинской помощи на месте или можно госпитализировать во вторую очередь. Сомнамбулические пожарные, спасатели и полицейские, выходящие из зоны для передышки. Молчаливые с неподвижным взглядом. Группка таких расселась – вернее бы сказать – повалилась на какую-то широкую уличную лестницу. Сделав над собой усилие, вхожу-таки в нагловато-бесцеремонную роль журналюги-папарацци: прошу разрешения всех сфотографировать. Нет-нет, - вяло отмахивается женщина-спасатель, - прошу, не надо, прошу... Причем, я чувствую, опять же - если б очень хотел (был бы всамделешным репортером), то и сфотографировал бы, потому что, всерьез говоря, ей все сейчас безразлично и сил отстаивать свое прайвеси нет. Отсюда и такая ее странная для американки, наверняка уж (и слава Богу!) знающей свои права, молящая интонация. Сталкиваюсь с двумя усталыми парнями – полицейскими в момент, когда один спрашивает у второго или хоть кого-нибудь окрест – огня прикурить, и протягиваю ему свою «Зиппо». Он молча берет ее, зажигает, медленно прикуривает и возвращает. Наши взгляды встречаются. Волной накрывает меня мешанина эмоций. Я кладу зажигалку в карман, делаю несколько шагов. Эмоциональная лавина словно бы застывает внутри, чтобы в таком своем, со щербатыми, неровными краями, виде остаться с тех пор навсегда. Зажигалка – подарок Бориса, ближайшего нью-йоркского друга. Был импульс: я хотел не брать ее назад у парня-полисмена. Сказать: возьми, оставь себе, - тебе пригодится... – или хоть что-нибудь... Не отдал. Тут вновь отвлекусь. Борис адвокат. Некоторе время назад он имел какое-то отношение к здешним процессам над уголовниками из бывшего СССР – всеми этими япончиками и проч., поэтому в какой-то период бывал в Бредфорде, Пенсильвания. Там федеральная тюрьма. Но там и завод «Зиппо», есть даже музей этих зажигалок. Прямо с завода Боря их понавез – специальных, коллекционно-штучных, чтобы раздаривать друзьям. Одну сразу дал мне. Я ездил в Россию и в городе Тула махнулся по пьяни с тамошним другом – Лешей Дрыгасом, - он дал мне свою. Но и ту через пару недель я в Москве презентовал литовскому пииту. На том бы вся зажигалочная эпопея и кончилась. Но надо же было, чтоб как только вернулся в Нью-Йорк из той поездки и, стал, встретившись со строгим Борисом, искать у него дома спички, чтоб прикурить, он тут же спросил: «А где зажигалка?». Я сначала соврал: в Москве забыл, а потом признался: подарил, мол, хорошему другу. Боря молча достал с полки другую: Эту, смотри, никому больше не дари! Я буду проверять. С тех пор из всех вещей я больше всего боюсь лишиться этой своей «Зиппо». И вот: был импульс... Хоть что- то... А я пожалел...

Позвонил по мобильному приятелю скульптору – Аркаше Котляру, они с Элиной живут относительно недалеко в районе 23-ей на Ватерсайд-плаза, на самом берегу Ист-ривер. Вполне осознав свою принципиальную бесполезность здесь, сговорился с ними (оказались дома), примерно прикинул направление и побрел – вновь по свободным от транспорта площадям и улицам - в сторону Бруклинского моста. Вдруг поймал себя на том, что каким-то странным, совсем нереальным стало представляться все видимое вокруг именно по мере удаления от страшного места. Не мог в первый момент понять, в чем дело. По улицам привычно шли в разных направлениях люди – видать, по каким-то своим спешным нью-йоркским делам. Кто-то парковал машину. На стандартной – за железной сеткой – спортивной площадке белые, черные, испанские подростки, обыкновенным образом шумя, играли в баскетбол. Так что, если б вычеркнуть из памяти собственного знания то, что только что случилось, навсегда стереть, как на компьютере стираем лишний файл, то можно бы спокойно жить дальше, будто ничего не произошло. Уже здесь, в полукилометре от эпицентра кошмара и спустя всего несколько часов после него – продолжается и более того, надо думать, с новой силой наливается жизнь. И так же как там, в вагоне метро, вновь первый позыв раздражения на тупую бесчувственность и дебильность равнодушного ко всему мира стал вдруг сменяться более-менее здоровым психическим равновесием. Стало как-то спокойней. И так же как тот, в вагоне, красивый парень-американец, я при этой мысли даже тоже, может быть, улыбнулся. Вот и Бруклинский мост. Тот, с которого, по уверениям гения безработные «в Гудзон бросались вниз головой». Как известно, во многом, слишком многом тот, без сомнения великий автор, к сожалению, ошибся (особенно, на наш вкус – заметим тут в скобках – в своей безоглядной приверженности «атакующему классу»). Или по крайней мере, допустил досадную неточность. Мост, как и следует из его названия, переброшен из Манхэттена в Бруклин, то есть – через Ист-Ривер, а вовсе не через Гудзон, до которого отсюда, чтоб наконец в него броситься, пришлось бы сначала лететь по воздуху с пяток километров на запад. С натяжкой можно, правда, признать Ист-Ривер всего лишь одной из проток общей реки, именно - стекающего с Адирондакских гор в Аппалачах Гудзона. Но суть не в этом. А просто, думаю, с той своей высоты, откуда смотрел на мир Маяковский, не мудрено ошибиться, запутаться «в мелочах». А вот ребята-то, в «Боингах» лучше, видать, пригляделись, не промахнулись... Думая об этом, вспомнил, как сам – похвастаюсь – видывал этот Бруклинский как раз снизу, от воды, всю гулкую, так сказать – внутренность его пролета с гудящим, натруженным исподом чугунно-каменной дороги над головой. Мы с Джимом проходили тут на катере. Еще в том, «доблизнецовом» мире. Вновь, чтобы отвлечься от грустного, стал вспоминать. Это все те же Аркадий с Элиной, к которым шел сейчас, познакомили как-то с Джимом Сент-Клером. Представили его, как художника, «живущего на реке», то есть прямо-таки «на лодке». Впрочем, последнее оказалось тоже не совсем точным. Джим со своей милейшей женой из Японии Митсуйо живут в крохотной квартирке в нижнем Манхеттене, типичной, как здесь называют - студии. Но значительную часть жизни Джим, выходец из океанского штата Мэн, действительно проводит не на суше. Ходит на лодке по рекам, протокам и заливчикам, которыми так изобилует город, лежащий в дельте. Заходит в какую-нибудь протоку с приглянувшимся ему пейзажем, и пишет Нью-Йорк с воды. Кажется, это стало основной его темой. Знакомя нас, ребята упомянули, что на своей лодке Джим с Мио выходят и в океан, и даже порой поднимаются вдоль атлантического побережья на северо-восток, до самого Мэна, родины Джима. Я тогда не придал значения этим словам, но вспомнил их когда как-то воскресным утром, спустя пару дней после знакомства, мы встретились с ним у небольшого порта, вернее бы просто – речной стоянки катеров и прогулочных яхт на Гудзоне в Верхнем Манхэттене. Так как английское The boat обладает несколько более широким значением, чем наша “лодка”, то я и представлял себе нечто среднее между приличной яхтой и экскурсионным теплоходом, то есть то, на чем, по моим понятиям, как раз и можно бы выйти, пусть недалеко, но в океан, и если уж на ближайшие дни метеопрогнозом там гарантирован полный штиль, то, чем черт не шутит, даже подняться – каботажно, поближе к берегу – до самого Мэна. Каково же было мое, мягко говоря, удивление, когда лодка оказалась именно лодкой – в прямом русском значении слова. Небольшой катерок со средней мощности, стареньким навесным моторчиком на корме и маленькой будкой в носовой части, куда вечно неунывающий Джим бодро запихал недоконченные еще, привезенные с собой на раздолбанной “Хонде-универсал” полотна, после чего мы и отбыли с ним к месту, где пару дней тому он начал писать эти картины. Слава Богу не в Мэн! Всего лишь вниз по Гудзону (даже на нем, кстати, штиля вовсе не было, и качало здорово), к Статен-Айленду, вокруг Манхеттена, вверх по Ист-Ривер... Случаются в жизни дни, никогда заранее не спланированные, но до того явные и фактурные, что остаются в памяти очень надолго. А, быть может, они-то и составляют жизнь. Одним из них был для меня тот наш день с Джимом, проведенный на лодке в каких-то заводях, на канальчиках с правой стороны Ист-Ривер, где-то между Бруклином и Квинсом. Ничего особенного не происходило. Да и вообще мало что происходило. Просто он, зацепив лодченку якорем за дно, постарался установить ее ровно под тем же углом к береговому пейзажу, как стояла она в прошлый раз, когда он начал свою, привезенную сейчас с собой картину, и потом несколько часов дописывал ее. Я валялся на крыше лодочной будки (язык не поворачивается назвать это “каютой”), наблюдал за процессом. Порой мы пытались болтать. Картины Джима вполне в классической европейской традиции. Но это – никак не “повторение пройденного”, это не “европейская живопись”. Впрочем, как раз-то американец Джим на все разговоры о “новых технологиях”, “об изменениях в нарождающемся мире самого места и понятия искусства”, как правило, словно бы несколько удивленно улыбается: “Да ну? Правда?” Он и вообще, как многие и художники, и моряки, не очень треплив, а при моем-то сомнительном английском все общение и вовсе сводилось лишь к отдельным редковатым репликам. Пейзажем ему в тот раз служили причудливых форм и цветов конструкции старого, заброшенного заводика на острове метрах в пятидесяти от нашей якорной стоянки. На другой берег, ближе к нам, но тоже заполоненный замершими промпредприятиями высыпала ватага подростков. Они что-то кричали нам с берега и потом долго кучковались, то скрываясь из глаз, то вновь подходя к воде. Эдакие “генералы песчаных карьеров” – вспомнилось, и действительно, вся окрестная обстановка в этих, никогда мной прежде не виданных, причудливых районах города напоминала антураж знакомых с детства «ненашинских» фильмов середины века. Шутя, мы с лодки тоже что-то отвечали им. Джим все писал. И я с трепетом смотрел, как это странное и теперь уже, видимо, совсем никому не нужное застывшее в своем умирании прошлое старых Нью-Йоркских промышленных предместий фантастическим образом обретает на его картине новую жизнь, вселяется в нее. Говоря “вселяется”, я сейчас хотел написать “зачем-то”, но вспомнил, как тогда, на лодке, меня наполняло понимание этого “зачем”, что, наверное, и определяло ту самую “жизненность” дня. Джим только время от времени вдруг взглядывал на меня и, проведя очередную линию кистью или мастехином, или выдавив из тюбиков и смешав краски, будто всерьез советовался: “Ты как думаешь? А?”, пока уже во второй половине дня ни сказал: “Все. – и вдруг обернувшись ко мне спросил как бы о чем-то само собой разумеющимся, - А ты-то сам не хочешь попробовать? У меня еще один холст есть”. Меня тогда пронзил странный испуг. Почудилось, что если я и впрямь схватив кисть, сейчас намалюю-напортачу на новом холсте какую-нибудь дрянь (а это обязательно случится, так как мое умение рисовать хуже разве что только моего английского), то не просто испачкаю холст, но непостижимым образом непоправимо подпорчу весь окружающий мир от крохотного случайного пятнышка краски на борту нашей лодки до закатной блестки на верхнем этаже самого далекого небоскреба над океаном. Да, именно, наверное, блестки «близнецов» я и видел тогда вдали...

Дома у Котляров все и все, конечно, гудело о происшедшем. Громыхал телевизор: комментатор уже выдвигал обоснованные версии событий. Позже выступал президент. Элина подвела меня к большому окну одной из комнат. Они живут в высочайшем доме, этаже на 24-ом, и весь Даун-таун отлично просматривается от них. Она все видела в это окно. С самого начала. Видела, как летел и врезался самолет во вторую башню, когда первая уже горела. А сейчас было видно только, как на том месте бесшумно в едва наступающих сумерках вырываются вверх сполохи пламени. Если представить себе, что смотришь туда не с расстояния в километр или сколько там, а, скажем, метров с десяти, то можно бы было подумать, что перед тобой обычный, средних размеров, костер. Дворовый костер, какие так любили жечь в моем московском детстве. А вот в Америке разводить на улицах несанкционированные костры строжайше запрещено. И это правильно. Приходили люди, знакомые мне и не очень, - обсудить, поужасаться и высказаться, а – более всего - просто ради общения: быть поближе хоть к кому-то, прижаться к себе подобному. Вероятно, выпили для снятия стресса. Я точно не пил – мне предстояло еще забирать машину от моста, а за руль, даже после маленькой дозы алкоголя, стараюсь не садиться. Уже совсем поздно вечером на 23-ей, недалеко от аркашиного дома у какой-то кафешки, то ли магазинчика, или просто так - топталась обычная вечерняя молодежь. Снизу, от Даун-тауна по пустой авеню прокатилась большая красная машина с усталыми пожарными. Улица дружно зааплодировала. Все-таки, все как-то странно... В метро пускали даром. Я доехал до своей «Квинс-плаза». И тут со мной случилась непонятная история. Я абсолютно не мог вспомнить, где запаркован автомобиль. Бродил по всем окрестным улочкам вообще-то довольно хорошо знакомого мне района. Кружил. Вновь и вновь натыкался на одних и тех же полисменов на пустых перекрестках. Видел вереницы застывших трейлеров в проулках, с прикорнувшими в кабинах дальнобойщиками (весь транспорт был остановлен перед въездами на Манхэттен, и похоже, они, ехавшие с грузом, вынуждены были теперь коротать ночь здесь). Плутал часа два. Я не мог плюнуть на все и ехать домой на такси. Во-первых, их как-то не очень и видно было вокруг. Во-вторых, драндулет все равно придется рано или поздно забирать. Ну а в-третьих, утром жене вновь нужно будет попасть на работу, а машина у нас одна... Наконец злосчастный «Олдсмобил» отыскался, причем мне показалось, я уже проходил мимо места, где сам же его поставил днем, раз, наверное, пять. Доехал до дому. «Обычный пост-травматический синдром», - сказала супруга. Она психотерапевт.

2. Вскоре…

(в прозе письма другу – режиссеру).

Кстати, о сценариях. Пересекся тут давеча с получокнутым японцем –
сценаристом, начинающим режиссером, киношником одним словом, - из фрэнковских дружков.
Вместе на каком-то просмотре оказались. Потом в паб зарулили.

"Получокнутый" говорю – как в том анекдоте про пидараса: "Но… - я в хорошем смысле!" На самом деле, он такой просто, несколько маргинально-одержимый всякими творческими, с опонтом, идеями.
В пору незабвенной моей юности таких навалом было по российским городам и весям. А теперь вот – все больше в НЙ их встречаю. А как раз в Москве – реже попадаются.

Правда, что касается последнего, то акцент тут правильнее бы было делать, наверное, не на географии обитания таких персонажей, сиречь – пространстве (в оппозиции Москва – НЙ), а, увы, на времени, то есть – собственном моем возрасте (в когдатошекй Москве) и Фрэнковском и его друзей, - они же все меня младше в среднем лет на пятнадцать (в нынешнем НЙ).

Но, как бы то ни было. Суть в том, что япон этот, - то ли Танака, то ли Комодо, - он, знаешь, всякими концептами так и фонтанирует. Тем более, и выпили мы чутка по-ирландски: вискаря под пивко. И вот – чумовая идея его сценария. Оцени!

Есть некий дядя. Очень плохой. Персонаж весь в черном. Профессор Мориарти и бондовский злодей в одном лице. Враг всего прогрессивного человечества, ретроград – консерватор. Но – с учетом всех, в том числе – гуманитарных, так сказать, новаций в современных технологиях. Знает и понимает, типа, все. Злой гений.

И вот просекает этот манихей паскудный, как на массовое сознание влияют всякие там СМИ и прочее, а, главное – синема, то есть – пресловутый Голливуд, который, заместо прежней книжной словесности, формирует в нынешнем мире сознание обывателя. А равно и то сечет, как 11 сентября 2001 было предсказано-подсказано голливудскими же многими кадрами разрушения небоскребов-близнецов… ну, типа – вся эта банальная байда, которую у нас любой сурок павловский жует.

Так вот, решает этот, японцем моим выдуманный, персонаж, - в силу своей ретроградной шизофрении, а также подлого буржуйского страха за свою глобалистскую шкуру и собственность, - реально противовосстать атакующему мусульманскому классу.
В каковых целях вознамеревается – ни больше, ни меньше – вернуть исламистам, образно выражаясь, мяч, ими же сюда подброшенный.

Сей Мориарти, - а он, понятно, капиталист богатенький, продюсер какой-нибудь, а может даже и сам с жиру бесящийся сценарист-режиссер, не чуждый, так сказать, загнивающих западных культур-мультур искусств, пидар, одним словом, - заряжает делать игровой фильм.
Очень красочный, дорогущий, изобилующий спецэффектами и с участием лучших современных актеров.
А в фильме его – другой сценарист (тут, как матрешки, они один за другим, вернее – один из другого – выскакивают) организует, – но уже в реальности (ну, там, внутри – по фильму, ясен перец) – некую международную компанию. Компанию – не в смысле «фирму», а в смысле «банду» (хотя, понятно, термины тут взаимозаменяемы). Очень секретную. В которую набирает по своим мафиозно-цэрэушным каналам отмороженных головорезов. Но всех – из среды исключительно упертых фанатиков – христиан. Таких ведь тоже по миру полно: всяких ирландцев-католиков из ИРА – террористов, баскских пацанов, армян – туркоубивцев, сербов, от гаагского трибунала шифрующихся, неонацистов – скинхедов немецких да русских...

Вот, собирает он их всех, и им прокашливает, мозги в смысле вправляет: «чо это, мол, вы, ребята, все по старинке друг друга и тех же непричемных европейских обывателей, таких же, в большинстве своем христиан, кромсаете! Они же не враги вам никакие, даже иммигранты эти с Азии-Африки аборигены несчастные – и те-то ведь уже адаптированные. И вообще – не это корень мирового антихристова зла! А враг-то, общий для вас и вашей неуе(б/м)ной, остаточной пассионарности, - по терминологии Льва Гумилева (это уже я, В. С. , уточняю), - есть. И он очевиден!»

Короче, надрачивает он их таким образом, а еще и бобла немеренно втюхивает, и эти поганцы узлонамериваются, ни больше, ни меньше, как атомно-термоядерно заминировать Черный камень Каабы. Прям посередь Мекки-Медины, или где он там есть. Или, может, со спутника какого хитрого – лазерный страшный луч всеиспепеляющий на него направить хотят (но это – так уже все, - нюансы, дело техники). Суть ясна.

Ну, и далее, по сценарию гениального менеджера-организатора (в фильме того Мориарти-немориарти, ужасного, который сам – персонаж в сценарии, который мой знакомец японец придумал) безбашенные христианские террористы-фанатики, подпитываемые кровавыми глобалистко-массонскими деньжищами, так все и варганят.

Но им противостоят силы добра. Конечно, правильные ребята Голливуда во главе с губернатором Шварценеггером, и другими морпехами, ну, или там – хорошими цэрэушниками, вопреки козням их гнилого начальства (тоже все – дело техники). Ну и, понятно, там – любовь-морковь главных героев по ходу… освобождение заложников, переходящее в постельные сцены… все другие обязательные прелести...

И хеппи энд в конце (прости за тавтологию), где красивые, мужественные, добропорядочные, а главное – всечеловеческие, общетолерантные и бесконечно политкорректные простые американские парни спасают полуторамиллиардное население земных мусульман от термоядерного обесчернокамения, то есть – не токмо их физического удаления с поверхности планеты, но и метафизической отправки в небытие при одновременном возвращении в состояние космической пыли свалившегося некогда – оттуда – сюда – метеорита.

Плохих христиан, - назовем их, по аналогии с «исламистами», - «христианистами» убивают и арестовывают. Но это, конечно, - только в самый разнаипоследнейший момент – перед судьбо(вы)носным нажатием апокалиптической кнопки. Злыдень – организатор тонет в сортире (или непосредственно камнем его придавливает, или еще что…). И – все чики-пики.
Я, правда, так, честно говоря, и не понял, куда девается Черный Мориарти – продюсер (из второго слоя). Тоже ли его ловят и кастрируют, или он в тину куда уквакивает, отъезжает на паузе... Но, интересно, что главного-то он добивается!
Идейка-то его про минирование христианистами Каабы в качестве шантажа исламистов, - мол, не шибко тут прыгайте, или, если вы – по понятиям, и правильные если вы пацаны мусульмане, то и разрулите со своими беспредельщиками сами, чтоб самим в полном составе прямиком в джаханнам к Иблису не отпрвиться, - она, незамысловатая консепсия эта, кому надо в бестолковки уже втюхана.

И главное, не шайтаны-мерикосы все безобразия такие делают, а как раз напротив того – враг их, как и всего прогрессивного человечества! Мерикосы же как раз, как им и положено, всех людей доброй воли в результате спасают!
Ну, не хитро ли! Даром, что японец все удумал! В чьем еще, кроме как в его самурайском мозгу, такая сценарная идея только и вызреть могла!

P. S. Пока излагал тебе все это, сообразил, что, кажется, архитектором-то «близнецов» ВТЦ в 70-ые был японец!

P. P. S. …к 150-летию Владимира Соловьева и ~ 110-летию его «Трех разговоров».

3. Спустя полтора года…

В конце апреля 2003 года сразу несколько новостных программ американского ТВ (CBS, 2, 11 каналы) в разделе культурных новостей Нью-Йорка показали сюжеты об открытии мемориального барельефа памяти пожарных, погибших 11-го сентября 2001 под обломками ВТЦ.
Мероприятие проходило днем на верхней палубе навсегда пришвартованного к набережной Гудзона авианосца Intrepid - в Intrepid Sea, Air, Space Museum - морском, авиа и космическом музее, месте, надо сказать, для Нью-Йорка значимом и, в смысле, экспозиции, весьма престижном. Организованное совместно пожарным департаментом и музеем, оно было зрелищным и многолюдным. При этом среди 400 приглашенных присутствовали семьи погибших в катастрофе пожарных, их ближайшие друзья.

Вдоль борта выстроились шеренги 9-го батальона Пожарного департамента города, понесшего наибольшие потери в злопамятный день (33 человека). Почетный караул внес знамена. Со сцены прозвучали гимн Америки (в исполнении Мисси Кенан (Missy Keenan)) и Боже, храни Америку (в исполнении Мэри Бонд Дэвис (Mary Bond Davis)), после чего короткие речи произнесли командиры пожарных батальонов, представители городской администрации, капелланы подразделений: раввин (Джосеф Потасник) и католический священник, (преподобный Кристофер Кенан). Также выступили сын погибшего капитана Дэйва Вули, Давид Вули, и автор проекта, скульптор Аркадий Котляр.
Над палубой исполнил несколько замысловатых фигур вертолет, присланный для приветствия департаментом полиции; два судна подошли к авианосцу, чтобы салютовать высокими фонтанами. Кульминацией праздника стало собственно открытие барельефа. Пожарный Кевин Шей и автор работы сняли покрывало с бронзового изображения, и барельеф, уже в полном смысле этих слов, официально «явился на свет». Потом, как положено, случился светский фуршет с белыми и красными винами и обильными закусками…

Можно бы сказать, что шоу как шоу, вполне в нью-йоркской традиции, приличествующее случаю, как обычно красочное, не лишенное слегка наивного местного пафоса. Если бы не три, на наш взгляд, существенных обстоятельства.

Главным инициатором и праздника, и изготовления самого барельефа был непосредственно пожарный департамент города. И был именно потому, что этот, задуманный некогда Аркадием Котляром памятник, нужен в первую очередь самим пожарным! Короткие телесюжеты, конечно, не могли уместить то, что мог наблюдать непосредственный участник действа: как искренне благодарили скульптора молодые парни – друзья погибших и пожилые ветераны в синей форме, как просили его подписать репродукцию работы старики-родители одного из павших, как слепой пожарный, подойдя к выставленному на всеобщее обозрение барельефу, трогал его, пытаясь «прочесть» изображение пальцами.

Мемориал благословил епископ греческой православной церкви, настоятель храма Святого Николая в Даун-тауне, разрушенного 11-го сентября. А если вспомнить, что все происходившее имело место на Пасхальной (по юлианскому календарю) неделе, которая в этом году приходилась как раз на те дни, то понятно, что для православного христианина все имело еще и дополнительный, особый смысл.

И третье: работа – первый значительный материальный объект памяти жертв 11-го сентября, установленный в Нью-Йорке. И выполнена она нашим соотечественником. Аркадий Котляр родился в 1959 году в Москве, откуда в 1988 иммигрировал в США.
В течение трех недель скульптурная работа выставлялась в упомянутом ISASM на авианосце, после чего, в конце мая, правда уже с меньшей помпой, так сказать в «узком семейном кругу», но тоже под неусыпным оком средств массмедиа была торжественно укреплена на стене пожарной части Театрального округа НЙ. «Семейном» - потому, что устанавливали ее все те же бравые парни – пожарные 9-го батальона, а у них, понятное дело, как в старой советской песне «…и тогда мне экипаж – семья…» Приколотив медную доску, они, вместе с немногими приглашенными, быстро отметили это дело в собственном гараже общим ланчем на пластиковых тарелочках и кока-колой из ближайшего фастфуда. После чего попрыгали в свои красные ревущие машины и тут же умчались куда-то «как на пожар».

Сегодня барельеф уже стал неотъемлемой, хотя и отрадно ненавязчивой частицей окружающего городского дизайна на углу 48-ой стрит и 8-ой авеню. Если начать пристально рассматривать всю композицию, то деталь, изображенная в левом нижнем ее углу, может показаться то ли сколком с рухнувшей колонны, то ли фрагментом некоего иного архитектурного или даже просто бытового атрибута. Но по уверению автора, именно она-то – зафиксирована почти с натуры. Аркадий говорит, что видел подобную штуковину непосредственно на развалинах ВТЦ. Мне же, зрителю, она тут же напомнила элемент множества известных греко-римских каких или псевдо (а равно – нео-) античных изображений. Оттуда – проскочив в сознании ассоциацию с общей общеизвестной судьбой Pax Romana – лезет наружу уже не призраком, - признаком разрушения. Первым осколком едва только начавшей крошиться империи (?)… системы?... структуры?... Pax Americana?... А что тут попишешь, а, тем паче, поделаешь? Время! (вот и с 11 сентября 2001-го незаметно так, быстренько прошло уже больше полутора лет). Да и, в конце-то концов, по уверению умных мат-физиков, энтропия вообще всегда превалирует над структурой в любой вселенской системе. Но мы-то – тут. Здесь пока еще. Вместе с очередным своим Pax. Вот, в центре, вернее – в одном из центров трехполюсной композиции – Джозеф Нардон. Сразу узнаю его, впервые видел, когда побывал с Аркадием в этой пожарной части вскоре после налета. Он, легендарный командир 9-го батальона, рассказывал нам тогда, как его бойцы шли в горящие небоскребы, и знали, будучи по долгу профессии знакомы с конструктивными особенностями зданий, что те сейчас рассыпятся… Говорят, кстати, с недавнего времени ребята батальона взяли за правило, выезжая по вызову, дотрагиваться «на удачу» до фактурно вылепленного носа упомянутого центрального персонажа на барельефе, что постоянно приводит их начальника, живого прототипа, действительно обладающего голливудским профилем римского легионера, - в легкое смущение. А сама эта деталь даже стала от постоянных прикосновений слегка поблескивать, выделяясь на общем матовом фоне.

Время странно не свело нас с Аркадием Котляром в московской юности. Хотя, кажется, должно было. Мы с ним одногодки. Он – с Таганки, я с Шаболовки… Общий антураж жизни. Маршруты, пунктики и «митинги». Калина, Горьки-стрит, псевдо-хиппня 70-ых, кафе «Аромат» и портвейн в «Новоарбатском» или «Рашенах»… «Яма» на Столешниках... Зато – нет худа без добра – свело, что называется, пространство. И тем радостнее, что открытое. Новый Йорк. Миллениум. Рубеж 2-го и 3-его тысячелетий. От Рождества Христова. По этому ведь календарю, что там ни говори, живет (пока живет) мир. Pax.

Композиционно работа варьирует столь же общезнакомое - по множеству изображений, сделанных на протяжении этих двух тысячелетий – «Снятие с креста». Аналогии, как например, и рифмы, если всерьез, то не бывают случайными. Раз уж явились в сознании. Сознательная жертва себя. «Живота своего за други своя.» Громко? Архаично? Но, что называется, по-другому не скажешь, ведь по сути-то – так! Раз знали, что дома сейчас рухнут. И шли в них… И при чем тут «соц-реализм»… Да, собственно, думай, как хочешь.

В третьем, верхнем (горнем), в перспективе – на заднем плане – центре – как и положено, в окружении нескольких, уже мифологизируемых фигур - символ. Флаг. Узнаваемый знак данного Pax. И тоже ведь справедливо. Ведь не в Дримландии какой-нибудь это все было, не в пустыне и не на Марсе. Здесь: NY, NY, USA; 09. 11. 2001. От Рождества Христова.

Я обожаю Нью-Йорк (пусть даже банальностью прочтется все, наговоренное мной тут). Держа в памяти (пока и ее не пожрала энтропия) и московские «Российские вина», и «Горьки-стрит», и «Яму» на Столешниках, я стану любить его еще больше, проходя по 48-ой западной стрит, мимо пожарной части, где на стене – мемориальный барельеф памяти погибших пожарных, сработанный моим другом.

4 Cегодня…

Последний месяц у меня идейка... Все жду ее слепить... А тут вот решил, может, и для твоего какого документари интересна станет.

В начале мая плыл на машинном пароме между тут разных проливов. На пароме телевизор. По телику выступал пр-т Обама, радостно сообщая об убийства Бин-Ладки (я тоже не против).
Но, смотрю - на ТВ - в кадре что-то знакомое... А выступал-то он, оказывается, перед нью-йоркскими пожарными в знакомой пожарной части в Манхеттане.

А знакома она потому, что у меня есть приятель - таганский пацан Аркаша, скульптор, который уехал в США году в 89-ом. Тут чего-то поделывал. А когда было 11 сентября 2001-го, я пошел на пожарище и, поглядев на все, зашел к Аркаше домой - они жили неподалеку, в высотном доме, и из их окон было все прекрасно видно: как самолеты врезались, потом как все рушилось и горело и т. п.

Потом, через годик, Аркаше заказали сделать барельеф памяти пожарных, которые тогда погибли при тушении в небоскребах. Аркаша, надо сказать, модный авангардист-концептуалист и т. п. (в искусстве своем), но кроме того - очень кондовый соцреалист с прекрасной советско-русской школой.

Он эту хреновину и сделал, причем - на ура... Тогда (году во 02-м...) была ее огромная презентация на авианосце каком-то и проч. (я там везде присутствовал, потому что и вешать эту штуку помогал, и писал (журналистско для каких-то мелких листков об этом, - забавно ведь, что первый памятный знак о НЙ-ском 11 сентября забацал таганский парнишка - эмигрант с России...).

Далее: эта штука так и висит на стене части на углу одной из стрит с одной из авеню.

А пока Ар. ту штуку делал, пока ее вешали и презентировали, передружились с самими теми пожарными, более того - там, на барельефе, такие соц-реал рабоче-крестьянские герои, идущие в полымя... и у главного очень черты узнаваемые, потому что А. слепил их с действительно очень мужественной физиономии действительно их главного - классного дядьки Джозефа.

В дальнейшем у тех пожарных вошло в ритуал, выбегая на очередное дело, трогать - на удачу - барельефный нос этого персонажа, так что он теперь (штука из меди или бронзы) весь отполировался и блестит даже... Так вот, на пароме под телевизором плывуча, увидел я, что перзидент-то прям на фоне этой доски и вещает.

Позвонил прям с парому Аркадию, а он, конечно, даже не в курсе был... Потому, говорит, давно тех пожарных не навещал, с ними не выпивал (я тем более), ибо Джозеф тот уже на пенсии, связи как-то потерялись, рыбачит где-то в Коннектикуте (а забавно, что я на пароме как раз в тот Коннектикут и плыл...).

Тут мне в голову пришло: позвонить, да и завернуть к тому Джозефу - и быстренько сделать с ним еще интервью - воспоминания про те события (10 лет ведь уже нонче будет) - в качестве точки в таком вот - во времени - рассказе.

Но пока не завернул, жду. Аркаша какое-то свое очередное великое авангардное долепит, и позже уже с ним сообща съездим к герою - выпить о прошлом. А может, и подумать на досуге о роли (ролях) личности в истории, месте в ней искусства и прочем необязательном.

2001-2011