(все, что знаю о том. 2001 – 2021)

…где говорится о 11 сентября 2001-го года в Нью-Йорке. Об увиденном автором на улицах города в тот день, о настроении, довлевшем ньюйоркцам в последовавшие за трагедией дни и недели.

Также рассказывается о первом мемориале памяти жертв теракта – погибшим пожарным, выполненном русским нью-йоркским скульптором Аркадием Котляром.

Еще - о презентации данного барельефа на авианосце «Интрепид» в апреле 2003-го года.

И приводится интервью (в русском переводе) с командиром 9-го батальона 54-ой пожарной части Нью-Йорка, понесшей наибольшие жертвы в день теракта, Джозефом Нардоном, данное им автору в ноябре 2011-го года (прежде не публиковалось).

О спасшихся в катастрофе. Вячеслав и Екатерина Иляхинские. Рассказ Кати Иляхинской (урожд. Тевяшова) о ее чудесном спасении из южной башни Близнецов).

(Все сведения достоверны).

Погода в тот день, как, кстати, и сегодня, стояла великолепная. Осень вообще самое красивое, светлое и легкое время в НЙ. Впрочем, часто позже, когда я задним числом припоминал то утро, мне казалось, что была в нем какая-то тревожность, еще до всего – будто предчувствие какое. Как-то водители вели себя на улицах чересчур нервно; дурацкие мысли в голову лезли... Но, думаю, это – пустое наваждение, аберрация памяти. Мы ведь склонны выискивать в прошлом и в себе четко определенные, именно вот эти «рифмы» к событиям. А не случись тогда ничего, я того вторника сегодня конечно бы и не вспомнил.

Итак, утром, по уже сложившейся у нас с женой семейной традиции, отвез ее на машине на работу. Мы живем на Норзерн бульваре в Джексон-Хайтс, райончике Квинса, милях примерно в пяти от моста Квинсборо, перекинутого через Ист-ривер в Манхэттен. А работала жена на Квинс бульваре, совсем, по здешним понятиям, недалеко, так что я часто утром подвозил ее до офиса, а сам потом отправлялся по своим делам. В тот раз – вернулся зачем-то домой.

По дороге в машине радио не включал, так что вся информация обрушилась на меня дома.

Раз в две недели, и именно по вторникам, к нам в это время приходит женщина – помочь убрать квартиру. Среднего возраста латиноамериканка из Парагвая. Марлен-Гарсия. Убирая, она всегда первым делом врубает на полную мощность телевизор.

Потому-то с порога, уже зная и едва не плача, кинулась ко мне с криками «мистер Виктор, лук, лук! Уотс хепен!?» (надо сказать, что ее английский не лучше моего собственного) и стала тыкать рукой с тряпкой в экран.

Тут я в первый раз все и увидел. Это были начальные кадры трансляции. Сперва горел только один небоскреб. Во второй – самолет еще не врезался. Это произошло уже на наших с ней глазах – то есть в экране. Хотя в принципе я бы мог выйти-глянуть на улицу. Манхэттен-то, говорю, от нас недалеко.

На сегодняшний день даже затрудняюсь точно сказать, были ли видны тогда от нашего дома «близнецы». Эмпайер-стейт билдинг и сейчас хорошо виден. А вот... и уже не вспомнишь...

Потом все рухнуло. Марлен-Гарсия теперь уже и впрямь вовсю плакала и все пыталась куда-то звонить, причитая по-испански. Оказалось, что в одном из рассыпавшихся зданий работал кто-то из ее многочисленного иммигрантского семейства, и она пыталась разузнать его судьбу (как потом выяснилось, все ее домочадцы остались, слава Богу, невредимы).

Очень многие говорили позже, что, увидев на экранах те кадры, подумали в первый момент, что показывают какой-то очередной голливудский фильм-катастрофу. Не знаю. У меня сразу никакого сомнения в полной реальности происходящего не было. Хотя что же именно произошло – из англо-испанской мешанины голосов Марлен-Гарсии и теледиктора было поначалу не очень ясно.

Собственно, по-моему, диктор и сам еще не до конца понимал, что происходит. Но не было и особенного испуга. И, - странно признаваться в этом, - даже и слишком большого удивления.

Тут правда, должен заметить, что в силу определенных фактов биографии к тому моменту уже несколько повидал горящих и рухнувших больших и маленьких домов, разбомбленных городов и всего прочего в таком духе.

Много в связи с Близнецами писали позже о «кинематографичности» тех событий, всяких взаимовлияниях видео-культуры и жизни и т. п. Если пользоваться киношными аналогиями, то только в том смысле, что – и впрямь: впечатление было такое примерно: «Ну вот опять свое говно крутят, сериал, мало того, что бездарный, так еще и сто раз виденный...» - но все – лишь в метафорическом плане – по отношению к безусловной действительности. Тут сомнений не возникало. Начались звонки. Во-первых, московские родственники и пара друзей справились, живы ли мы, не оказались ли в эпицентре.

Позвонил, между прочим, мой товарищ Алексей Шведов. 1*

1* Алексей Шведов (1953 – 2006 Москва)

С этим московским журналистом мы на тот момент собирались делать книжку, то есть я помогал ему обрабатывать его фактологические рассказы о войне в Чечне, которую он исходил вдоль и поперек и знал множество, в основном ужасающих, подробностей о ней.

Леша сразу прокричал мне в трубку: - Ты чего дома-то сидишь?! Мировые события происходят! Или ты не журналюга? Сколько бы народу сейчас все что угодно отдали, чтобы оказаться на твоем месте!...

Я-то журналюгой себя не очень почитал. Да и на данном своем месте предпочел бы в настоящий момент совсем не оказываться…

Но почувствовав – именно после этих его слов – даже некоторые внутренние угрызения и позыв что ли долга, решил вылезти из дома и отправиться поближе к непосредственному месту события. Однако первое, - помню, - что вырвалось у меня в том быстром телефонном разговоре, что я непроизвольно спросил у всезнающего Леши: - Это кто?!... «наши»? полковник Гадюкин какой-нибудь?...

- Да что ты! – отреагировал Алексей, - у наших бесов сейчас мощей хватит разве что насрать у какого-нибудь подъезда тех небоскребов. Моджахеды это!...2**

2** Сегодня, после многих кровавых дел, учиненных по миру кремлевскими гадюкиными за прошедшие после того разговора 20 лет, я все меньше удивляюсь тому своему, инстинктивно вырвавшемуся у меня вопросу. Произнесенному в трубку – другу Шведову, но вообще-то риторическому. К Истории что ли…

Конечно, нет никаких свидетельств того, что нападение 11 сентября 2001 на Близнецы было учинено русскими тайными службами, или что они имели к этому хоть какое-то отношение. И вряд ли такое реально. Но само, собственное мое тогда бессознательное подозрение их в таковой возможности мне теперь вовсе не кажется странным…

Вообще Алексей человек очень умный. В частности, - не помню в этот ли раз или в другой, - по поводу теракта в США он сказал, что все мировые телепрогаммы и газеты в связи с 11 сентября выходят под заголовком «Конец света!».

«Разумеется, никакой это не конец света - сказал Шведов, - а вот правильно бы было назвать происходящее «Потерянный рай». Потому, - говорит, - что для мирового массового сознания Америка была именно этим самым безбедным и беспечальным раем. В первую, кстати, очередь – для тех самых шейхов и вождей, которые могут сидеть на миллиардах долларов, иметь по тысяче наложниц в своих гаремах, но все равно сидят-то у себя в «песочном мире» среди рабов и верблюдов, ну да и на нефти, конечно. Вернее – только там они – шейхи и вожди. А истинный рай на земле обретают лишь когда разъезжают на лимузинах по Пятой авеню и раскланиваются на парти с президентами и голливудскими звездами. (Даром, что когда-то их великие пращуры выстроили гениальные по красоте мечети, создали современную поэзию и медицину и научили европейцев мыться). Теперь-то Нью-Йорк - то место, которого – в принципе, при праведной, по их понятиям, жизни – как раз и стремится достичь любой сегодняшний эмир или диктатор. А тут – на тебе!».

Позвонила и почти сразу приехала жена с несколькими сотрудницами с работы на чьей-то машине, – ленд-лорд дома, где располагался их небольшой офис, объявил о срочной эвакуации всех, работающих в здании. В это время по ТВ уже передали, что мосты в Манхэттен (это же остров) перекрыты для автотранспорта, а пешеходов пропускают только – оттуда. Закрыто и метро.

Выйдя из дома, я доехал на машине до Квинсборо-бридж. В нашей округе транспорта на улице было обычное количество: ни заторов, ни – наоборот – закрытых проездов. Только вот мост действительно был полностью перекрыт. Там рядом станция метро – именно линия «Е», ведущая в Даун-таун, к Уолд-трейд-центру. На нее тоже никого не пускали.

Я припарковал авто на одной из ближайших улочек, и пешком подошел ко входу. Здесь стояло довольно много людей, ждали открытия. И действительно, почти сразу по моем приходе метро открыли. Но поезд долго не двигался. Народу все прибавлялось. Впрочем, особенной толкотни в вагоне не было. Все сидячие места были заняты, но проход оставался почти свободным. Сидели молча. Не то, чтобы в нью-йоркском сабвее обычно слишком уж шумно. Но так – ровный гул голосов, порой смешки, возгласы... Как в любом метрополитене мира. Теперь же стояла тишина. Сидели все с каменными лицами, глядя – кто в пол, кто в пространство. Почему-то я разу обратил внимание на лицо белого, очень цивильно одетого американца лет тридцати. Наверное, эта «каменность» была особенно не свойственна его живым, красивым чертам.

Машинист что-то скороговоркой пробормотал в репродуктор – нечто, как обычно, для слуха-то и коренного нью-йоркца малопонятное... За секунду до того, как поезду тронуться в вагон ввалились два парня. Типичные местные городские персонажи – завсегдатаи сабвея, - пофигисты, полубомжи-получудики с большим картонным стаканом из-под кока-колы для сбора мелочи. Черный длинный и белый – пониже, но такой же неряшливый.

В данном случае, из-за общей статичной молчаливой обстановки, все на них сразу обратили внимание и вперелись взглядами. Те громко бормотали всегдашние глупости, прихихикивали, кривляясь, и трясли стаканом с несколькими монетами.

Я буквально почувствовал разлившееся по вагону общее раздражение, быстро переходящее в ненависть к этой парочке. Оно вспыхнуло и во мне: «Ну, хоть сейчас-то, уймитесь, заглохните, придурки!» И сразу за тем: «Да взять бы тебя и тебя сейчас за шкирман – да обоих бы балдой об стекло!» Тем более, что черный, как только вагон дернулся, довольно громко заголосил, пританцовывая, какой-то свой полублюз-полурэп и двинулся по проходу. А белый шел чуть сзади и, извиваясь и гримасничая, тряс стаканом, в который, конечно, никто ничего не кидал.

Но вдруг то, негативное чувство внутри сменилось каким-то нахлынувшим - новым. Что-то отпустило в организме. И в ту же секунду я краем глаза заметил, как и сидящий рядом красивый-цивильный слегка начал притопывать ногой в такт песнопению длинного, а потом, наклонившись к попутчице стал ей что-то негромко говорить. И улыбнулся...

Поезд, набухая народом на остановках, доехал до Даун-тауна как обычно – минут за двадцать пять. Ну, может – чуть дольше. Конечная станция этой линии (если только я не путаю, и это был именно поезд «Е», а не «F» - у них со стороны Квинса общие платформы) расположена непосредственно под близнецами ВТЦ. Так и называется «Уорлд-трейд-центр». Вернее, называлась. Было понятно, что теперь ее уже нет. Но и две-три предыдущие были закрыты. И машинист объявил, что дальше не поедем. Так что вылез я, кажется, на «Вест 4-ой стрит». А, может, это была «14-ая»... Как бы то ни было, оказался на 6-ой авеню.

Движение транспорта на ней было перекрыто. А множество людей поодиночке и небольшими группками шли быстрым шагом в основном вниз, на поднимавшиеся из-за домов очень высоко клубы серо-черного дыма. Кое-кто катил на велосипеде или на роликах. Многие были с фотоаппаратами. И не успев еще осуждающе помыслить об таких – «за туризм и цинизм», я сообразил, что и сам-то прихватил с собой из дома и держу в руке свой «Кеннон».

Почти все многочисленные магазинчики, лавочки и кафешки по пути были открыты. Часто их владельцы и персонал стояли у распахнутых дверей на тротуаре и тоже смотрели на дым.

Тут позволю себе отвлечься. Сказал уже, что, в силу обстоятельств, мне доводилось видеть несколько городов, что называется, в «стрессовые», «экстремальные» моменты их жизни. И вот, - прошу понять правильно! – каждый раз в какое-то мгновение, - будто бы щелчком включался некий хитрый механизм, - начинало вдруг казаться, что все непосредственные ужасы и беды происходящего и ты сам вместе с ними словно бы несколько отступают, не то, чтобы заслоняются, но вписываются в одну огромную общую картину «высокой трагедии» что ли – в том – античном ее смысле.

И тогда, несмотря на беды и ужасы, а по сути-то – получается, - благодаря им! – все это (и ты вместе с этим всем) вроде как несколько воспаряешь, возвышаешься до тоже неких иных уже объемов, оказываешься в «большом пространстве и времени». Причем – в более, что ли, чистом, кислородонасыщенном. Горьковато-трагичном. Но именно в силу этой – на твой, человеческий вкус, почти непереносимой горечи – очень истинном и каком-то обнаженном.

Впрочем, думаю, этому есть несколько объяснений. Во-первых, некоторое обще-экзистенциальное. Наверное, когда все так обостряется и обнажается, и – вот оно – мясо бытия! – города, как и - в своих судьбах – сделавшие их люди, являют миру и себе свою впрямь истинную, оголенyю сущность.

Во-вторых, может быть, им (нам) просто во что бы то ни стало нужно хоть за что-нибудь ухватиться, зацепиться в этой беде, а то и отвлечься. И ты особенно внимательно начинаешь рассматривать окружающее – дома, лица, деревья... Замечаешь и различаешь случайную чайку высоко над собой, между небоскребами, на которую ни в жисть не обратил бы внимания в том своем, регулярно-размеренном времени, где «все О,К!» и зришь – строго по курсу.

Но есть тому еще третье, вполне рациональное объяснение. На проспектах и улицах в таких ситуациях, как правило, отсутствует автомобильное движение. Местные власти просто перекрывают его. Мол, не путайтесь, под ногами. И вот твой взгляд не засорен этим бесконечным механическим мельтешением металлических коробок. Не заслонен. И архитектура бульваров и площадей предстает в своем первичном, застывшем на века, или уж по крайней мере – на десятилетия, облике.

Я обожаю Нью-Йорк! (Хоть понимаю, что восклицание это вряд ли столь уж оригинально). Обожаю его запахи, голоса, стекло и рекламы небоскребов, хитросплетения хайвеев и пабы Манхеттена, гул улиц, разноцветных людей на них и их разноплеменный говор и одежды; это ощущение, когда перед тобой наконец разъезжаются стеклянные двери JFK, и выходишь на серый асфальт его тротуара с вереницей желтых такси вдоль...

Но, пожалуй, впервые тогда я так четко и явственно видел и мог оценить его монументальную выверенность – земную (человеческую) целесообразность всего построенного в сочетании с почти невозможной, наглой свободой, устремленностью - отсюда, с тончайшей границы суши, океанской дали и неба – невесть куда, в зыбкое пространство, в бесконечность океана, неба, Земли, и куда-то, похоже, уже вообще – за все границы...

Впрочем, многие места на Земле я очень люблю: и лесные полусонные речки Подмосковья в июне c бесшумными одинокими рыболовами при изогнутых удочках; и те, в полном смысле слова необитаемые, абсолютно на много-много сотен дней и верст окрест безлюдные каньоны, русла высохших рек, невысокие но и нескончаемые горы с навсегда до дна промерзшими озерами и молча застывшими отрядами лиственниц в распадках между ними – в Охотском краю, где довелось ходить в юности; и то животное чувство, которое испытываешь, когда ночью Калифорнийские отроги прижимают тебя к самой кромке Тихого океана, и пытаясь вглядеться в его черноту, ты нутром ощущаешь, что вот это шевелящееся, живое перед тобой – половина планеты!

Но Нью-Йорк в том ряду для меня (все-таки, «горожанин и друг горожан») – особая статья. Нью-Йорк, кроме всего прочего, абсолютный город! Не в качественном смысле – мол, лучше других, а в том, что здесь урбанизм, как бы к нему не относиться, - но он уж по крайней мере доведен до логического, полного своего воплощения, до абсолюта (со всеми, разумеется, возможными плюсами и минусами, но и минусы в абсолюте – лишь необходимая антитеза плюсов).

И сейчас, без машин и автобусов на пустой и широкой – действительно - авеню (по-другому не скажешь), у подножия, – и впрямь – рукотворное чудо людей, - стройных (и вовсе не страшных, напротив: каких-то совсем родных и, как выяснилось – таких беззащитных) красавцев из стекла, камня и металла, я словно бы оказался в самом сердце этого чудесного организма.

Я был кровяным шариком среди многих – таких же, и артерия – авеню несла нас на серо-черный дым, туда, где боль, ужас беды, ампутация... Если длить данное нагромождение метафор, то можно сказать еще, что где-то, примерно в районе «Сохо» (Спринг, или Гранд стрит), как оказалось, и Шестая, и все параллельные ей, идущие с севера на юг, были в тот момент уже, словно жгутом перетянуты, перегорожены полицейскими кордонами.

За них основную массу людей не пускали. Кто-то, впрочем, проходил дальше, показав то ли ID – водительские права с адресом, из которого следовало, что предъявивший их живет внутри зоны оцепления, то ли какие-то спецдокументы. С воем проезжали туда пожарные машины, полиция и фургоны скорой помощи. Тогда полицейские из оцепления просто раздвигали свои стандартные железные загородки и, впустив, тут же смыкали их вновь. Сбившись в стайки, тоже скуля и воя, навстречу первым из-за заграждений выкатывали такие же машины скорой, чтобы, разогнавшись на пустой улице, мчаться по госпиталям.

Кажется, было приблизительно два часа дня. К этому времени (спустя часа четыре после атаки) оцепление еще не было чересчур плотным. Как потом выяснилось, многие, кто уж слишком настырно рвался на место катастрофы, в те часы мог туда так или иначе проникнуть. Видимо, я не очень стремился (по крайней мере, полуосознанно даже не прихватил из дома никаких журналистских бумажек-удостоверений).

Но опять-таки, и то сказать, что нового, неизвестного и ценного (хоть для себя, хоть для кого-нибудь еще в этом грустном мире) мог там узнать и увидеть! А лезть с самонадеянными предложениями своей дилетантской помощи было тут бессмысленно. Сразу было видно: даже на этом, самом начальном и страшном этапе трагедии, организовано все вполне четко (хоть, потом, конечно, задним числом, многие действия всех служб и подвергались непременной критике в прессе и пересудах).

Но первое, главное, и даже отчасти – обнадеживающее впечатление было: машина работает: пожарные здесь, кареты СП несутся, полиция – на страже.... Так что, что называется, непрофессионалов просим не беспокоиться. Или – резче сказать: без сопливых обойдемся! Кстати, названное впечатление нашло через несколько дней свое подтверждение и в средствах массовой информации, когда городские власти, поблагодарив по ТВ нью-йоркское население за проявленные несомненные чувства сопричастности, сострадания и т. д., попросили больше не усердствовать в предложениях себя в волонтеры-спасатели, так как их уже достаточно (из контекста становилось ясно, что «более чем»), и лучшей помощью городу и жертвам будет возвращение его, населения к своей регулярной повседневной жизни.

Забегая вперед: очевидно, что это-то пожелание, как всегда в подобных ситуациях, и было самым трудновыполнимым. Как и многие другие, уткнувшиеся в заграждения оцеплений, побрел полумеханически по смежным улицам (здесь, внизу Манхэттен теряет строгую четкость тетрадного листа, разграфленного в клетку, где «на север с юга идут авеню, на запад с востока – стриты», появляется европоподобная кривизна отдельных проулков, когда зачастую можешь толком и не знать, куда вынесет очередной тротуар).

Что влекло меня и тех, кто бродил в те часы по несколько спутанной здесь, словно скомканной, сетке улиц Даун-тауна в поисках какого-нибудь незагороженного проезда, прохода - туда, в эпицентр, как вода ищет любую низинку-лазейку, чтоб просочиться? Животное, а вернее бы – человеческое хамское любопытство (зрелищ!)? желание, тоже, впрочем, вполне звериное – во что бы то ни стало отметиться, поприсутствовать, причаститься названному «большому времени» истории? Или и впрямь (и опять-таки людское), истинное, искреннее стремление вдруг оказаться хоть кому-то, хоть чем-то полезным здесь и сейчас, помочь?

А, скажу: все вместе, наверное... Да, собственно, что дурного может быть, хотя бы и в тяге к причастности человечьей истории, или в потребности информации о ней (дурнее, по крайней мере, ее самой)?

Никакой щели-лазейки туда нигде не оказывалось. Везде пикеты. Как правило, окруженные людьми, пытающимися заглянуть за головы полицейских, всматривающимися в извивы улиц, углы и фасады домов, заслонивших то страшное, что происходит сейчас за их многоэтажными спинами. А с этой их стороны - как бы в зоне фронтира – все то и те, которые только что оттуда, а, стало быть, - я знаю, - туда обязательно еще вернутся. Через десять минут. Или позже. Через день. Год. Двадцать лет. Их словно бы уже накрыла многосотметровая тень рухнувших башен.

И вот – башен нет. А тень осталась. Кругом в переулках – оставленные машины, засыпанные щебнем и мельчайшей каменной пылью, будто вмиг поседевшие. В тоже оцепленном скверике – автобусы и большая малоподвижная группа сидящих, лежащих на каких-то строительных балках и блоках людей – видимо, пострадавшие не слишком сильно, кому достаточно медицинской помощи на месте или можно госпитализировать во вторую очередь.

Сомнамбулические пожарные, спасатели и полицейские, выходящие из зоны для передышки. Молчаливые с неподвижным взглядом. Группка таких расселась – вернее бы сказать – повалилась на какую-то широкую уличную лестницу.

Сделав над собой усилие, вхожу-таки в нагловато-бесцеремонную роль журналюги-папарацци: прошу разрешения всех сфотографировать. Нет-нет, - вяло отмахивается женщина-спасатель, - прошу, не надо, прошу... Причем, я чувствую, опять же - если б очень хотел (был бы всамделешным репортером), то и сфотографировал бы, потому что, всерьез говоря, ей все сейчас безразлично и сил отстаивать свое прайвеси нет. Отсюда и такая ее странная для американки, наверняка уж (и слава Богу!) знающей свои права, молящая интонация. Сталкиваюсь с двумя усталыми парнями – полицейскими в момент, когда один спрашивает у второго или хоть кого-нибудь окрест – огня прикурить, и протягиваю ему свою «Зиппо». Он молча берет ее, зажигает, медленно прикуривает и возвращает. Наши взгляды встречаются. Волной накрывает меня мешанина эмоций.

Я кладу зажигалку в карман, делаю несколько шагов. Эмоциональная лавина словно бы застывает внутри, чтобы в таком своем, со щербатыми, неровными краями, виде остаться с тех пор навсегда. Зажигалка – подарок Бориса, ближайшего нью-йоркского друга. Был импульс: я хотел не брать ее назад у парня-полисмена. Сказать: возьми, оставь себе, - тебе пригодится... – или хоть что-нибудь... Не отдал.

Тут вновь отвлекусь. Борис адвокат. Некоторое время назад он имел какое-то отношение к здешним процессам над уголовниками из бывшего СССР – всеми этими япончиками и проч., поэтому в какой-то период бывал в Бредфорде, Пенсильвания. Там федеральная тюрьма. Но там и завод «Зиппо», есть даже музей этих зажигалок.

Прямо с завода Боря их понавез – специальных, коллекционно-штучных, чтобы раздаривать друзьям. Одну сразу дал мне. Я ездил в Россию и в городе Тула махнулся по пьяни с тамошним другом – Лешей Дрыгасом, - он дал мне свою. Но и ту через пару недель я в Москве презентовал литовскому пииту.

На том бы вся зажигалочная эпопея и кончилась. Но надо же было, чтоб как только вернулся в Нью-Йорк из той поездки и, стал, встретившись со строгим Борисом, искать у него дома спички, чтоб прикурить, он тут же спросил: «А где зажигалка?». Я сначала соврал: в Москве забыл, а потом признался: подарил, мол, хорошему другу. Боря молча достал с полки другую: Эту, смотри, никому больше не дари! Я буду проверять. С тех пор из всех вещей я больше всего боюсь лишиться этой своей «Зиппо». И вот: был импульс... Хоть что- то... А я пожалел...

Позвонил по мобильному приятелю скульптору – Аркаше Котляру, они с Элиной живут относительно недалеко в районе 23-ей на Ватерсайд-плаза, на самом берегу Ист-ривер. Вполне осознав свою принципиальную бесполезность здесь, сговорился с ними (оказались дома), примерно прикинул направление и побрел – вновь по свободным от транспорта площадям и улицам - в сторону Бруклинского моста.

Вдруг поймал себя на том, что каким-то странным, совсем нереальным стало представляться все видимое вокруг именно по мере удаления от страшного места. Не мог в первый момент понять, в чем дело.

По улицам привычно шли в разных направлениях люди – видать, по каким-то своим спешным нью-йоркским делам. Кто-то парковал машину. На стандартной – за железной сеткой – спортивной площадке белые, черные, испанские подростки, обыкновенным образом шумя, играли в баскетбол. Так что, если б вычеркнуть из памяти собственного знания то, что только что случилось, навсегда стереть, как на компьютере стираем лишний файл, то можно бы спокойно жить дальше, будто ничего не произошло.

Уже здесь, в полукилометре от эпицентра кошмара и спустя всего несколько часов после него – продолжается и более того, надо думать, с новой силой наливается жизнь. И так же, как там, в вагоне метро, вновь первый позыв раздражения на тупую бесчувственность и дебильность равнодушного ко всему мира стал вдруг сменяться более-менее здоровым психическим равновесием.

Стало как-то спокойней. И так же, как тот, в вагоне, красивый парень-американец, я при этой мысли даже тоже, может быть, улыбнулся.

Вот и Бруклинский мост. Тот, с которого, по уверениям гения безработные «в Гудзон бросались вниз головой».

Как известно, во многом, слишком многом тот, без сомнения великий автор, к сожалению, ошибся (особенно, на наш вкус – заметим тут в скобках – в своей безоглядной приверженности «атакующему классу»). Или по крайней мере, допустил досадную неточность. Мост, как и следует из его названия, переброшен из Манхэттена в Бруклин, то есть – через Ист-Ривер, а вовсе не через Гудзон, до которого отсюда, чтоб наконец в него броситься, пришлось бы сначала лететь по воздуху с пяток километров на запад. С натяжкой можно, правда, признать Ист-Ривер всего лишь одной из проток общей реки, именно - стекающего с Адирондакских гор в Аппалачах Гудзона. Но суть не в этом. А просто, думаю, с той своей высоты, откуда смотрел на мир Маяковский, не мудрено ошибиться, запутаться «в мелочах».

А вот ребята-то, в «Боингах» лучше, видать, пригляделись, не промахнулись... Думая об этом, вспомнил, как сам – похвастаюсь – видывал этот Бруклинский как раз снизу, от воды, всю гулкую, так сказать – внутренность его пролета с гудящим, натруженным исподом чугунно-каменной дороги над головой.

Мы с Джимом проходили тут на катере. Еще в том, «доблизнецовом» мире. Вновь, чтобы отвлечься от грустного, стал вспоминать.

Это все те же Аркадий с Элиной, к которым шел сейчас, познакомили как-то с Джимом Сент-Клером. Представили его, как художника, «живущего на реке», то есть прямо-таки «на лодке». Впрочем, последнее оказалось тоже не совсем точным.

Джим со своей милейшей женой из Японии Митсуйо живут в крохотной квартирке в нижнем Манхеттене, типичной, как здесь называют - студии. Но значительную часть жизни Джим, выходец из океанского штата Мэн, действительно проводит не на суше. Ходит на лодке по рекам, протокам и заливчикам, которыми так изобилует город, лежащий в дельте. Заходит в какую-нибудь протоку с приглянувшимся ему пейзажем, и пишет Нью-Йорк с воды. Кажется, это стало основной его темой. Знакомя нас, ребята упомянули, что на своей лодке Джим с Мио выходят и в океан, и даже порой поднимаются вдоль атлантического побережья на северо-восток, до самого Мэна, родины Джима.

Я тогда не придал значения этим словам, но вспомнил их, когда как-то воскресным утром, спустя пару дней после знакомства, мы встретились с ним у небольшого порта, вернее бы просто – речной стоянки катеров и прогулочных яхт на Гудзоне в Верхнем Манхэттене.

Так как английское The boat обладает несколько более широким значением, чем наша “лодка”, то я и представлял себе нечто среднее между приличной яхтой и экскурсионным теплоходом, то есть то, на чем, по моим понятиям, как раз и можно бы выйти, пусть недалеко, но в океан, и если уж на ближайшие дни метеопрогнозом там гарантирован полный штиль, то, чем черт не шутит, даже подняться – каботажно, поближе к берегу – до самого Мэна.

Каково же было мое, мягко говоря, удивление, когда лодка оказалась именно лодкой – в прямом русском значении слова. Небольшой катерок со средней мощности, стареньким навесным моторчиком на корме и маленькой будкой в носовой части, куда вечно неунывающий Джим бодро запихал недоконченные еще, привезенные с собой на раздолбанной “Хонде-универсал” полотна, после чего мы и отбыли с ним к месту, где пару дней тому он начал писать эти картины. Слава Богу не в Мэн! Всего лишь вниз по Гудзону (даже на нем, кстати, штиля вовсе не было, и качало здорово), к Статен-Айленду, вокруг Манхеттена, вверх по Ист-Ривер...

Случаются в жизни дни, никогда заранее не спланированные, но до того явные и фактурные, что остаются в памяти очень надолго. А, быть может, они-то и составляют жизнь. Одним из них был для меня тот наш день с Джимом, проведенный на лодке в каких-то заводях, на канальчиках с правой стороны Ист-Ривер, где-то между Бруклином и Квинсом.

Ничего особенного не происходило. Да и вообще мало что происходило. Просто он, зацепив лодченку якорем за дно, постарался установить ее ровно под тем же углом к береговому пейзажу, как стояла она в прошлый раз, когда он начал свою, привезенную сейчас с собой картину, и потом несколько часов дописывал ее. Я валялся на крыше лодочной будки (язык не поворачивается назвать это “каютой”), наблюдал за процессом.

Порой мы пытались болтать. Картины Джима вполне в классической европейской традиции. Но это – никак не “повторение пройденного”, это не “европейская живопись”. Впрочем, как раз-то американец Джим на все разговоры о “новых технологиях”, “об изменениях в нарождающемся мире самого места и понятия искусства”, как правило, словно бы несколько удивленно улыбается: “Да ну? Правда?” Он и вообще, как многие и художники, и моряки, не очень треплив, а при моем-то сомнительном английском все общение и вовсе сводилось лишь к отдельным редковатым репликам.

Пейзажем ему в тот раз служили причудливых форм и цветов конструкции старого, заброшенного заводика на острове метрах в пятидесяти от нашей якорной стоянки. На другой берег, ближе к нам, но тоже заполоненный замершими промпредприятиями высыпала ватага подростков. Они что-то кричали нам с берега и потом долго кучковались, то скрываясь из глаз, то вновь подходя к воде. Эдакие “генералы песчаных карьеров” – вспомнилось, и действительно, вся окрестная обстановка в этих, никогда мной прежде не виданных, причудливых районах города напоминала антураж знакомых с детства «ненашинских» фильмов середины века.

Шутя, мы с лодки тоже что-то отвечали им. Джим все писал. И я с трепетом смотрел, как это странное и теперь уже, видимо, совсем никому не нужное застывшее в своем умирании прошлое старых Нью-Йоркских промышленных предместий фантастическим образом обретает на его картине новую жизнь, вселяется в нее. Говоря “вселяется”, я сейчас хотел написать “зачем-то”, но вспомнил, как тогда, на лодке, меня наполняло понимание этого “зачем”, что, наверное, и определяло ту самую “жизненность” дня.

Джим только время от времени вдруг взглядывал на меня и, проведя очередную линию кистью или мастехином, или выдавив из тюбиков и смешав краски, будто всерьез советовался: “Ты как думаешь? А?”, пока уже во второй половине дня не сказал: “Все. – и вдруг обернувшись ко мне спросил как бы о чем-то само собой разумеющимся, - А ты-то сам не хочешь попробовать? У меня еще один холст есть”.

Меня тогда пронзил странный испуг. Почудилось, что если я и впрямь схватив кисть, сейчас намалюю-напортачу на новом холсте какую-нибудь дрянь (а это обязательно случится, так как мое умение рисовать хуже разве что только моего английского), то не просто испачкаю холст, но непостижимым образом непоправимо подпорчу весь окружающий мир от крохотного случайного пятнышка краски на борту нашей лодки до закатной блестки на верхнем этаже самого далекого небоскреба над океаном.

Да, именно, наверное, блестки «близнецов» я и видел тогда вдали... Да, в до-близнецовом мире…

Теперь же, дома у Котляров, к которым я наконец добрел, все и все, конечно, гудело о происшедшем.

Громыхал телевизор: комментатор уже выдвигал обоснованные версии событий. Позже выступал президент.

Элина подвела меня к большому окну одной из комнат. Они живут в высочайшем доме, этаже на 24-ом, и весь Даун-таун отлично просматривается от них.

Она все видела в это окно. С самого начала. Видела, как летел и врезался самолет во вторую башню, когда первая уже горела.

А сейчас было видно только, как на том месте бесшумно в едва наступающих сумерках вырываются вверх сполохи пламени.

Если представить себе, что смотришь туда не с расстояния в километр или сколько там, а, скажем, метров с десяти, то можно бы было подумать, что перед тобой обычный, средних размеров, костер. Дворовый костер, какие так любили жечь в моем московском детстве. А вот в Америке разводить на улицах несанкционированные костры строжайше запрещено. И это правильно.

Приходили люди, знакомые мне и не очень, - обсудить, поужасаться и высказаться, а – более всего - просто ради общения: быть поближе хоть к кому-то, прижаться к себе подобному. Вероятно, выпили для снятия стресса. Я точно не пил – мне предстояло еще забирать машину от моста, а за руль, даже после маленькой дозы алкоголя, стараюсь не садиться.

Уже совсем поздно вечером на 23-ей, недалеко от Аркашиного дома у какой-то кафешки, то ли магазинчика, или просто так - топталась обычная вечерняя молодежь. Снизу, от Даун-тауна по пустой авеню прокатилась большая красная машина с усталыми пожарными. Улица дружно зааплодировала. Все-таки, все как-то странно... В метро пускали даром. Я доехал до своей «Квинс-плаза».

И тут со мной случилась непонятная история. Я абсолютно не мог вспомнить, где запаркован автомобиль.

Бродил по всем окрестным улочкам вообще-то довольно хорошо знакомого мне района. Кружил. Вновь и вновь натыкался на одних и тех же полисменов на пустых перекрестках. Видел вереницы застывших трейлеров в проулках, с прикорнувшими в кабинах дальнобойщиками (весь транспорт был остановлен перед въездами на Манхэттен, и похоже, они, ехавшие с грузом, вынуждены были теперь коротать ночь здесь).

Плутал часа два. Я не мог плюнуть на все и ехать домой на такси. Во-первых, их как-то не очень и видно было вокруг. Во-вторых, драндулет все равно придется рано или поздно забирать. Ну а в-третьих, утром жене вновь нужно будет попасть на работу, а машина у нас одна...

Наконец злосчастный «Олдсмобил» отыскался, причем мне показалось, я уже проходил мимо места, где сам же его поставил днем, раз, наверное, пять. Доехал до дому. «Обычный пост-травматический синдром», - сказала супруга. Она психотерапевт.

2

Ну, как говорится с грехом пополам, почали новое тысячелетие…

Пережившие те часы и последующие дни в Нью-Йорке помнят, конечно, свое – охватившее, кажется, всех и каждого – странное, сомнамбулическое состояние. Постоянно превалирующее чувство какой-то панической безвыходности. Общей обреченности и завороженности происходящим. Рас-терянности. И по-терянности. Невнятицы. Исчезновения, что ли, любых ориентиров во всем сущем мире… Или – ощущение, как будто странного полусна с отстранением всего, что вокруг, словно бы ты под сильной анестезией…

Постоянный, всепроникающий смог, бьющую в нос гарь, от которой не можешь укрыться нигде, и что бы ни делал. Это въедалось под кожу. Даже если не задумываться, стараться не циклиться и гнать от себя мысль о том, что в нем, в этом неотвязном смраде, намешан к тому же дух сгоревших в огромном пожаре, или разлагающихся под обломками рухнувших зданий – сотен, а, может быть, тысяч человеческих тел. Останков тебе подобных. Гарь и запах накрыли весь город. Все небо. Поначалу еще – с клубами серо-черного ядовитого дыма в нем – поднявшегося на километр в высоту…

Ну, и разумеется, бесконечные телевизионные передачи. Разговоры по теме. Повторы кадров атаки. Новые ужасные подробности. Прогнозы. И прочее страшное... Во всех СМИ.

И вовсе уж не поднимали настроения проскакивавшие в тех передачах ТВ-кадры с рожами злопыхателей и ненавистников этой страны… Группки ликующих, толпы танцующих и радующихся здешним ужасам и напастям. Что было запечатлено вездесущими видеокамерами в иных областях планеты. Да что там в «иных областях»!

Случалось, и тут-то, в штате Нью-Джерси, например, придурки в белых балахонах посередь дня выскакивали группками на тротуары, приплясывали и рукоплескали. Сам имел в те дни возможность лицезреть такое, проезжая как-то на авто… Но! Демократия. Свобода слова… И самовыражения… И прочего… Каждый вправе иметь собственные эмоции по любому поводу… И публично выражать их… Даже эти. Часто прибывшие в Страну из своего дремучего далека, получившие здесь убежище и возможность достойного существования – сплошь и рядом за ее же счет. То есть за счет ее граждан. То есть – «тебя да меня»… Берущие в полной уверенности в своем праве все, до чего могут дотянуться, и затем ненавидящие дающего…

Увы, как показали отчасти уже и те дни, а особенно – последующие пара десятилетий, персонажей, зараженных таким сознанием, и среди моих бывших соотечественников оказалось немало. Как и тех, для кого их собственный материнский-язык нашел в дальнейшем очень точное определение: «вата».3***

3***И опять-таки: не такие же явные или подсознательные желания довлеют все последние годы тем пост-советским мужчинам и женщинам, кого с некоторого момента стало принято обозначать термином «путинская ОПГ» в их отношении к западной цивилизации.

Понятно, оно все от ощущения неполноценности. Компенсация себе за собственную действительную или мнимую долгую в глазах самого себя или/и другого униженность. За небрежение тобой и обиженность. То, что с какого-то момента стало модно именовать вспомнившимся, некогда введенным Философом термином «ресентимент».

Каковому чувству со стороны недотеп вполне, надо признать, способствовало известное американское – по миру – самодовольство и кичливость. И их же, американцев, слишком долгая уверенность в своей неуязвимости. Во все-победимости. Просто взывающие о какой-нибудь провокации со стороны!

Об этом с тех пор по миру много сказано и написано. И все равно не очень понятно, как ко всему этому вороху проблем – вопросов коллективного (и личного) бессознательного относиться.

С одной стороны – ну да, создали себе здесь великую и мощнейшую цивилизацию, воплотили – во многих аспектах – многовековые чаяния человеков… Достигли никогда и никем прежде не достижимого благосостояния и возможности для каждого жить более-менее достойно.

Вина ли американцев при этом, что многие прочие на планете оказались менее удачливы или усердны или хитроумны в своих делах и чаяниях? А теперь вот не находят иного выхода для собственных мелких чувств зависти и ненависти к «красивому и богатому», кроме как проклинать и делать ему гадости?

Это – с точки зрения американцев.

С другой же стороны – став на сторону «обиженного», сам не могу не пробормотать: а ты не кичись! Будь, что называется, скромнее. Не тычь свою «богоизбранность» тем, кому повезло меньше… Эдак, наверное…

И вот в те дни американцы и их, так сказать, наиболее явные – в глазах мирового сообщества – представители, – ньюйоркцы сами получили наконец возможность принять и ощутить на себе весь тот груз ущербности, неприкаянности и прочего негатива.

Ну, а в их числе – так случилось – и я, автор сих строк, разумеется. До кучи. (Как рекли о том многие русские пииты: от затертого «блажен, кто посетил сей мир…» до «я была тогда с моим народом…», - будь, впрочем, они все… здоровы!…).

А Господу воздадим хвалу за вразумление и доставленные возможности живого Опыта!

А у многих здешних людей, в свою очередь, параллельно ярко вспыхнувшим в момент общей беды чувствам взаимной солидарности обострилась, конечно, и коллективно-бессознательная, в первую очередь религиозная подозрительность к «другому». К другим. Вечно подспудно тлеющая в сознании индивидов. Даже у горожан данного секулярного нового Вавилона, такого обычно толерантного к любым возможным культурам и культам.

И понятно, к каким другим в первую очередь.

Много и тогда, и позже писалось о том, что одной и едва ли не главной целью террористов 11 сентября было разрушить сложившуюся в Штатах благословенную систему веротерпимости и интер-культурности. Слава Богу, не удалось в конце концов! Кажется…

Но предпосылки, конечно, были. Не все враз поддались настырно повторявшимся демагогическим уверениям со стороны правительства, СМИ и всевозможных селебритис в «непричастности Ислама как такового» к происходящему ужасу. В том, что вообще-то, «в принципе» и «в основном» эта мировая религия именно что – Религия мира! А злосчастные террористы, – они только такие-сякие исламо-фашисты (термин, родившийся в тот период). Нечестивцы и выродки, явившиеся как раз-таки опорочить и очернить добрую Весть Пророка. И сами, мол, они – главные супостаты и враги в первую очередь Его Самого…

Как-то не всеми враз верилось и принималось это (особенно, если вспомнить упомянутые мной уже тут кадры и виды)...

Да что уж скрывать, я, обыватель, и сам некоторое, непродолжительное, впрочем, время испытывал порой в себе приливы какого-то смешанного чувства обостренной злобы и животного страха в направлении «всех этих ближневосточных, аравийских концепций». А там-то, как следствие, - знаем ведь! - совсем небольшой шажок: в отношении к их адептам и носителям…

А эти же… «они» – в том числе – мои сограждане! Такие же американцы, как все мы… Да и просто – люди мира. Тот, да этот, кто-то из знакомых… Фархад, поэт из Палестины, у которого в гостях не так давно были… так, помню, посидели славно…

Впрочем, для моей личной, вернее семейной, ситуации все эти межконфессиональные паутины и вдруг вылезшие из какой-то дремучей архаики вопросики могли иметь и абсолютно конкретное звучание и значение.

Потому что, если уж на все эти темы вякать, я – по вероисповеданию – крещеный православный. Хоть при случае не пренебрегал и у католиков причаститься и в протестантскую кирху на службу заглянуть. Жена, Мадлена – еврейка. Даром, что родилась и выросла в Грузинском Тбилиси. Ее родная сестра, Татьяна, очевидным образом – того же иудейского разбора. А замужем она – за Митхатом. Соответственно – моим, если я правильно оное все высчитываю и называю, - зятем. И другом. И вообще прекрасным парнем!

Митхат – араб из Турции. Из деревеньки олавитских крестьян в окрестностях Аданы…4****

4**** Тут такой случай. Когда несколько лет назад у этого моего, живущего в Род-Айленде, свояка (или как там – мужа сестры жены), Митхата, умер в далекой арабской деревеньке на границе Турции и Сирии горячо им любимый отец, он, Митхат, будучи вообще-то, мягко выражаясь, не слишком религиозным парнем, вдруг почувствовал острую необходимость пойти в мечеть.

Ни одной мечети в их, почти стопроцентно-американском, ново-английском штате не оказалось. Тогда, - говорит, - решил: позвоню-ка в синагогу… Ну, и жена – еврейка. И вообще – все же «рядом»!

Нашел телефон…. Позвонил. Там автоответчик. Приветливый механический голос известил: «к сожалению, ребе Тольтейнбойм в отпуске. Но если вас интересуют вопросы духовной практики, позвоните по такому-то телефону пастору Джонсу (из методисткой церкви), который сейчас временно замещает ребе»…

Ну, это было уже чересчур, - говорит Митхат. Так в тот раз и не попал ни в один из храмов перечисленных конфессий.

Так вот причудливо все тут переплелось и угнездилось. И слава вообще-то Создателю. Когда б не эти…

При последующих разговорах со здешними, нью-йоркскими мусульманами узнал и прочувствовал, как остро они испытывали тогда невыносимый, свалившийся на них груз всеобщей подозрительности, негатива и отторжения. А если прибавить еще сюда, - а я сталкивался с таким! - присущее иным чувство личной ответственности и вины за «своих» - тех горе-«единоверцев»…

Странным образом – самого меня от вируса такого, испуганно-агрессивного состояния неприязни к «ним» излечил вроде как вовсе непримечательный случай. Тоже в метро.

Собственно, случая никакого не было.

Просто я ехал вечером в почти пустом вагоне. Стоял у стандартно захлопнутых двойных дверей. И краем глаза увидел сидящего невдалеке от себя небогато одетого, немолодого, явно усталого, мужчину. Какого-то при этом, мне показалось, напряженного…

Он сосредоточенно читал книжку, держа ее на коленях. Причем – видно было – читал, эдак абсолютно погрузившись в текст. Чуть склонившись над ним, как бы полностью отрешившись от всего, что вокруг. Может быть, даже беззвучно шептал что-то.

Я заметил арабскую вязь на страницах. Понял – Коран.

Во-первых, само издание было явно такое вот… типичное… священно-книжное… Так, схожим образом издают и Новый завет, и Талмуд… Обрез такой характерный… Тоненькие странички… Шрифт… В общем весь дизайн томика…

Но и не зависимо даже от характерного вида, как-то я знал: да, Книга Пророка.

Но ни от человека, ни – соответственно – от его Книги вовсе не веяло на меня никакой агрессивностью, или злобой. Наоборот. Исходило нечто сопричастное, родное мне самому.

И от него, от этого одинокого пассажира, мне словно бы передалась его тревога. И – тоже – потерянность, непонимание и испуг в этом открытом нашем общем мире. В полупустом нью-йоркском вагоне. Чувство своей малости, незащищенности. И желание найти, во что бы то ни было вычитать там, на пергаментных страничках близкого и знакомого ему Текста хоть какие-то объяснения всему здесь творящемуся. Прежде всего собственной жизни. Отыскать частицу покоя. Какой-то что ли защиты. 5*****

5***** Сейчас, кстати, спустя уже много лет после упомянутого, и в дополнение к нему, мне подумалось: а ведь эдак, в какие-то моменты жизни я сам мог сидеть в одиночестве метро-вагона и читать, и бубнить, склонившись, строки набранного некими замысловатыми литерами Писания… Своей Книги… Под взглядом стоящего у стеклянных дверей незнакомого попутчика… А если додумать еще при том, что те мои литеры – никому-не-понятно кириллические… русские какие-то… а дело – в разгар какого-нибудь, не дай Бог, мирового противостояния с очередным евразийским упырем…

Или я сам тоже должен нести ответ за, увы «едино-культурного» и «одно-языкого» со мной, какого ни на есть в мире гиркина-недоноска-пригожина-мотороллу? Так же, как тот усталый пожилой араб – за «своих» извергов и мудаков?

И висело в воздухе всеобщее это вот – ничего-то-не-понимание. И будущего – полная неясность... Буш сказал в эфире о «трусливой атаке на нас наших врагов».

Ни хрена себе «трусливая»!? Не сморгнув, тупо самого себя пердячим ходом к праотцам заправить…

Хотя все и постарались с тех пор, - и я среди прочих, конечно, - оное забыть…

Вообще-то более всего и тогда, в первые часы после случившегося, а особенно в последующие дни, сам постоянно ловил себя на том, что так хотелось, - что уж врать себе! – обычный же человеческий (животный, вернее) инстинкт, - отстраниться, смотаться, деться хоть куда от этого места.

…Но рутина быта. Работа. Близкие. Все эти обязанности и привязки…

И да, жизнь, странным образом, продолжалась.

Помню, недели через две после злосчастной даты мы с женой, вырвавшись все-таки из обстоятельств, поехали на автобусе к ее родне в Род-Айленд.

В последний момент перед отправлением с Пейн-стейшн, когда основная масса пассажиров уже расселась по местам, водитель объявил: «леди и джентльмены, с нами сегодня поедет спасатель с граунд-зиро! Поприветствуем его…»

В автобус поднялся молодой, - видно было: очень усталый, - парень в пыльном рабочем комбинезоне. С рюкзаком. Кажется, с какой-то, торчавшей из него, киркой… Видимо, парнишка из волонтеров-спасателей, какой-нибудь студент из колледжей недальних штатов отъезжал домой на побывку… Все пассажиры зааплодировали. Парнишка тихо протиснулся на одно из передних сидений…

Знаю по опыту… - (хотел я сказать… но нет! - конечно, и тому, когдатошнему моему собственному опыту тоже предшествовал, инстинкт!) - …знаю: в таких ситуациях общей катастрофы, глобальных ужасных обстоятельств «лучше уж» или сразу сматываться подальше, или – наоборот – сигать в эпицентр.

Но мне в эпицентр было уже поздно. И буквально – по возрасту (имел, кажется, по общепринятым стандартам «не-призывных лет», право-отмазку не лезть больше в очередную адскую дыру), и по некоторому, - чувствовал так, - внутреннему запасу жизненных сил, что ли. Эмоций, остававшихся пригодными для восприятия всего подобного… ужасов… того упомянутого… оголенного… И, думаю, был в этом прав. 6*****

6******По крайней мере, еще несколькими годами позже, в 2005-м году, когда с группой журналистов оказался сразу после урагана «Катрина» в Новом Орлеане, со мной приключился странный случай.

Будучи – к тому времени – уже шофером-профи, я – как-то так само собой получилось – стал в небольшом нашем коллективе аудио- скрипто- и видео-журналюг – постоянным шофером огромного Джипа.

На нем все мы передвигались по сильно пострадавшим районам. И вот подъехали к некоему полузатопленному домишке, где, - как это было видно со стороны, - копошились некие остававшиеся люди.

Все мои коллеги-попутчики, похватав аппаратуру, выскочили из враз распахнувшихся с обеих сторон машины дверец. Да и побежали снимать, расспрашивать бедолаг, фиксировать, так сказать, покореженную действительность…

Я, заглушив мотор, тоже хотел было. Рванулся… Но… открыл дверцу, а левая моя нога, которая должна бы сделать шаг наружу, - за пределы авто и ступить на улицу – не двигается…

Серьезно! Меня это самого то ли, помню, рассмешило, то ли испугало… Никогда раньше такого не было! На педаль нормально нажимает… Все чувствуется, все шевелится. А вот наружу – нет! Не могу ее выдвинуть.

Остался сидеть за рулем. В кабине нормально! Кондиционер включил… А поскольку все равно мне одному в машине делать нечего, то, - пока все где-то там суетятся-работают, - позвонил по мобильнику жене в Нью-Йорк. Поболтать. А сказал тут уже, – она – психотерапевт.

Я ей, хихикнув, поведал про свою эту ситуацию с отказывающими мне подчиняться конечностями. И она совсем не удивилась! Ну, и сиди, говорит, не двигайся. Все нормально. Обыкновенный ПТС у тебя. И не хрена тебе больше в жизни в такие места ходить, на всякое такое смотреть… Лимит исчерпал…

Еще в какие-то выходные, наверное, через пару недель после события, мы поехали к Косте Кузминскому.

Этот, известный среди русской иммигрантской «культурной общественности» персонаж жил в верховьях Делавэра, милях в ста-пятидесяти от Нью-Йорка.

У нас не было особенно близких, дружеских отношений с Константином и его верной подругой-женой Эммой, которую все с легкой руки самого Кости, приятельски-ласкательно называли Мышь. Но будучи однажды, в начале моей жизни в Америке привезен друзьями к нему в гости, я с тех пор иногда навещал их с Эммой в старом, прославленном среди наших культурных собратьев, домишке над самой рекой. Еще, впрочем, довольно узкой в тех горных местах. 7*******

7*******Константин Кузминский (1940 Ленинград, СССР – 2015 НЙ, США)

.

Впервые меня, за год примерно до того, свозила к нему и познакомила Лиля Поленова, веселая и активная женщина, знавшая всех в тех эмигрантских, процветавших задолго до моего приезда, кругах 70-80-ых гг. Сама Лиля некогда была замужем за чудесным, практически забытым московским поэтом 70-ых – Никитой Поленовым.

По собственным ее, Лили, рассказам – она-то еще в разгар тех Брежневских лет и «вывезла» Никиту из СССР в США. Где, как это очень часто случается в эмиграции, пара разбежалась…

Лиля стала «продвинутой программисткой». Поленов в дальнейшем вел некое полу-бомжовое существование, ютился под мостами и в ночлежках, делал что-то при русской церкви на Брайтоне, пару раз сидел даже в тюрьме и в конце концов умер практически в забвении уже в середине 2000-ых гг.

С тех пор, как начал активно водить автомобиль, я с восторгом неофита стал в свободные дни часто кататься наобум по окрестным штатам. И несколько раз этот «обум» оказывался домиком Кузминских на Делавэре…

Часа за три радостного пути доезжал до них. (Кстати, не вижу повода не покичится добродеяниями: при том, что пара была уже в возрасте несколько старше моего собственного, – то в качестве платы за приют волонтерски помогал им при случае по хозяйству, - снег, помню, с крыши счищал… возил на прогулки по окрестным весям…)

При всех, свойственных, конечно, всем нам, «людям богемы», «непростых свойствах характеров» мы как-то находили общий язык с Константином.

Хозяева всегда были радушны, доброжелательно пускали в дом и давали приют. Так, кажется, они принимали всех. Тем более – в те, тревожные и трагические дни, когда не только упомянутые горечь и гарь висели, казалось, над всей страной (по крайней мере ее северо-востоком), но – на фоне общей беды – действительно проявлялась между людьми некая большая, чем обычно, солидарность что ли, отзывчивость.

Вот и в тот раз Костя с Эммой пустили нас с Мадленой приветливо, расспрашивали, конечно, про Нью-Йорк (сами они, кажется, уже много лет и до, и независимо от случившегося – туда не наведывались, тем более, что, кажется, сами даже авто не пользовали, а без него как…).

Но что расспрашивать… рассказывать! Все и так ясно. Да и ТВ с утра до вечера о том же… еще и в больших и более проникновенных подробностях и нюансах…

Однако, как мне показалось при разговорах с Константином в те дни, отдаленность от Города, то есть от непосредственного места тамошнего тогда ужаса и беды, сказывалась на его мнениях и словах о происшедшем несколько странным для меня образом…

Обо всем случившемся он пытался судить «объективно». Так сказать, «не снимая и с самих Штатов ответственности» за случившийся теракт. В том духе, что, мол, американцы всей своей мировой политикой последних лет сами и спровоцировали это нападение на себя…

Пафос его рассуждений, конечно, был далек от тех плясок ублюдков, мимо которых, как сказал, довелось проезжать в Нью-Джерси. Однако… навевал некоторые аналогии и с ними.

Мне, тогда по крайней мере, в той ситуации оное было, мягко выражаясь, чуждо. Но спорить не хотелось. Да и никакими политологическими «сверх-знаниями» по данному предмету я не обладал.

Вот все же есть одна тема, на которой не могу тут не остановиться.

Не только бывший питерец, художник-поэт-коллекционер-издатель Кузминский, как выяснилось, имел «неоднозначное отношение» к произошедшему.

Вскоре достоянием широкой мировой общественности стало вызвавшее повсеместный шум в СМИ заявление композитора-авангардиста Штокхаузена о «величайшем произведении искусства», каковым, на его взгляд, стал акт 11 сентября для его исполнителей-террористов...

Да и на моем личном уровне пересечений с иными «людьми искусства» мне несколько раз случалось сталкиваться с такими или подобными оценками события. А то и замечать со стороны «творцов прекрасного» в отношении к случившейся трагедии некоторое даже злорадство.

Так, позвонившая вскоре после 09. 11. из Лос-Анджелеса художница, осведомившись о положении дел в НЙ и выразившая свое беспокойство нашей персональной ситуацией, не удержалась от того, чтобы в конце разговора не заметить: «А все-таки здорово это они (террористы-смертники – ВС) вдарили! Особенно, как бумажки с небоскребов посыпались - (в каких-то кадрах по ТВ, при пожаре и обрушении одного из зданий было видно, как из окон высоких этажей разлетаются широким веером какие-то офисные бумаги…) - Сыплются, сыплются!... адвокатские эти их всякие дела-делишки…» - (и захихикала).

Мне стало как-то пронзительно-неприятно от ее слов. Тем более, что я очень ценил звонившую как художницу, и человека… да и как женщину. Но не удержался ответить холодно и зло, - а дама в тот момент, насколько я знал, сама находилась в стадии подачи документов на гражданство США и ждала положительного решения своего иммиграционного вопроса в американских юридических инстанциях: «…что ж, остается надеяться, - сказал я, - и твое иммиграционное дело было как раз среди тех бумажек…»

Да, тут, конечно, целая тема. Отношение собратьев – творческих работников к данной, да и вообще к общечеловеческим великим Трагедиям…

У Кузминских же в тот раз, после вечернего застольного трепа, нас положили спать на втором этаже домика.

Мне очень запомнилось утро следующего дня, как только открылись глаза.

Мы спали на некоем лежаке – из матрасах, постеленных прямо на пол. А рядом – во всю стену – от пола – было большое окно, вернее бы сказать, просто вся стена была вроде как одним сплошным окном. Выходившим как раз на равномерно бурлящий, хоть и узенький тут, Делавэр. Прямо под нами.

Светило теплое приветливое солнце. За стеклом окна на самом берегу молча росли себе какие-то цветы, - так близко, - можно было легко различить лепестки и соцветия. Названий их я не знал. Да и зачем… Щебетали птицы.

Да. Я и сейчас, - и не смотря на, возможно, какие-то давние недопонимания, - очень благодарен ныне уже давно покойному Константину за то утро в его доме. И Эмме, по прозвищу «Мышь».

Еще явно запомнилось, что в один из вечеров зачем-то оказался то ли в районе Фар-рокуэй, то ли на русском Брайтоне. (И тот и другой на Атлантическом берегу, только Брайтон – на заливе, а Фар-рокуэй уже непосредственно на открытом океане. Но и там, и там – борд-уок – деревянный настил высокой набережной вдоль воды).

И вот среди многих прогуливающихся по дощатому променаду я брел себе без особой цели, - ну, какие-то свободные минуты, наверное, выдались…

Быстро темнело. Небо было ясным. И высыпали очень яркие звезды.

Что-то промелькнуло высоко. То ли упавшая звезда, то ли далекий спутник. Или самолет… - ну, и сразу – очевидные ассоциации…

Не помню, стал ли я уже тогда брать уроки по вождению всякого коммерческого транспорта… В любом случае – очень помню, как тогда в очередной раз нахлынуло это мое чувство дороги. Потребность катиться куда-нибудь без оглядки, без всякой идеи, без обязательного условия возвращения.

Уж не знаю, сказалась ли и тут тяга – инстинкт смотаться подалее от «опасного места». Или, расширяясь, просто влекла, действовала так на сознание огромность звездного неба.

И включилась внутри еще – не то, чтобы давняя мечта, а некая подсознательная даже, наверное, «дорожная» потребность, устремленность.

С тех пор, как большую часть жизни я стал проводить в Нью-Йорке, ближе всех, по крайней мере в те дни, а возможно, и вообще, - мы стали дружить с Аркашей. Аркадием Котляром.8********

Сейчас думаю, неслучайное, наверное, совпадение, что и в самый день 11 сентября я, надивившись на дымящиеся руины Близнецов, добрел именно до их с Элиной дома…

8******** Аркаша – в прошлом – тоже москвич. С Таганки. Там вырос и жил до того, как в1988-ом эмигрировал в Америку.

Никогда особо подробно не расспрашивал друга, из какой он семьи, как жил в Союзе, и вообще про его прошлую жизнь и давнюю юность в «Столице нашей родины»… С его слов обладаю только некоторыми отрывочными, хотя в своем роде и показательными, сведениями.

Ну, «таганский пацан»… Райончик еще и по советскому, и даже, думаю, по до-советскому фольклору известный. Прежде всего из-за того, наверное, что там прославленная на всю Россию тюрьма. Вспомним транс-эпохальное: «…Тагааанка, ночами полная огня…».

При этом Аркадий невысок ростом. Интеллигентен. По национальной принадлежности еврей (как известно, факт этнической принадлежности в СССР отмечался в специальной графе паспорта, но и до получения человеком в 16 лет сего официального документа, твоя национальность всегда была так или иначе зафиксировано, как в прочих бюрократических бланках и бумагах, так и просто в сознании окружающих тебя сограждан).

При небольшом росте сложен мой товарищ очень хорошо. Изящно, но крепко. И вообще очень физически, что называется, развит.

Стал мальчик еще в отрочестве заниматься боксом. Ну, интенции понятны… Но, будучи парнишкой во всем, в том числе и в этом деле, талантливым, довольно скоро достиг известных успехов. Не только, надо думать, раздавал в таганских проулках заслуженных люлей настырной местной шпане из числа «атакующего класса». Но и пошел в действительный спортивный рост.

Начали от спортивной школы отправлять на разные соревнования. И он стал добиваться побед над большинством соперников-сверстников в своем весе. Пошли «спортивные лагеря». Словом, вообще стала вырисовываться очень успешная будущая спортивная карьера.

Аркадий говорил, что у него был прекрасный тренер (это, как знаем, в спорте, да, наверное, и вообще в любом деле – едва ли не главный движущий фактор). Наставник.

Стал мальчик у чуткого тренера едва ли не лучшим и любимым учеником. Соревнования-бои все росли рангом. Городские… Республиканские… И везде он один из лучших. Побеждает.

Стал Аркаша перворазрядником, потом кандидатом в мастера спорта… Ну, и для тренера, - тоже знаем, - главное сокровенное дело: вырастить выдающегося спортсмена, чемпиона!

И вот подошли уже Всесоюзные, а там – чем черт не шутит, и международные состязания. А боксер Котляр тем временем уже перевалил из отрочества во вполне активную юность…

Как-то, по словам Аркаши, его позвал тренер. Сказал, что надо поговорить. В какое-то, надо полагать, его, «тренерское» укромное помещение, где можно сделать это конфиденциально. И с искренней печалью сказал парню следующее.

Ты, мол, вырос и продолжаешь расти в очень крупного, настоящего спортсмена. У тебя на этом пути, - я вижу это и знаю…- очень большое будущее!... Было бы!... Но… Именно сейчас, когда ты вот-вот станешь всерьез делать «выбор в жизни», увы, я должен тебе кое-что честно сказать… - Тренер помолчал. - Ты никогда не выйдешь на тот, действительно высокий уровень, на который мог и должен бы подняться… Не дадут… Придержат… Дальше – решай сам. Прости. Мне очень горько это тебе говорить, но лучше, если ты будешь об этом заранее знать.

- Потому что еврей? – улыбнувшись, просто спросил Аркадий.

Тренер молча печально кивнул.

«А я, - весело рассказывал мне Аркаша, - уже и впрямь втянулся, и так и подумывал этим в жизни заниматься, как раз все для себя в тот момент решал… Тренер аккурат вовремя мне все честно сказал… Он и сам расстраивался… ужас прям как… переживал… Напился страшно…

…Но еще, - продолжал, улыбнувшись, друг, - я лепить любил. Из пластилина, из глины там… Ну и рисовал… Тоже вот в кружок ходил…»

Но тут Советская Армия. Отслужил (в этом месте шло повествование о прелестях советской армейской жизни и быта, где, впрочем, национальная составляющая бойцов «легендарной», «интернациональной» советской армии тоже обойдена не была… но тут повторять все это я не буду – как за общеизвестностью темы, так и за ее несущественностью для данного повествования).

После армии вновь вопрос встал: «путь в жизни выбирать». Ну и как-то само-собой решил стать художником. Именно – скульптором (вспомнив те, детские еще увлечения).

Скульптура. Это объемное появление «чего-то» из «ничего». Осмысленной, а, стало быть, живой фигуры из бессмысленного (безжизненного) хаоса нагроможденной материи…

Поступил и отучился Аркаша в Строгановке. Едва ли не главное высшее художественное учебное заведение в России. Стал профессиональным скульптором. «Профессиональный» - здесь не лишнее и не случайное словцо.

Во-первых, в Уголовном кодексе СССР была специальная, предусматривавшая лишение свободы, статья наказания «за тунеядство». И обладание «корочками» - документом, удостоверяющего твою профессиональную приверженность и, по возможности, принадлежность к некоему «творческому союзу» - цеху, делало тебя относительно более защищенным от всевозможных социальных и бюрократических невзгод и тягот.

Во-вторых же, - и это тоже тут надо честно признать, - прежние советские художественные учебные заведения давали действительно очень неплохое именно профессиональное образование. Прививали навыки, и впрямь делали своих питомцев отличными мастерами.

Школа была очень высокого класса. Консервативная и полностью ориентированная на «классическую» традицию (обозванную в своем «социалистическом» советском изводе «соц-реализмом»). Но в самом этом реализме соблюдавшая достойный уровень. Можно сказать, что абитуриенты выходили оттуда пусть часто и с очень не-развитым, примитивным художественным вкусом (который искусственно же и ограничивался советскими нормами, реалиями и установками, да и это ведь вопрос оценки и «точек отсчета»). Но уж зато делать «правильно», «похоже» и «по-настоящему» их действительно там, как правило, научали!

Но накатила горбачевская Перестройка. Новые веяния. В том числе, и едва ли не в первую очередь, - как оно обычно и бывает, - в искусствах… Поиски… Смелость да новаторство…

Среди молодых художников Аркадий участвовал в нашумевшей, памятной многим современникам Выставке молодежного отделения МОСХа на Кузнецком мосту в 1987-м…

А довольно вскоре после того они с Элиной эмигрировали в США.

Котляра, конечно, захватили, да и сейчас не отпускают художественные поиски. Поток нового искусства, рванувшийся вдаль и ввысь, «в незнаемое» еще с конца ХIХ-го века. (Позволим себе тут поумничать: С приходом в мир, - после рождения сначала парового, а потом прочих двигателей, - существенного нового элемента его, мира, движения – фактора ускорения. Изменившего и продолжающего с тех пор постоянно менять в этом мире взаимоотношение времени с пространством).

Аркадий в изобразительном – перманентный новатор. Причем, весьма смелый (не зря, видать, на Таганке рос и с другими сильными мальчиками боксировал).

Все ищет, и рвется куда-то… Соц-арты с минимализмами и концептуализмами так и мелькают в разных «эпохах» и «периодах» его работ… Но тот самый высокий профессионализм, видать, уже въевшийся в кровь, всегда удерживает его творчество на любых резких виражах. Не дает сорваться ни в откровенную банальность, ни в кич, ни в повсеместную конъюнктуру.

Классическая же та, тысячекратно уже отштампованная в многовековой истории искусств кондовая скульптура (да и живопись) моему товарищу претят… Скучны. Если не вредны для живого и открытого всеобщего пространства мира – как сама идея, например, любого языческого, агрессивно-навязчивого и прямо-таки «людоедского» памятника. Да в принципе и всякого монумента… (Так я его, Аркадия, в его умозрениях понимаю).

Однако вот ведь, - неисповедимы пути Господни (нашего-Аполлоновы)! – именно тут, в Штатах, в сегодняшнем Нью-Йорке, где Котляр обосновался после эмиграции, именно те, прежние его блестящие, но давно отвергаемые им самим «школьные», классически-реалистические навыки и работы оказались крайне и в первейшую очередь востребованы!

Заказы для театральных постановок и теле шоу, для правильного «чтоб похоже» оформления развлекательных и прочих городских центров обеспечивают материальную сторону жизни. Даже идут на ура!...

А вот для продвижения в широкий мир «настоящего», того, что всерьез ищет и находит в Искусстве мой товарищ-художник, нужно бы ему в этом мире лезть в богомерзкие омуты современной конъюнктуры. Во всегда грязноватый, неприятный арт-бизнес. В тусовку. (О, сколько современных творцов оказывается сегодня перед такой проблемой!). Это не для Аркадия, - которому ни вкус, ни, видать «пацанская гордость» не дают туда опуститься.

Поэтому мой товарищ всегда существует в искусстве несколько особняком… Но и то сказать: хочешь идти вперед, выйди из толпы.

3

Позже, Уже весной 2003-го я сам, постоянно тогда наведывавшийся в Москву (у меня сохранялся и стандартный русский паспорт, и гражданство) спровоцировал и зазвал (кичусь!) Аркадия с Элиной съездить с собой за компанию «на родину предков», в места нашей общей юности, где с самого момента эмиграции в 88-ом, они-то так ни разу и не были.

Съездили в Москву. 9*********

9*********

Здесь не место, конечно, слишком вдаваться о воспоминания о той поездке. Да, честно сказать, и помнится плохо: все в каком-то угаре нескончаемой там и тогда московской гульбы.

Русская Столица как раз набухала от небывалого притока угле-водородных долларов и евро. Кабаки и «культурные мероприятия» ломились от клиентов.

В части «восприятия Америки» и уже забывавшегося «всемирно-исторического события» мнения тех, с кем говорил, случались разные.

Кто-то резко протестовал и осуждал начавшееся как раз тогда вторжение американцев в Ирак, кто-то даже, подобно тем, виденным в Нью-Джерси идиотам, радовался небывалому (и, подразумевалось, справедливому) урону-поражению вечного кичливого «супротивника» - скорее метафизического, нежели реального – в его всемирном наглом доминировании… (таких, впрочем, среди именно моих знакомых было немного).

Запомнилось, как один парень в Подмосковье – тезка мой, Витя, украинец, приехавший из Черкасс на заработки – просто, и, надо заметить, вполне беззлобно, а в качестве чистой констатации сказал мне: «Ох, здорово же двинули по твоей Америке! Сразу два передних резца выбили, опустили ниже плинтуса…».

Это было тем более точно и актуально, что сам я в те времена ходил без одного переднего зуба-резца, как раз-таки выбитого в какой-то потасовке еще до собственной своей отправки в «мою Америку». Вообще же разговоры по «русско-американской теме» со многими знакомыми естественно сводились к банальному бытовому вопросу «где лучше»…

Особенно с теми, кто сильно внимателен и бережлив к прошлому собственных жизней. А потому, взвешивая, постоянно ревниво сравнивает их с весомостью таковых же у ближних. Это, должно быть, и в принципе-то общечеловеческое. А в нашем, разбредшемся по миру советском колхозе так и вообще сплошь и рядом: всю дорогу задумываться, кто где лучше выиграл – тот ли, кто куда-то отправился? или тот, кто где-то остался? (того не понимаючи, что, как мне кажется, самой постановкой вопроса – уже проигрываешь).

А вот запомнился рассказ все того же Аркадия, который в какой-то момент, расставшись со мной, отправился по местам и прежним адресам-людям своей молодости.

При том, что, как было сказано, часть этой самой его, оставленной в Москве, молодости была такая… вполне спортивная, то и пересекся он со своими бывшими друзьями. Спортсменами. Прожившими здесь все 90-ые… С немногими, конечно, кто выжил… Комментарии, как говорится, излишни.

Его, - Аркаша рассказывал, - отвезли в какие-то прекрасные подмосковные бани, принимали восторженно, накрывали поляну, звали девчонок и т. д.

Делясь при том наперебой небывалыми событиями, подробностями и нюансами трудных судеб за минувшее славное десятилетие…

От тех рассказов у моего друга еще пару недель после глаза были квадратные, когда вспоминал, да мне взахлеб пересказывал…

Но одного его забавного рассказа не могу не засвидетельствовать…

С теми, бывалыми его друзьями, зашла речь про то да се… опять-таки «где лучше»… да «кто виноват», если где-то «хуже»… Не могли, конечно, не быть упомянуты в этой связи и «евреи» (ну, кроме американцев-то)…

«А что! - говорит один, - чего евреи-то… Отличные есть ребята… Вот же, и Аркашка еврей…».

Тут, - смеясь рассказывал Аркадий, - другой, лепший друг того, сказавшего, как на первого бросится: «Ты чо! Ты кого евреем назвал!? Аркашку нашего!? Да я тебе за него…». И прям в драку… Еле друг их разнял, утихомирил.

Так нац-вопрос догнал моего товарища по месту прежней его прописки-жительства. Впрочем, в комической уже такой, а не судьбоносной форме.

Но еще до того, а именно – примерно через год после 09. 11. Аркадий как-то упомянул, что появилась идея сделать некий мемориал – доску-барельеф в память о погибших 11 сентября нью-йоркских пожарных.

У этого была своя предыстория.

В год, предшествовавший трагедии, Аркадий познакомился и сдружился с Ником Малекосом 10***********, пожилым бывшим Бродвейским актером не-первого ряда.

10********** Ник Малекос (Извиняюсь, не нашел пока в поисковиках Интернета точной сноски)

Собственная актерская карьера у Ника не сложилась, зарабатывал он, причем вполне успешно, всю жизнь чем-то другим. Все больше что-то по финансам.

Но всю жизнь продолжал и бескорыстно любить театр. Вообще – не чужд был искусствам. Ему очень пришлось разноплановое Аркашино творчество. И имея связи и влияние в административных структурах, он решил пробить там для Аркадия серьезный заказ от города: установить на театральном отрезке Бродвея несколько десятков «идущих» по тротуару на разном расстоянии друг от друга статуй лучших, известнейших – за весь прошедший век – Нью-Йоркских театральных актеров.. В натуральный рост и с полным портретным сходством…

И добился было во всех бюрократических городских инстанциях добра на этот проект! И именно для Аркадия. И тот уже должен был приступить! Но тут… 11 сентября.

Стало, конечно, не до актеров. Не до «культурных проектов». Всем.

Но пожилой Ник, - а он к тому времени сам был уже очень болен, и все мечтал напоследок сделать что-нибудь памятное и существенное для Города, - нашел другое применение и своему энтузиазму, и мастерству Аркадия. Хоть и печальное. Договорился, чтобы Котляру дали заказ на мемориал пожарным.

И вот, весной 2003 Аркадий докончил свой барельеф.

А как раз после нашего возвращения из Москвы назначили его презентацию.

Она состоялась 30 апреля 2003.

Я тут точно называю дату. Не потому, что так уж хорошо ее запомнил, а потому что в данном случае ссылаюсь уже на «документальный источник» - собственную статейку о том, опубликованную в нью-йоркской газете «Новое русское слово» за 2 мая того же года. Газета, кстати, сохранилась благодаря Аркашиной жене, прекрасной Элине, у которой хватило разума сберечь многие «относящиеся к делу» материалы того периода, и которая на днях любезно мне ее предоставила… 11***********

11*********** «Не надо заводить архива, над рукописями трястись…» - заповедал нам Поэт. И это справедливо, конечно. Для поэзии. Живущей, как знаем, где-то там – «в эфирах и эмпиреях» (а ежели не живет, то и не поэзия оно, а пошлость собирательства собственных, отзвучавших некогда уже в прошлые времена словес). Сам я, как сказано, тоже нагло мнивший себя в отдельные периоды грешной жизни пиитом, вполне воспринял заветы старших. И, наверное, если бы не вовсе забыл, то уж точно теперь не нашел эти, как и очень многие свидетельства реальных бывших событий, всю «прошлую документацию», …

Но, слава Богу, кроме горделивых стихотворцев, есть в мире и благоразумные, правильные люди. Знающие, как обращаться с документами. Элина, например! И для исторических построений, восстановлений времени, - чем, собственно, и пытаюсь тут, а-ля историограф, заняться, - оное бывает преважно!

Назначили мероприятие на верхней палубе авианосца Intrepid. Это корабль времён второй мировой войны. Стоит, навсегда пришвартованный, на одном из пирсов на Гудзоне. Превращен в музей военной авиации. Я, кстати, прежде никогда там не был. И вот первый раз довелось.

Авианосец всё-таки серьезные сооружение! Даже при том, что этому-то уже больше 60 лет, а все равно – махина! Можно только представить себе, что за монстры – нынешние, американские атомные. Которые по океанам гуляют!

Было зрелищно и многолюдно. 400 приглашенных. Среди них семьи погибших 11 сентября пожарных, их коллеги, люди из городской администрации…

У меня тоже был пригласительный билет на двух человек. Потому что я все предварительные дни крутился вокруг Аркаши, - даже – типа – «помогал» ему немного, ну, там - за инструментом сбегать, лестницу подержать… когда он примерял свое произведение на кирпичную стену пожарной части.

Ну, и в самой этой части с ним побывал. Вроде как – на правах журналиста. С ребятами пожарными перекинулся словами.

Эта пожарная часть на углу 48-й стрит и 8 авеню. Девятый батальон. Из него 11 сентября погибло больше всего пожарных. 33 человека, вся смена.

Но командир части, Джозеф Нардон, остался, слава богу невредим. Он по должности не имел права идти сам непосредственно в рушащиеся здания, в огонь. Только командовал. Отправлял своих бойцов. И знал, что они гибнут. И вот это, конечно, навсегда осталось страшным грузом в его памяти и сознании.

Надо сказать, что Джозеф удивительно красивый человек! Не только внутренне, но даже и внешне. Словно на примере данной особи воплотилась заповедь древних о том, что “все-то в человеке должно быть красиво!” Общаясь с ним, просто невозможно не попасть под его мужественное обаяние.

Вот, надо полагать, делая свою мемориальную доску, подсознательно не удержался и Аркадий.

Центральный персонаж барельефа (подробнее см. ниже) чертами лица поразительно напоминает этого легендарного пожарного. (Что, знаю, поначалу даже вызывало некоторое возмущение скромного персонажа-прообраза, но куда теперь деваться! Когда все уже в бронзе отлито!). И его лицо, вместе с благородным греко-римским носом – в силу композиционной особенности работы – естественным образом оказалось в самом ее центре.

И тут, забегая далеко, - прямо кажем – на многие даже годы вперед, - не могу, улыбнувшись, не упомянуть…

У пожарных батальона с тех пор, с момента появления на стене их части этого мемориального изваяния, появилась забавная традиция!

Барельеф висит как раз на высоте человеческого роста. И вот, проходя мимо памятного знака, - особенно, надо полагать, при вызове по тревоге и отправлении на дело, - бойцы взяли за правило дотрагиваться на удачу до “Носа Нардона” (хотя, надо полагать, нынешние вряд ли даже и подзревают, кто это…). Каждый проводит по нему рукой. В результате чего, - как знаем это, часто случается со многими медными и бронзовыми памятными изваяниями, - объект со временем стал характерно блестеть и выделяться на общем рельефном изображении...

Впрочем, дальше просто приведу текст собственного того давнего репортажа о «явлении в мир» Аркашиного произведения.12************

12************* «Новое Русское Слово», Пятница, 2 мая 2003

Вдоль борта выстроились шеренги пожарных девятого батальона. Почётный караул внёс знамёна. Прозвучали гимн США и «Боже храни Америку». Затем с короткими речами выступили командиры пожарных батальонов, представители администрации, раввин Джозеф Потасник, католический священник отец Кристофер Кенан. Также выступил сын погибшего капитана Дэйва Вули . И собственно автор барельефа – скульптор Аркадий Котляр.

Высоко над палубой исполнил несколько замысловатых фигур вертолёт, присланный для приветствия полицейским управлением. Два катера подошли к авианосцу, чтобы салютовать высокими фонтанами воды. Кульминацией представления стало открытие барельефа. Пожарный Кевин Шей и автор работой сняли покрывало с бронзового изображения.

Выполненный в условно реалистической манере барельеф вызывает ассоциацию с каноническим иконописным сюжетом Снятие с креста.

Закончилось действо ланчем с вином и прохладительными напитками прямо на широкой открытой палубе. Можно бы сказать, что шоу как шоу, приличествующее случаю: красочно, не лишено наивного местного пафоса. Но, кажется, три существенных обстоятельства не позволяет назвать его «проходным».

За организацией мероприятия, как и за изготовлением самого барельефа стояло непосредственно пожарное управление Нью-Йорка. Памятник нужен самим пожарным!

Я видел, как искренне благодарили скульптора молодые парни – друзья погибших и пожилые ветераны в синей форме. Как просили его подписать репродукцию работы старики-родители одного из погибших. Я видел, как слепой пожарный, подойдя к выставленному на всеобщее обозрение барельефу, касался его, стараясь «прочесть» изображение, пальцами.

Барельеф благословил епископ Греческой православной церкви, настоятель храма Святого Николая в Даун-тауне, разрушенного 11 сентября вместе с «близнецами». Если вспомнить, что все происходившее имело место на Пасхальной (по Юлианскому календарю) неделе, то понятно, что для православного это имеет еще и дополнительный смысл.

И третье. Работа – первый значительный мемориал жертвам 11-го сентября в нашем городе – выполнена нашим соотечественником.

Аркадий родился в 1959 в Москве. В 1988 иммигрировал в США.

Два месяца назад мы вместе с Аркадием были в Москве и рассказывали тамошним художникам и журналистам о предстоящем событии. Показывали фотографии уже к тому моменту готового барельефа. Да и вернувшись в Нью-Йорк, в течение двух недель, предшествовавших мероприятию, звали на него нескольких знакомых журналистов из русскоязычных СМИ города. И из метрополии…

В ходе презентации Джозеф Нардон, легендарный командир 9-го батальона, ставший в процессе работы другом скульптора, несколько удивленно спросил Аркадия: «А что же никто из твоих русских даже не снимает?!»

Что ж, видимо, по-прежнему «у советских собственная гордость», которая, конечно, сказывается и на интересах (не-интересах) и в области культуры.

PAX AMERICANA

Деталь в левом нижнем углу работы – то ли сколок с рухнувшей колонны, то ли фрагмент иного архитектурного объекта, а может и просто предмета быта. По уверению автора, именно эта деталь зафиксирована с натуры. Аркадий видел подобную штуковину непосредственно на развалинах ВТЦ. Мне же, зрителю, она сразу напомнила элемент множества известных греческих или римских, или псевдоантичных изображений. Оттуда проскочила в ассоциацию с общеизвестной судьбой Pax Romana. И из нее уже лезет наружу. Не призраком, - признаком разрушения. Первым осколком едва только начавшей крошиться империи ли, системы, структуры… Pax Americana?

По уверению умных физиков, как и метафизиков, энтропия превалирует над структурой в любой вселенской системе. Но мы-то – тут. Здесь пока еще. Вместе с очередным своим Pax.

Вот в центре, вернее – в одном из центров трехполюсной композиции – пожарный Джозеф Нардон. Он сразу узнаваем… Я уже немного знаком с ним.

В моем присутствии он рассказывал, как его ребята шли в горящие небоскребы, и знали, будучи по долгу профессии знакомы с конструктивными особенностями зданий, что те сейчас рассыплются…

Время странно не свело нас с Аркадием в московской юности. Хотя, кажется, должно было. Мы с ним одногодки. Он – с Таганки, я – с Шаболовки. Общий антураж жизни маршруты, пунктики и «митинги». Калина, Горьки-стрит, псевдо-хиппи 70-ых, кафе «Аромат» и портвейн в Новоарбатском или в «Рашенах». «Яма» на Столешниках.

Зато – нет худа без добра – свело, что называется, пространство. И тем радостнее, что открытое. Новый Йорк. Миллениум. Рубеж 2-го и 3-го тысячелетий. От Рождества Христова. По этому ведь календарю, что ни говори и как к этому ни относись, живет (пока живет) мир. Pax.

Композиционно работа варьирует столь же общезнакомое – по множеству изображений, сделанных на протяжении этих двух тысячелетий – Снятие с креста.

Аналогии, как, например, и рифмы, если всерьез, то не бывают случайными. Раз уж явились в сознании. Сознательная жертва себя. «Живота своего за други своя». Громко? Архаично? Пафосно? Но по-другому-то в данном случае и не скажешь. Ведь по сути – так. Раз знали, что стены домов сейчас рухнут… И шли в них.

В верхнем (горнем) – на заднем плане – центре, в окружении нескольких, уже мифологизируемых фигур – символ. Флаг. Узнаваемый знак данного Pax. И тоже ведь справедливо. Ведь не в Дримландии какой-нибудь это все было. Не в пустыне. И не на Марсе. Здесь: NY, NY, USA; 09. 11. 2001. От Рождества Христова.

Я обожаю Нью-Йорк. Пусть даже банальностью прочтется все, наговоренное мной тут. Держа в памяти (пока и ее не пожрала энтропия) московские «русские вина», «Горьки-стрит» и «Яму» на Столешниках, я стану любить его еще больше, проходя по Вест 48-ой стрит, мимо пожарной части, где на стене – мемориальный барельеф памяти погибших пожарных, сработанный моим другом.

…Сейчас, спустя почти 20 лет, перечтя приведенный текст, слышу в нем известной экзальтации тенор собственного тогдашнего голоса. Волны личных эмоций. Но оставлю как есть. Как было.

Возможно, и эти интонации, сами по себе, тоже способны просто быть – косвенным образом – одним из свидетельств, элементом эха общих тех дней и событий.

У них, событий, тем более таких значительных, как то, что случилось в далеком сентябре 2001-го в Нью-Йорке, есть примечательная особенность. Раз произойдя, они никуда уже не деваются. Отливаются и запечатлеваются в, так сказать, “пространственно-временном континиуме…”.

А, застыв, бросают на твою жизнь странные тени, да еще и влекут новые, новые дела, происшествия, вехи.

4

Еще через 10 лет после злосчастного вторника 2001-го года в один из дней я оказался на большом автомобильном пароме, шедшем из Ист-Пойнта на Лонг-Айленде в Новый Лондон, Коннектикут. Уж не помню, по какой надобности туда ехал.

Паром через пролив идет час-полтора. И загнав машину на гаражную палубу, я поднялся в большой зал для пассажиров. В нем, как водится, буфетная стойка со всяким фаст-фудом для рассевшихся по диванам и креслам пассажиров, а по стенам – несколько телевизоров.

На экране замелькал что-то взволнованно говорящий президент Обама. Фон, на котором транслировалось интервью с ним, показался мне вроде как знакомым. Ба! Да уж не Аркашин ли это барельеф на памятной той кирпичной стене!?

Я прислушался к голосам из ящика, - президента… потом диктора…

Президент говорил о “справедливой каре, настигшей наконец, в Афганских горах, благодаря самоотверженным действиям наших парней-спецназовцев, злейшего врага всех американцев Осаму бен Ладена ”

Я позвонил по мобильнику Аркадию. Он был в своей студии.

– Эй! Оказывается, Осамку грохнули! Слышал?
– Да, - отозвался товарищ, - известно уже…
– Кажется, Обама выступает в Нардоновской пожарной части, прямо около работы твоей…
– Да? Интересно! Но у меня тут телека нет… не могу посмотреть… Фиг с ним. Там часто деятели выступают, селебретис разные… А в интернет сейчас неохота лезть… Я тут лекции слушаю… Пятигорского, - знаешь?! Ой, слушай, классные вещи мужик говорит… я прям подсел на эти его монологи, - (мой товарищ последнее время действительно «подсел на философию» и взял за привычку, работая, все время внимать разным умным лекциям - передачам со ставшего таким обще-доступным Ю-тюба). - Вообще заезжал бы, что-то давно мы не терли за высокое…

Не помню, навестил ли я в тот раз, вернувшись из своего трипа, друга-скульптора.

Но, спустя еще пару месяцев, уже глубокой осенью 2011-го, мы с Аркашей, а также – в компании с моей, уже выросшей к тому времени дочерью и ее мужем, напросились в гости к Джозефу Нардону. В его дом в Коннектикуте.

Джозеф любезно согласился рассказать мне на диктофон то, что помнил о трагических днях 2001-го года.

Вот текст его интервью (в моем переводе на русский):

«Да, погода была очень хорошая, ясная. Все вспоминают это.

А я часто задумываюсь, что бы было, если б тогда были облака и плохая видимость? Может, атака не состоялась?

Вообще-то и задолго до 11 сентября уже было тревожно. Мы всегда знали, что какой-нибудь теракт, какое-нибудь нападение случится. Не знали, что это будет, - может, химическая атака… биологический теракт…

Но, конечно, никто не знал, что удар будет нанесен по ВТЦ, и они рассыплются, как карточные домики. (Уязвимое место – слабость системы этажей. При таране самолетами, все этажи стали проваливаться вниз, один на другой, и стены над ними «сложились».)

Хотя все помнили попытку в 1993 - того Юсуфа какого-то… но в реальности никто не думал, что опять Близнецы…

Непосредственно перед 11 сентября у нас была обычная, рутинная работа. Смены- дежурства.

Я работал предыдущую ночь, и 11-го была не моя смена.

Когда все случилось, я был дома, услышал обо всем по радио. Позвонил в пожарную часть. И сразу узнал, что объявлена всеобщая тревога, сбор всех (всеобщая мобилизация).

Такого не бывало никогда. За 165 лет существования Нью-Йоркского Пожарного Департамента. Даже в периоды войн. Это было в первый раз! Кстати, может быть, именно поэтому столько наших в тот день погибло. Потому что не было никаких заранее отработанных планов, тренингов. Никаких инструкций.

Все просто туда бросились. Наобум.

И никаких конкретных ни от кого указаний. Всем только сказали: езжайте!...

Я прибыл в часть в 10:30 – 10:40… Только что рухнуло второе здание. У нас был дополнительный трак, мы все туда побросали и поехали.

Не возвращался до 3 утра. Следующая ночь (с 11 на 12) как раз и по расписанию была моей сменой.

Мы потеряли весь батальон. Каждый, кто работал в части, погиб. Я руководил пятью командами. Никто не вернулся. 33 человека.

И дальше мы уже должны были иметь дело с этой потерей…

Все время приходили семьи. Пытались что-то выяснить. А у нас не было ответов. Никто ничего не знал… Кто… где… может быть, кто-то выжил…

Отдельная тема – признак нашего времени – мобильные телефоны. Все звонили мужьям, детям, родителям… А в телефоне автоответчик: «Привет! Я такой-то… Билл Джонсон…». И этот голос давал надежду. Может быть, сохранились изолированные, не пострадавшие места? Пустоты под горой обломков? «карманы», где бы могли оставаться живые?…

Но этого не было. И быть не могло. Если принять во внимание миллионно-тонный вес рухнувших конструкций. Но мы потратили массу времени на поиски. Все они были тщетны.

И постоянно, все время – родные с надеждами… Может быть, кто-то что-то слышал, узнал что-то новое…

Мы ничего не знали. Нам оставалось только раскапывать.

И в скором времени иметь уже дело с похоронами и отпеваниями… С мемориальными службами…

А к тому же и спешно тренировать новых людей. Новобранцев. Взамен только что погибших.

И огонь все еще горел. На развалинах, и там, внутри образовавшейся этой огромной в полнеба груды. И надо было одновременно продолжать бороться с ним.

Это было очень трудное время. Эмоционально было ужасно.

За те дни я провел 8 похорон, и еще 15 поминальных служб при установке памятных знаков. В парке.

Каждый раз это – как снова и снова раздирать рану. Опять уверяться в том, что все это действительно произошло! Ты только начинаешь оправляться, чуть-чуть приходишь в себя и залечиваешься… но опять… эти смерти! Участие. Похороны. Речи.

Память о тех, кого с тех пор нет.

Вот уже в этом году, в апреле (разговор записан в ноябре 2011 – В.С.) мне позвонили и попросили где-то выступить на очередную годовщину в сентябре. Моя жена сейчас больна. Я сказал, наверное, не смогу… Но позвоните в августе, может быть… Посмотрим.

А сам заранее начал готовиться. Потому что – знаю – не смогу собраться за пару дней.

Несколько раз опускались руки. Мне казалось, я не смогу. С одной стороны вот – больная жена… И тут… опять это все! Снова погружаться туда… И пытаешься быть позитивным. Выбрать что-то оптимистическое. Но эмоции опять там…

Сейчас лучше! Много лучше. Но все равно… Я все еще не сплю по ночам. Просыпаюсь, думаю о разных вещах…

И вот одна вещь… Я никому до сих пор об этом не рассказывал.

Тогда, в сентябре 2001-го я не был дома 3 дня. А когда приехал домой – 13-го или 14-го… - гулял с собакой. И это чувство! – просто дышать и смотреть вокруг. И ощущать жизнь. Невероятное чувство! Просто гулять с собакой, вдыхать воздух и думать о тех, у кого уже никогда не будет никаких прогулок с собакой.

У меня уже и до 09. 11 был такой опыт. На одном большом пожаре парень очень обгорел, его вынесли из рухнувшего здания. Я был рядом с ним. И он взял меня за руку и так потерся о мою руку… Я знаю, почему он это сделал. Он хотел почувствовать жизнь.

Это то, о чем я много думал. Но не сказал в этой, недавней своей речи.

Тогда, в 2011-ом, я после 11 сентября заступал на все смены в праздники – на первый День Благодарения, первое Рождество, первую Пасху…

Было очень тяжело. В команде мы не могли смотреть друг на друга. Мой водитель, - Билли Данеган… - я не мог на него смотреть. Из страха не совладать с собой… потеряться в собственных эмоциях.

Иногда я думаю: да что я – не мужик что ли! Почему я теряю власть над собственными эмоциями и плачу? А потом смотрю по ТВ какую-нибудь передачу с ветеранами Мировой войны. И они говорят и плачут. И я думаю, ну, раз им можно, то, наверное, и мне тоже…

Да, это никуда не девается. И чем ты старше, тем у тебя меньше власти над чувствами. Тем меньше ты можешь их подавлять. Эмоции так или иначе рвутся и выходят наружу…

На своем этом, последнем выступлении я сказал о тогдашних детях. О тех, кому, когда все случилось, было 2… 4… 7… А теперь им 15… 18… Уже взрослые люди. Или вот-вот станут… Для меня 10 лет – момент. Просто ухаб на дороге. Для них – уже целая прожитая жизнь…

Еще одно, что все время меня бередит, не дает покоя, когда я думаю об этом всем. Постоянно, когда прихожу в пожарку. Вижу там молодых парней… У них тоже матери, отцы, семьи… дети… Мне все время очень тревожно. Теперь уже за них. Потому что это очень опасная работа.

И мы работаем в очень опасной пожарной части. Это Манхеттен. Манхеттен – всегда цель. Что будет в следующий раз? Ядерная атака? Грязная бомба? Удар по Манхеттену для нас – самый большой урон. Финансовый… психологический… Так что эти ребята – из нашей пожарной части и из других Манхеттанских – они в самом эпицентре.

Конечно, у каждого поколения – свои вызовы. Своя война. Свой путь, который приходится проходить.

Люди забывают. У молодых – новый мир. С новыми проблемами, о которых им нужно думать. И вот со временем все в памяти тускнеет. А история повторяется. Все случится еще раз. Через 5 лет, или через 25… - никто не знает. Но случится. И может быть, что-то еще худшее…

Что до страны в целом… Да и вообще – что это для всех людей в мире?… Довольно скоро после таких событий люди устают. Истощаются. Они не могут постоянно пребывать в этом. И хотят счастья. Радости. Не хотят тратить время жизни на все эти ужасы, на мысли о плохом.

Людям трудно распознавать зло, я полагаю, что наша человеческая природа удерживает нас от этого. Для нас неестественно думать, что в мире есть просто плохие люди. И все время помнить о них. О тех, кто сознательно придумывает и делает зло.

Вот у нас (в стране) кто-то говорит: давайте тратить деньги на заборы и стены, чтобы отгородиться от всех таких врагов… А кто-то отвечает: нет! Давайте – на бедных… Постоянно идет эта борьба. И трудно разобраться.

И еще. 11 сентября… оно ведь таким реально ужасным событием было только для Нью-Йорка. Ну, еще Коннектикут… Нью-Джерси...

Не нужно быть слишком проницательным, чтобы понять, для людей, скажем, в середине страны это не было таким уж огромным происшествием… Или в Калифорнии… Слишком далеко.

Здесь, в НЙ, люди теряли близких, друзей… Все было непосредственно на глазах. И лично всех затронуло. И вот, 10 лет спустя… ха! да что там! - всего каких-нибудь 2 года спустя мало кто вспоминал об этом. Даже тут. А уж тем более на отдалении. Потому что не был задет лично.

Следующая важная вещь. Это материальные, финансовые потери. С финансовой точки зрения мы фактически обанкротились в результате тех событий. И это было одной из главных целей Бин-Ладена. Дело не только в непосредственном материальном уроне от конкретного 11 сентября. Если посмотреть, во что это обошлось с точки зрения новых средств и методов защиты… В некотором смысле – он, БЛ, победил.

У нас осталась наша свобода. Главные принципы нашей жизни. Но они обошлись нам в такие дикие средства… Я не очень силен в биржевых расчетах, в финансовой аналитике. Но думаю, мы платим за все это и по сей день… Акции пошли вниз, бизнесы банкротились…

Остались шрамы.

Люди хотят излечиться. Оставить это наконец позади. И это понятно. Я тоже хочу!

Все хотят быть счастливыми. Иметь защищенную жизнь. Чтобы их дети были в безопасности и счастливы.

Но вот есть вокруг эти злые люди.

Да, человеческая природа такова, что когда мы смотрим назад, мы хотим помнить и помним хорошее. Время, когда мы пребывали в счастье. Не хотим плохого. Я помню, видел однажды, как ветеран Второй мировой поднял тост: «за наши самые дорогие воспоминания! За радостные моменты!» Глядя на него, я думал: как же они страдали… гибли… Но когда сама жизнь и память уже угасают, ты не хочешь об этом думать. И даже в страшном и трагичном выискиваешь светлые моменты. Что-то радостное.

Ты спросил, есть ли какие-то отрадные мысли в связи со всем этим у меня? Какой позитив?

Ну, вот, например, что Аркадий сделал тот свой барельеф… Это очень, очень помогло нам тогда в нашем горе! И парк. Тоже помогло. Это был целый процесс залечивания. Выздоровления. Долгий процесс. Помню, как пилоты приходили в нашу часть… Делегация целая. Тоже дух подняло… Потом шло время… Сейчас вот 10 лет стукнуло. Некоторая веха.

И я выступал сейчас перед старшеклассниками (17-18 лет). Я еле говорил, потому что опять все нахлынуло… Когда я закончил говорить, они, школьники, сидели не шелохнувшись. Для них это был шок. Первое столкновение с 11 сентября. Я чувствовал, что я первая связь между этими детьми и той датой.

Вот еще интересно. Когда я знакомлюсь с кем-то, - ну, знаешь, люди спрашивают обычно, - ты кто? Чем в жизни занимаешься?

Я знаю, что за этим последует. Мне бы сказать: я трак-драйвер… Но я горжусь тем, что я – Нью-Йоркский пожарный. И я отвечаю: я пожарный.

И спрашивают: - А когда вышел на пенсию?

- В 4-ом году, - говорю.

Ну, и тут же вопрос, - я знаю, что он неизбежно прозвучит: - ты был там?

Да, я был. Я был в самом пекле. Обычно на этом все вопросы заканчиваются.

Но как правило для людей все это – не великая вещь. И этого надо ожидать. Если у них там не было друзей или родных.

Для меня очень значимо, когда – случается – кто-то говорит: О! у меня там был брат на 12 этаже! И он спасся! 13************* Или вот человек, - я его случайно встретил, - который в то утро ждал автобуса, идущего на ВТЦ, ну, просто на работу ехал… а автобус не остановился, проехал мимо остановки, потому что был полный… Я еще встречал людей с похожими историями, когда они должны бы были там быть, но что-то случилось, что их «не пустило». Это мне очень интересно!

Что еще сказать? У меня нет татуировок. Многие сделали. У меня – вот – только браслет…

Ну, вот еще о том, как непосредственно на 11 сентября реагировали по миру люди сострадательные.

Конечно, многие откликнулись! Многое запомнилось. Приходили открытки отовсюду. Девушка с Гавайев привезла ящик свежих орхидей… Венки из Техаса… одеяла какие-то прислали в большом количестве… Кто-то в СМИ сказал, что поисковые собаки обжигают лапы, потому что идут по горячей стали и камням, и им нужны носочки на лапы. Так какой-то парнишка принес нам в часть мешок носков. Это были его собственные выстиранные носки…

Но когда я переехал сюда, в Коннектикут, я стал общаться с местными, и тут же понял, что многие совсем не хотят об этом говорить. Помню, по прошествии уже лет 2-3-х, в один день мы с женой шли тут по соседней улице и услышали волынку… первая моя реакция была: гнев! Потому, что я был на стольких похоронах, где играла волынка 14***************… Я посмотрел на жену, она тоже вся в слезах, у нее тоже буря эмоций. Вспышка памяти? Это все время тлеет подспудно.

14***************Традиционно в пожарных частях НЙ служит большое количество этнических ирландцев. Их похороны обычно сопровождаются музыкой волынки.

Это – поворотный момент моей жизни. Фокус. До 09. 11 – не очень помню. Смутно все. А потом!...

Я никогда не был военным. Если бы мог, поехал в Афганистан – рассказывать им...

В свою часть я почти не езжу. Там много молодых. Горстка тех, кто был еще при мне. Я всегда сразу их вижу.

Сам я пришел в профессию в свои 25. Вообще-то начинал в 21, но сначала был волонтером. За городом. Потом прошел тест на пожарного НЙ Департамента. Это было в 67-ом. За год до того в НЙ был очень большой пожар. Погибло 12 пожарных. Но, начав работать, я никак не ассоциировал себя с ними. Наши инструкторы нам рассказывали. Но это оставалось как-то вне моего осознания, моей реальности что ли. Вот когда я сегодня смотрю на молодых ребят, то воспоминание о том моем опыте помогает мне понять их, нынешних…

Никто не думает, что погибнет! «Мы же не они! Это – мы! У нас все впереди!» Я подозреваю, то же самое ощущают солдаты. Ты стараешься их научить, от чего-то предостеречь, предупредить. Но у них впереди вся жизнь. Карьера… И никто не может представить себе, что погибнет.

Но я знаю многих погибших. Это опасная работа. На моем веку было много пожаров. Еще до 11 сентября. В поздние 60-70-ые многие хитрованы специально сжигали дома (из-за махинаций со страховками). Я бывал во стольких пожарах, что, когда приходил домой, даже одежда моей жены воняла дымом. Сегодня ребята, если попадают на пожар, потом долго о нем вспоминают. Мы вообще об этом не говорили. Это фигня! Просто повседневная работа…

Я люблю пожарное дело. Если бы опять выбирать, я бы опять стал пожарным. Это почти как священнодейство. Ты почти как священник. Я помню, что каждую ночь становился на колени и молился. Сакральность!

Огонь.

Мы не жрецы, но причастные. Это призвание. Братство. Я видел, как пожарный делал искусственное дыхание младенцу…

Правильно ли, что убили Бин-Ладена? (или надо было брать живым?). правильно! Иначе бы это превратилось в цирк. Я думаю, пакистанцы знали, что все это готовится… Теперь вот Иран…

Родственники – дети, жены погибших приходят в парк. Плачут. Я вижу их на новых и новых годовщинах… Они люди. И их жизнь продолжается. Кто-то заново вышел замуж… Но все равно все эти годы они плачут на поминках.

Я связан кое с кем из родственников тех, погибших. Знаешь, некоторые ничего не меняют в комнатах, из которых ушли их дети… Да, это огромная дыра в их сердцах. Думаю, вам, русским, это знакомо и понятно… После Второй Мировой и ваших огромных потерях в ней…

Но в принципе, я думаю, то 11 сентября всколыхнуло сознание молодых людей. Сейчас они больше уважают, тех, кто во всех этих социальных наших службах, кто занят общей безопасностью. Не только наших ребят-пожарных. Это само-собой. Но стали с большим уважением относиться к солдатам. Не только к нынешним. Но и к ветеранам Вьетнама… Кореи… Несколько изменилось отношение к этим историям. Ну, понятно, нас же до того никогда не бомбили… Опять-таки, вам, русским, это должно быть очень понятно.

…Вот - (показывает фото) – это старый пожарный. Он проработал 40 лет, ушел на пенсию. А его молодой сын пришел в нашу часть, прослужил 4 месяца, и погиб тогда… А вот, кстати, его родная сестра, она стала солдатом, отправилась в Афганистан.

Но и тут… Ах, много разных людей…

Вот – (тоже, кстати) – фотография. Это мы протестуем… Тоже «писатель» один… «журналист» написал, что мы после уже 11 сентября, когда разгребали завалы, разъезжаем на пожарных машинах, охраняем и собираем обломки и осколки, чтобы потом их продавать!... Ну, что за говнюк! Я, кстати, нашел его! Спрашиваю, откуда ты это взял? Что за абсурд! Где факты… Он ответил: да, сам я не видел, доказать не могу, но слышал об этом… мне рассказывали…

Потом его издатель, конечно, вынужден был дать опровержение. Ложь была разоблачена. Но ни автор, ни издатель никогда не понесли никакого наказания»…

Это то, что, спустя 10 лет после 11 сентября 2001-го рассказал мне один из непосредственных участников события командир отделения пожарных Джозеф Нардон.

13**************

Мне и самому тоже довелось познакомиться с человеком из тех, кто «был там, и спасся». Вообще - посчастливилось быть знакомым с Катей.

Екатерина Иляхинская (в девичестве Тевяшова, 1930 Белград – 2020 Си-Клиф, НЙ, США).

Она была прихожанкой церкви Казанской иконы Божьей Матери в Си Клиф на Лонг-Айленде – приходе Православной Церкви в Америки. Настоятель храма – выдающийся человек, чудесный отец Леонид Кишковский.

Большинство общины составляли преимущественно дети русских белых эмигрантов, осевших после ухода из советской России, сначала в Болгарии, потом в Сербии, а позже, в 1944, перебравшихся в Мюнхен. Там, будучи 20-ых-30-ыхгг. рождения, они до самого конца Мировой войны ходили в одну русскую гимназию. А с начала 1950-ых, по линии Толстовского фонда многим суждено было осесть в США.

Среди них Катя. Вся судьба этой женщины буквально окружена какой-то мистикой. Так она рассказывала мне, что ее мать из родовитой русской фамилии (которую я по дурости не выспросил) после прихода к власти в России в 1917-м большевиков, будучи в том же – наравне с веком – семнадцатилетнем возрасте, нарядилась в юнкерскую форму и сбежала на Дон. К белым. В качестве (и под видом) молодого офицера Добровольческой армии воевала против красных, но была ранена, а когда ей стали оказывать санитарную помощь, то и обнаружилось, что она... она. Прям типичная гренадер-девица русской литературы!

Вполне естественно, что тут же, по выяснении этой ее гендерной принадлежности, на будущей Катиной матери женился командир их белогвардейской части – тот самый полковник (?) Тевяшов, с которым вскоре они вместе эвакуировались из Врангелевского Крыма. В 20-м.

В Сербии родилась Катя, у нее был еще старший брат, его зверски убили солдаты Югославской коммунистической армии Тито при входе в 44-м в Белград, так как он стал русским эмигрантским православным священником.

Сама же Катя с родителями перебралась к тому времени в Германию. Там, убежав из дома, сама пыталась вступить доброволкой в немецкие зенитные части, отбивавшиеся от лютых налетов на Рейх союзнической авиации. Но по тревоге родителей местные службы ее отыскали и вернули домой, так как была она несовершеннолетней. В начале 50-ых оказалась в Нью-Йорке. В 60-ые вторым браком вышла замуж и взяла фамилию мужа – Иляхинский.

Вячеслав Иляхинский – незауряднейший художник! Родом из Таганрога, советский мальчик с рано открывшимся художническим даром (в 15 лет, перед самой войной, получил даже какие-то отличия на соответствующих местных юношеских конкурсах-мероприятиях в СССР). Но в ходе войны его семья ушла из оккупированных советских областей вместе с отступавшими немцами.

Тоже оказался в Мюнхене, где обучался в прославленной Художественной школе. Позже также перебрался в США, где они и встретились с Катей.

В живописи Иляхинского очевидны влияния Кандинского и вообще «Голубого всадника», впрочем, это вовсе, конечно, не подражательство, а достойное «продолжение» той линии в изобразительном… можно бы даже, наверное, сказать и «в философско-творческом» (но это все, понятно, был бы уже совсем отдельный разговор).

Художник очень мощный, работавший и в фигуративном, и в абстрактном направлениях.

Когда мне посчастливилось познакомились с Катей, его, увы, уже не было в живых. В. Иляхинский скончался от рака в 2002-м.

Но, сдружившись с его вдовой, я несколько раз бывал в их небольшом домике в Си Клиф, сплошь заполненном работами художника. Несколько раз я возил в гости к Кате друзей – познакомиться с творчеством этого крупного, не заслуженно мало известного широкой публике, мастера! Были там с другом - режиссером Фрэнком. С прекрасным современным Нью-Йоркским художником Ильей Шевеленко.

И у всех работы Иляхинского вызывали чувства, сходные с моими собственными. Помню Илья Шевеленко (Шевел) после нашего визита к Иляхинским и просмотра его работ, уже на обратной дороге, задумавшись, сказал мне: поразительна даже не столько сама его живопись, хотя она и чудесна. Но больше даже то, как вообще этот, - такой художник в принципе мог существовать сейчас… здесь… Делать то, что делал.

А вот одна его работа – вовсе удивительна! На средних размеров холсте, словно бы из дымки, - но вдруг ты, «погрузившись» в фон, понимаешь, что это не атмосферная дымка, а именно страшный, застящий все дым пожарища, - выступают контуры двух зданий. «Близнецов» на Манхеттене. Работа еще и называется «Предчувствие»…

«Мистика» картины в том, что она написана (и названа так, как названа) за несколько лет до трагедии 11 сентября… Это – достоверно. Об этом говорит и дата на ней. Кроме того, о том, что работа была написана «до» - свидетельствовала мне сама Катя… (Впрочем, у меня есть рациональное объяснение этому пророчеству-провидению художника (см. ниже))

В дальнейшем, уже и после 11 сентября, и смерти супруга Катя мечтала отвезти работы мужа, которого до конца жизни боготворила, и так и не смирилась с его преждевременным (прежде нее! – как она постоянно сокрушенно проговаривала) концом – в Россию. Что и воплотила в 2000-ых гг. На собственные свои невеликие материальные средства. Все устроила. Теперь много его прекрасных работ в художественном музее Таганрога. На сколько знаю, гордость их, музейной, коллекции…

11 сентября 2001-го Катя Иляхинская была в Южной башне небоскребов. Она архитектор одной из местных компаний. Их офис на 91 этаже… И смогла спастись.

Но более того! Это был второй теракт, который застал ее в том офисе… Однажды ей уже случилось сбегать вниз из здания за 18 лет до того...

Сейчас мало кто помнит о попытке теракта в Близнецах в 1993-м. Он, слава Богу, был предотвращен. (И вот, полагаю, муж Кати – Вячеслав Иляхинский, переживавший за нее еще в ходе того, первого, неудавшегося здесь теракта и, видимо, воображая себе его возможные последствия, написал свой холст «Предчувствие». То есть – между 93 и 2001 он изобразил не «последствия атаки 11 сентября 2001», а «собственную тревогу за любимого человека в 1993».

Но «время», «рок событий» все в дальнейшем соответствующим образом «догнало». Скорректировало).

Здесь же, в офисе 91-го этажа Катя оказалась утром 11 сентября 2001.

Привожу тут ее рассказ, цитируемый мной по публикации: Судьбы поколения 1920-1930-х годов в эмиграции: Очерки и воспоминания. М., 2006. С.439-440.…

Собственно, и непосредственно мне она это уже рассказывала при наших разговорах, неизменно грустно добавляя в конце: «Ах, зачем я тогда выбралась, спаслась?! Он (ее возлюбленный муж-художник Вячеслав) уже был тогда при смерти, тяжело умирал, и скончался через пять месяцев после… А я вот…»

Она пережила мужа на 19 лет… Отвезла в Россию его работы…

Вячеслав и Екатерина теперь в одной могиле. На кладбище Си Клиф.

Царствие Небесное светлым людям!

Катя Иляхинская:

«…Этого не забыть. То был уже второй теракт, который я там пережила. Первый был в 1993 году, когда террористы произвели взрыв в подземном гараже соседнего здания, и все люди из зданий Торгового центра были эвакуированы. Но тогда все было иначе. Было другое чувство. Я ушла из офиса последняя, так как не переношу давки.
На сей раз дернуло все здание. Все побежали к окну смотреть. Окна моего кабинета выходили на северную башню. Я увидела огромную волну огня и почувствовала, как меня обдал жар, как из котельной […] Я сказала, чтобы все уходили. Сама тоже взяла сумку и поспешила к лифтам. Все хотели попасть в лифт, шедший до самого низа, и перед ним была толпа. Я же поехала на лифте, идущем до семьдесят восьмого. Там, перед лифтом, тоже был ковер людей, масса желающих спуститься вниз, и я опять решила поехать на лифте, идущем не до первого, а до сорок четвертого. На сорок четвертом что-то подсказало мне не садиться в лифт, а вынесло на лестницу. И вот пока я шла по лестнице, все здание сотряслось и закачалось. Это через пятнадцать минут после первого взрыва врезался в нашу, южную башню второй самолет. Врезался между семьдесят седьмым и девяносто третьим этажом, как раз туда, где находился наш офис.
Трагично то, что перед этим многие служащие, которые уже начали было спускаться, чтобы покинуть здание, услышали по внутренней системе репродукторов призыв не поддаваться панике, а оставаться на своих местах. (Ведь невозможно было предположить, что наша башня окажется под ударом!) И они вернулись. И все погибли. Среди них был один мой очень славный коллега, который до самого конца говорил по телефону со своей женой. Он, как и другие, уже не мог выбраться.
А я продолжала спускаться. Шла как автомат. Лестница все время шаталась и повсюду был дым. Еще в Югославии, когда началась война и входили немцы, бомба попала в восьмиэтажный дом, где я жила. Он частично рухнул, и я была под обвалом. После этого, уже в Германии, когда были бомбежки, я старалась не быть в здании, а пряталась в окопах. И вот тут, пока я шла по лестнице, когда все зашаталось и пошел дым, я подумала, что надо было выпрыгнуть из окна, вместо того чтобы быть заживо погребенной. Многие прыгали ... Я это видела, когда наконец дошла до низу и вышла из здания. Это было ужасно. Ужасно вспоминать и про то, как нам навстречу по лестнице поднимались пожарные. Им тоже суждено было погибнуть.

Но поражает, как в таких пертурбациях люди помогают друг другу. Один мой молодой подчиненный, Билл, которого я раньше не очень жаловала, считала лентяем и внутренне осуждала, не отставал от меня ни на шаг. Я ему говорила, чтобы он не задерживался из-за меня, не рисковал жизнью, а он меня поддерживал, нес мою бутылку с водой ... Вот, нельзя никого осуждать ... А когда мы оказались снаружи и не успели отойти и двух кварталов, как земля под нами потряслась, и Билл меня втолкнул в подворотню. Это обвалился наш небоскреб. Южная башня упала первой, северная - второй. Стало темно, нас стало осыпать белой пылью. Я подумала, что взорвалась водородная бомба. И тут мне помогла маска, которую мне дали, когда я спускалась по лестнице. Там я увидела на одной из лестничных площадок двух по виду японцев или корейцев в защитных масках. Я спросила, нет ли у них лишней. Они сказали, что нет, но тут же один из них снял свою и отдал мне. Благодаря этому я не надышалась дыму, а когда рухнули здания, в легкие не попала асбестовая пыль. Мы были осыпаны ею с ног до головы». […]

5

Что сам я еще могу сказать в связи с теми событиями 11 сентября 2001 в Нью-Йорке, свидетелем которых оказался?

Барельеф Котляра так и висит на стене п/ч 9-го батальона на углу 48-ой и 8-ой. Теперь уже элемент, так сказать, уличного дизайна прекрасного Города.

Если какой экстренный вызов, то выскакивающие из части молодые бойцы, дотрагиваются на удачу, «полируют» «нос Нардона», пробегая по тревоге к своим заведенным машинам.

Кто-то периодически кладет рядом с мемориальной доской скромные букетики, зажигает свечи. Фотографируются туристы…

Пару лет тому назад мы болтали с Аркашей в его мастерской, - она, нынешняя, кстати, недалеко от квартирки на Норзерн бульваре, в которой по-прежнему обитаю.

Смеясь, Аркадий мельком упомянул, что ему медаль тут собирались было дать!... За особый вклад нового иммигранта в историю и культуру США (есть, оказывается, такая наградная опция)… Нардон настаивал… Тому от Госдепа пришел запрос на представление к наградам нескольких человек, связанных с событиями 11 сентября. Он Аркашу одним из первых в наградной лист и включил.

— Ну, и что? Дадут? – возбудился я.
— Нет, слава богу, нет! – вскинулся мой товарищ. – Умолил Джозефа этого не делать! вычеркнуть меня из всех тех списков…
— ???
— Да ты чего! Там же столько народу погибло! А я медаль получать буду?! Западло же это… Отказался, конечно.

Сам Джозеф, хоть слегка и огорчился Аркашиным отказом, но не очень обижается, что «кичливый художник» не оценил его чистосердечного предложения. Понимает его «собственную гордость».

Все-таки Аркаша правильный пацан, я так думаю. Конкретный.