Чеченская война Алексея Шведова

Утром 4 октября 2006-го года я ехал в экспресс-автобусе № 452, который последние лет пятнадцать дефилирует от Московской станции метро «Кунцевская» до подмосковного Звенигорода и обратно, прокатываясь по всей Рублево-Успенской трассе – самой, что называется, элитной и, как считается, дорогостоящей дороге нынешней России. Проезжает Николину Гору, и катит дальше, - мимо другого пафосного местечка – Мозжинки, куда, собственно, я и направлялся. Там – дом, бывшая дача, доставшаяся от покойного академика И. И. Минца, где в тот момент доживала последние месяцы своей жизни его, академика, дочь, а моя – мать – Елена Исааковна. Проезжая Николину Гору, я, было, подумал выйти и дойти до Леши Шведова.
В кармане у меня лежал диск и распечатка нашего с одним знакомым синопсиса некоего документального фильма, представлявшийся мне весьма интересным и многообещающим, который я как раз хотел именно ему, Леше Шведову, показать.
Во-первых, просто, чтоб оценил и, возможно, захотел принять участие в осуществлении, а, если – нет, то хотя бы, как обычно, подкинул какую-нибудь свежую идейку.
Во-вторых же, чтобы, - тоже как обычно, - здраво рассудил и подсказал, куда со всем этим сунуться (ибо, как известно, киношка, в отличие от словесных жанров творческой деятельности, такая подлая вещь, которая для своей реализации требует в первую очередь бабла и, что называется, раскрутки, то есть – продюссирования. А к кому же, как не к Леше, с подобными интересами, как и за свежими идеями, обращаться, чтобы навел, например, – придумал, кого из имущих потрясти…).
Но я не вышел. Проехал дальше. Мы, видимо, неплохо вечером с тем знакомым хватанули: хотелось выспаться.
Времени впереди было полно, так как в Россию я прибыл не менее чем на месяц, а конкретными делами при этом был загружен не очень. Чего суетиться!
Я доехал до своей Мозжинки, успел слегка похмельнуться с любезно, по своему обыкновению, плеснувшими соточку в допотопный граненый стакашек знакомыми местными рабочими на проходной поселка (нынешние обитатели подобных заповедных зон ближнего Подмосковья стараются последнее время получше охранять себя от назойливого окружающего плебса), поприветствовал в доме старушку маму, - и уже, было, завалился в койку.
Раздался телефонный звонок. Олег Мартынов:
- Слушай, Витька! Я из поезда Москва-Воронеж. Тут фигня какая-то: мне только что звонили, говорят, вроде, Лешка умер. Ты в Мозжинке? Съезди на Николину, - тебе же рядом: может, это шутка чья-то дурацкая…
Да нет, какие уж тут шутки! Так – значит. И, разумеется, сам Олег это прекрасно уже знал. Просто он, один из самых, наверное, близких и верных Лешиных, бескорыстно его любящих, друзей, никак не мог с этим согласиться, еще цеплялся за возможность какого-нибудь, например, дурацкого розыгрыша…
Всякое пьянство-похмелье слетело. Я вновь почапал на автобусную остановку. По дороге – по мобильному – огорошил Ксеню Соколову…

Во дворе деревянного дома на Николиной Горе, где жил Шведов, стояло несколько его давних друзей. Сказать – обескураженных, - ничего не сказать. Все были в шоке. Кто-то держал бутылку водки, из которой, - а потом и из следующей – все по очереди прихлебывали. Двери в дом были раскрыты. Леша привычно полулежал (туркмены говорят: сидел длинно) на своем диванчике в проходной комнатке сразу при входе, где всегда встречал своих бесконечных и бесчисленных гостей-посетителей. В своей всегдашней одежде – джинсы, или какие-то брюки хаки, свитер, ветровка. Только мертвый.
Не знаю, кто из друзей или родни уже договорился и уладил к этому времени все формальности, сообщил куда надо и вызвал – кого следует. Как раз вскоре после моего прихода подъехала труповозка. Санитары из местного морга прошли внутрь. На крыльце, по которому они сносили труп, мы оказались вдвоем с Виком Сагаревым, самым, наверное, близким Лешиным товарищем. Выяснилось, что санитарам, как обычно, нужно за что-то там, заранее не оговоренное и не предусмотренное, еще доплатить. 1200 рублей. Я это так четко запомнил, потому, что у меня – удивительным образом – в кармане оказалось ровно 600, - столько же протянул и Вик. Странно, - подумалось, - символика слишком уж лежащая на поверхности, а надо же вот – срабатывает…
Тело увезли. Знакомые и друзья, продолжая механически, просто чтобы снять стресс, вразнобой выпивать; бормотали друг другу, как обычно в таких ситуациях, что-то обще-сокрушительное и уже вовсе никому теперь не-нужно уточняющее относительно обстоятельств его кончины; бродили по двору, выходили на грунтовку проулка за вечно распахнутыми покосившимися воротами, заглядывали в пустой дом.
Приехала на машине Ксенька Соколова. Рыдала. «Мы теперь только двое», – сказала вдруг. Не вдруг, а потому что за день до того мы с ней вдвоем как раз тоже наобум заскочили к Леше и чудесно, тепло проболтали потом втроем весь вечер. Оказывается, видели его живым одними из последних…
Своей матери я не сказал, что Леша умер. Не хотел «вешать» на нее мыслей об очередной чьей-то смерти. Они, впрочем, слишком близко знакомы и не были. Ну, виделись, конечно, когда он порой заходил, и имя его на слуху было. Но так до своей собственной смерти, случившейся еще восемь месяцев спустя, она о том и не узнала. Даже какие-то примечательные, хоть, может, и банальные ситуации в последующие времена случались. Она уже плоховато слышала, особенно по телефону, но как часто это бывает с одинокими пожилыми людьми, все хотела быть в курсе окружающих дел, стремилась всех обо всем оповестить, и почувствовать себя включенной в происходящее. И вот прихожу я, например, как-то, уже спустя время после Лешиных похорон, в тот, деда-академика Минца, дом, а она: «Тебе Леша Шведов только что звонил…» (Понятно, звонил на самом деле кто-то из знакомых, но она не разобрала). Или, - наоборот, - я, уходя куда-то, говорю ей, мол, иду туда-то… Куда - она не расслышала, а потом Олег Мартынов звонит мне в мое отсутствие, а она ему: «А Витя к Леше Шведову на Николину гору уехал…».

Кто-то накануне его похорон сказал: Не удивляйся, если увидишь там, на похоронах, и чеченских полевых командиров, и людей из правительства РФ.
Командиров я не видел, да и в людях из правительства не очень разбираюсь. Народу, приехавшего в Одинцовский морг в день похорон было много. Много знакомых. Журналисты. Его соседи по Николиной горе. Просто – давние и не очень – приятели и друзья. Но из всех выделялись принесшие большой венок представители «Заложников Норд-Оста» и Виссарион Асеев, специально примчавшийся на этот случай из Беслана – тоже от «комитета пострадавших» - тамошних. Их слова над Лешиным гробом, конечно, были самыми настоящими и проникновенными. Подумалось: если уж они, эти люди, испытывают грусть и печаль, - а никто ведь никого специально являться на его похороны не обязывал, - если и они чувствуют, что называется – горечь утраты – в связи с его кончиной, они – на фоне своего горя, то уж несомненно его жизнь в этом мире чего-то да стоила.

Лешу похоронили на маленьком сельском кладбище у деревни Аксиньино. Потом все отправились его поминать в помещение правления поселка Николина Гора. Там уже превалировали прощальные речи «никологорцев» (как именуют себя обитатели этого известного места). Все тоже отмечали достоинства, ум, честь и совесть Алексея Шведова. Кто-то из уважаемых старожилов поселка сказал: «Он постоянно был в курсе поселковых дел, помогал разрешить любые споры и недоразумения. Вот, скажем, если при оформлении земли двух соседних участков (названы были две известные внутри комьюнити фамилии хозяев) возникала проблема на сколько метров и в какую сторону передвинуть забор, то шли за советом к Алексею».
Тогда впервые и пришла в голову и оформилась более или менее четко, не слишком-то, может быть, оригинальная мысль: какая удивительная в своем роде жизнь! Человек прошел две Чеченских войны. Причем, - я это достоверно знаю, - к нему с неизменным уважением и часто – благодарностью относились непосредственные участники, свидетели и жертвы трагедии с прямо противоположных сторон. При освобождении заложников в Беслане он вел репортаж в прямом эфире («Эхо Москвы») – непосредственно от стен горящей школы, единственный из оказавшихся там (в нужное время в нужном месте) корреспондентов, сам при этом – уже под обстрелом. И до конца жизни без шума, неявно, но конкретно и действенно пытался, чем мог, помогать жертвам и участникам того ужаса, так же, как жертвам «Норд-Оста»…
И вот, - ничего не хочу сказать про насущные землеустроительные проблемы насельников Николиной Горы (как, впрочем, и Мозжинки, и других подмосковных сталинских, а теперь вот – и путинских, поселочков, - хотя, - черт его знает, - может быть, и хочу, ибо, как спел один: «я сам, брат, из этих…»), - но! - вот тебе пожалуйста: «забор на два метра…». Тем и «останется в памяти».

Прошло более полугода. Я вновь был в Москве. Мама только недавно умерла. Мы созвонились и встретились с Мартыновым в день рождения Шведова, как часто встречались в последние годы, но теперь – в первый раз без него самого. Съездили на кладбище. Там же встретили Лену Фанайлову со «Свободы», приехала из Питера Ксения Черенцова, подтянулся Вик. Энергией, энтузиазмом и организаторской волей в первую очередь Мартынова промеж нас было учреждено: сделать Лешину книжку.
Ответственность за исполнение задуманного обчество возложило на меня. В силу, во-первых, надо думать, наипервейшего из всех – по жизни – раздолбайства (так педагог Макаренко учил назначать на ответственный пост в отряде – самых из ребят непослушных, хулиганистых и непутевых). Во-вторых, потому что именно мне Шведов некогда наговорил на диктофон несколько кассет своих рассказов о Второй чеченской войне. Все эти записи расшивровала Ксения Черенцова. Теперь тексты передо мной. Их нужно только слегка отредактировать, и… сделать книжку.
Но однажды, при его жизни, мы с ним уже пытались воплотить это. Собственно, за тем он мне все это когда-то и наговорил, вернее – сначала он просто рассказывал, а потом я стал записывать на диктофон, и мы решили все систематизировать и попробовать литературно оформить. В тот раз задумка не удалась.
Потому, что – одно дело – просто рассказать о некоторой, пусть самой трагической и ужасной, или наоборот – забавной ситуации, совсем другое – претворить это в книгу. И дело даже не в объеме. Вернее – в объеме, но не текстовом, а в каком-то обобщении, которое бы вывело совокупность устных изложений ситуаций и фактов на тот уровень, где они уже работают в новом качестве, свидетельствуют о чем-то, что уже больше непосредственно них самих. Этим, собственно, и является книга.
И вот – я этого не мог. Честно признаюсь: не нашел хода. Не обращаться же к жалкой попытке сделать из этого фактического материала – некое подобие беллетристики, художественного, с понтом, текста. Это было бы под силу разве что какому-нибудь Данте. А делать политологические, или иные – социальные какие обобщения я тоже был не в состоянии. Ни права, ни общей информированности по вопросу, ни, честно говоря, желания не имел. Прежде всего, потому, что в принципе – не в теме. И погружаться-то слишком – не считал для себя возможным. Да, вот именно – не чувствовал и не имел достаточно сил!
Леша же, со своей стороны, тоже этого сам не смог. По ряду причин, о которых могу лишь догадываться (во многом, впрочем, они сходны с моими). К тому же, с чисто журналистской, фактологической точки зрения, и злободневность этого материала довольно скоро ушла... заслонилась другими событиями: 11 сентября... (записи бесед со Шведовым сделаны в основном в мае-июне 2001 г.).
Так все это некогда и «зависло».
И вот теперь Леши нет. А тексты опять передо мной. А я – перед теми же проблемами. С той только разницей, что тогда, при его жизни, я просто отдал ему эти кассеты и часть распечатанных текстов, сказав: я не могу, делай сам… Теперь вернуть мне их некому. И я уже должен с ними что-то сделать.

Рассуждая таким образом, я решил обратиться к понимающим и умным друзьям. Пущай, хоть кто-нибудь что-нибудь посоветует!
В частности, Ксения Черенцова переслала по мой просьбе ряд расшифрованных Лешиных рассказов старинному моему другу и прекрасному, одному из может быть лучших нынешних русских литературных редакторов, тончайшей и понимающей Елене Х., которую я попросил прокомментировать мне всю эту ситуацию. Вскоре Лена написала очень для меня значимые слова:

Ты спрашиваешь о текстах Шведова. Мне кажется, зто тот случай, когда обнародование их – чтобы были они прочитаны и поняты адекватно – нуждается в дополнительном усиливающем сопровождении. Нужен не просто комментарий, кем был, когда и для кого писал – это само собой, а внятный и серьезный, без журнализма и иронических (легких, подмигивающих своим, содержащих политические фиги в кармане и т. п.) мемориев анализ типа личности, для которой экстремальная журналистика была материалом, строительным материалом... А что он строил, что лепил из своей жизни – это интересный вопрос. Почему всю судьбу превратил в горячую точку, почему его никто здесь не знает, даже мои коллеги, лучше меня разбирающиеся в именах, какую славу хотел / не хотел. Он, понятно, был оппозиционером – но хотел, что ли справедливости? или правды? Был ли умен – или "она не удостаивала быть умной"? Иначе говоря, почему я ощущаю нечто наподобие мифологизации Шведова, помимо той тоски, что его с вами нет?

Ах, дорогая Лена! – в этом-то все и дело...
Но как, как сказать про него, и про «тип этой личности» и именно про нее, конкретную личность, чтобы – с одной стороны – это не было никчемным мемуарным сюсюканьем на фоне его слов – свидетельств о виденном им мире, с другой же стороны – не свалиться в еще более пошлую (на этом же фоне) беллетристику именно, что со всеми ее «типическими персонажами в типических обстоятельствах». Прежде всего, потому, что ясно: персонаж был абсолютно «не типический», а вот обстоятельства...
Они, вроде как для меня и тебя, как, слава Всевышнему, и для большинства жителей планеты, тоже все-таки пока, на сегодняшний день, не очень типические, а вот для целого (в данном случае – этого, конкретного) народа, то есть весьма значительной массы людей и целой их культуры именно что оказались абсолютно типичными.
И тут еще (но чтобы самому не впасть в обличитиельный и прочий пафос!): он, Алексей, в числе еще немногих тогда горяче-точечных этих маргиналов, кричал об том всем, все хотел обратить наше, типичных остальных жителей внимание на эту типичную-нетипичную где-то, в небольшой горной стране, ситуацию.
Но мы-то не очень слушали и оборачивались. И (всегда) не очень слушаем.
Более того: может, и не надо особо ко всему этому, к чернухе такой прислушиваться и слишком на нее оборачиваться и на ней циклиться? Я, кстати, абсолютно серьезно сейчас говорю. Без всякой там – иронии и полемического задора.
Ну, попала некая (историческая, социальная, - не знаю, как назвать) дюдская общность в данную, да, трагическую – ситуацию. Но, во-первых: может, по собственной, в первую очередь, инициативе попала, чтоб совсем уж резко не сказануть «сами ж напросились». Я опять-таки – без циничной иронии пытаюсь... И, кстати, вообще под «некой общностью», не какую-то определенную – чеченскую, в данном случае – в виду имею. А, может быть, как раз некую «русскую», «российскую – федеральную», «советскую-постсоветскую»...
Ну, случилось так в историческом процессе. Всегда случается. Так. Или похоже. Или – похуже. Уж сколько столетий-тысячелетий. И мир, что интересно, при этом не останавливается. Дальше дергается – крутится.
И более того, оказывается, чем настырнее ты, именно ты – типический неврастеник, типический персонаж, рану эту очередную какаую-то бередишь и в нее по-дилетански лезешь, тем только сильнее она болит-кровточит, не затягивается – не заживает...
И – далее. Прошло – сколько там – семь лет с тех пор, как Алексей мне все это рассказывал (и уже полтора со дня его собственной смерти). Абсолютно изменилась за это время ситуация и в мире, и в России, и, что самое в данном случае существенное, непосредственно в Чечне. Многие, высказанные тогда (7 лет назад) Лешины прогнозы не оправдались, зачастую – слава Богу! (Я, кстати, тем не менее, хочу оставить все эти его тогдашние, не частые, впрочем, попытки исторических и политических обобщений «при взгляде изнутри» как есть, без изменений. Не корректируя их, просто, как – в свою очередь – тоже свидетельство, но уже некоего направления, образа мыслей в определенный момент времени.) Или – пока – не оправдались? – и тогда: не дай Бог! Но, в любом случае, опять-таки: стоит ли во все это вновь лезть, бередить?
Тут, на самом деле, – прям такие глобальные философские, тоже извечные, как и весь этот мир, вопросы всплывают...
И, честно-то сказать, уж не мне, по убогости своей, на них отвечать. Убогости, имею в виду, - не только моральной–интеллектуальной, коюю вполне вынужден признать, но и фактической: ибо, не деятель я общественный, не радетель-спаситель, не политик-вершитель – политолог-хренолог, - не брал на себя этой ответственности и, кстати, бабок за это, или других от мира привилегий не получал, не просил и – не дай Бог – не хочу!
Для меня, при подготовке этой книги были существенны только два момента.
1.Как сказано: материал оказался у меня в руках, и я (см. начало) просто вынужден, должен теперь что-то с ним делать.
2.Более – такое – умозрительное, абстрактное, и не слишком поэтому обязательное и существенное соображение, которое, тем не менее выскажу.
Есть некое глубокое подозрение (иные чудаки даже называют это верой), что ничто никуда в этом мире и из этого мира не девается. Вообще ничто.
Это относится к обстоятельствам и фактам исторического процесса, который, в свою очередь, состоит, в конце концов, всего-то из жизни и смерти определенных, конкретных (живых некогда) людей (и их поступков), чьи души, тоже, как верят иные, не исчезают во вселенной бесследно.
Это же относится и к сказанным однажды (записанным) словам, чему, в частности, служит поддтверждением и существование данных текстов (см. пункт 1.).
Пусть же нынешний или будущий читатель этих текстов сам делает вывод о их ценности и соответствии отдельным фактам и глобальным факторам нашей недавней истории. В конце концов, это – не единственное свидетельство (разрозненные свидетельства) описываемых событий. Но из таких, разных, с разных сторон сделанных, с разным коэффициентом соотношения объективности/субъективности, свидетельств и составляется общая картина минувшей, а стало быть, и наступившей и, возможно, грядущей реальности, ее, так сказать, историография.
В данном случае перед нами – показания о ней Алексея Шведова.

АЛЕКСЕЙ ШВЕДОВ:

Когда я начинаю припоминать дни, недели, проведенные в Чечне, у меня в
сознании пропадает ощущение времени. Для меня все это один сплошной мир, пространство. Но это четырехмерное пространство не то, чтобы живет, - употребить данное слово было бы оскорбительно-неточно в отношении нынешней чеченской действительности, - но как-то существует внутри меня. Как в сказках. Как в «Зазеркалье» или в «Алисе в стране чудес» Кэролла. Или, принимая во внимание все сегодняшние чеченские реалии, - словно в каких-нибудь средневековых легендах, древнегерманских страшилках про Этцеля. Или, еще ближе – антиутопиях Брэдбери или Стругацких.
Словно бы существует параллельный нам мир, в который есть окно. Ты можешь его открыть и заглянуть туда. Так внутри меня существует страна, в которой время остановилось. Это страна моих воспоминаний, это не «моя Чечня»... Может быть, «моя чеченская история»?... «Моя история чеченской войны?» Нет, пусть будет – моя Чечня.
Вообще-то, это окно не хочется лишний раз открывать. Первое время, когда систематические поездки туда для меня закончились, я продолжал существовать в двух измерениях. Утром, дома в Подмосковье, я открывал глаза, и видел вокруг себя деревянные стены, старые теплые желтые бревна дома, в котором живу. И тут же накатывало ощущение, что я еще сплю в каком-то ледяном подвале. Порой это доходило до классического бреда, когда я просыпался в страшной тревоге, потому, что вообще не мог понять, где я. Кажется, должен был заснуть в развалинах дома в Итум-кале. Я ношу очки, и как все очкарики, просыпаюсь без них. Плохо видно. Почему бревенчатые стены? Где я? Сознание не находит ответа. Грозный? Дом Мусы? Мир постоянно путался: мое спокойное и размеренное, очень благополучное подмосковное существование, и эта другая страна, где я постоянно готов отскочить, броситься, побежать, где все время надо быть в напряжении, что-то делать, на что-то реагировать...
Агрессивный мир, где в каждую секунду нужно контролировать каждый свой шаг. В любом доме ты все время думаешь, куда поставить ногу. В доме нет «растяжек», но может быть, они во дворе. И может быть, вообще уже что-то, или все – изменилось, и опасность уже таится в следующем метре, в ближайшей секунде.
Потому-то в памяти у меня нет внешней временной протяженности, той четкой последовательности событий объективного мира, которые, будучи в дальнейшем собраны наблюдающим, изучающим их со стороны, превращаются в «историю». Для меня время замерло. Это – картины. Или – более точно – пейзажи. Ландшафты той моей жизни. Я могу зайти в любой момент на любой ландшафт и посмотреть, что там происходит.
Впрочем, для книги, конечно, я попытался припомнить и изложить все более или менее последовательно. Но это - только в целях определенной систематизации картинок, чтобы читателю, если таковой найдется, было бы за что зацепиться при их рассмотрении. При этом вся система, в силу вышесказанного, может давать сбои и уж конечно не сулит исчерпывающей информации по данной проблеме.

НАЧАЛО

Первый раз в ходе Второй чеченской войны я въехал в Чечню в сентябре – октябре 1999-го года. Вторжение туда русских войск началось, по-моему, в августе. Это была последняя поездка журналистов к Масхадову, то есть я находился в Грозном в тот момент, когда русские войска уже перешли Терек. Последняя же командировка была в самом конце октября и закончилась в начале ноября 2000-го года. То есть мой чеченский «стаж» охватывает ровно год - а можно сказать довольно уверенно, - я никогда не считал дни, - что больше половины этого года я физически находился на территории Чеченской республики. То есть думаю, что если скажу, что семь или восемь месяцев из этого года я провел в Чечне, то нисколько не ошибусь.
В среднем командировка продолжается от недели до двух, потому что если меньше недели, то ничего нельзя понять. Две недели – это уже очень тяжело: я же не просто физически там нахожусь - это поиски информации, это общение с людьми. И на самом деле это очень тяжелое дело. Говорю не о себе, говорю, потому что я видел реакцию журналистов, с которыми ездил. Это очень тяжелая, очень – очень тяжелая работа.
И, честно говоря, за пределами двух недель - трудно сказать – можно ли вообще выдержать, потому что внимание притупляется, человек очень устает, он тупеет и тут уже начинаются реакции на страх, реакции на постоянное присутствие опасности. Так что две недели – максимум. Вот - неделя, две. И вот как «Шаттл» - в Москву, обратно…

Прозвучит, наверное, немного парадоксально, но, с моей точки зрения, за это время, то есть с начала компании по сегодняшний день там ничего – или почти ничего - не изменилось. Я еще раз хочу подчеркнуть, что это мой личный взгляд на то, что происходит на территории Чечни.
Дело в том, что моя профессия, моя работа, да и мой личный интерес – это как раз искать изменения. Что появилось нового. Каждый раз, когда мы едем делать какую-то статью, какой-то материал – мы всегда ищем что-то новое. И если смотреть, что называется, по большому счету, то вот – была некая ситуация в Чеченской республике, у людей был какой-то традиционный уклад. Теперь все рухнуло.
Началом, точкой отсчета того, что сейчас происходит в Чечне – является, конечно, ввод войск и то, что называется «активной или военной фазой операции». Вот это было событие. Это были изменения, изменения происходили каждый день.
Потому что в один определенный день армия и МВД, и другие люди с оружием из России туда вторглись. Они, безусловно, совершили - никто этого, собственно, и не отрицает – по всем правилам военной науки нападение на некую территорию, населенную неким количеством людей, - совершили агрессию.
Никто, кстати, точно не знает – сколько людей проживало на территории Чечни к тому моменту, но цифры, видимо, небольшие – 200.000 – 400.000 человек.
И вот в то время изменения были ежедневные и ежеминутные. Бомбили Грозный, взрывали нефтехранилища, и потом армия двигалась по территории, армия штурмовала Грозный. Армия подошла к горам. Но главное, что армия шла и разрушала все на своем пути. Армия не убивала людей, что самое интересное. Людей было убито немного, и такой цели не было. Армия совершенно четко уничтожала инфраструктуру на территории Чеченской республики.
В какой-то определенный день – это февраль 2000 года – армия захватила всю территорию, закончила бомбардировки – артиллерийские, ракетные, какие угодно. И с этого момента изменения практически прекратились.
Мы имеем такую же разрушенную страну. Разрушения одни и те же - никто ничего не чинил, армия стоит там же, где она стояла. Жители находятся в том же положении, в котором они находятся.
Есть маленькая новость – это начало минной диверсионной войны. Но в целом ничего с момента окончания военных действий не изменилось. Все фигуры на шахматной доске находятся ровно на одних и тех же местах.
Что касается употребленных терминов «агрессия» и «вторжение». Все-таки, журналистика – моя работа, и в данном случае я говорю не как частное лицо. Я говорю как человек, который там провел какое-то количество времени, как человек, который вполне эмоционально реагирует на то, что происходит там, который в какой-то степени был даже включен в эти события. Пусть в крохотные, но включен, потому что когда я помогал готовить корреспондентам материалы – конечно же, мне хотелось, чтобы на эти материалы была какая-то реакция. И как я понимаю, эта реакция все-таки была. Я не имею в виду, что я как-то подтасовываю факты. Я имею в виду, что я старался их совершенно точно установить. Что касается того, что же там произошло – что ж, мне нравится слово «постмодернизм», в данном случае: – издержки демократии.
Россия получила демократию – сама ли она ее получила, из рук ли Запада. С помощью Запада или из рук ее вождей, но та часть демократии, которая называется «избирательная система», то есть выборы в губернаторы, в президенты – Россия de facto получила. И вместе с этой системой выбора, в нашем случае – системой выбора президента она получила различные формы ведения президентской кампании.
И в данном случае мы столкнулись с «замечательным», очередным парадоксом демократии. Самый простой способ и самый эффективный, – то, что я говорю, это не новость, это общее место, это знают абсолютно все: это знают военные, журналисты, даже как-то неудобно об этом говорить, - но самым эффективным способом привести Путина к власти была «маленькая победоносная война».
И чеченская кампания абсолютно точно не имела никаких мотивов, никаких целей, кроме как единственного мотива и цели обеспечить быстрое и беспрепятственное избрание Путина президентом.
Задача была поставлена и выполнена на сто процентов. Путин стал президентом именно на Чечне. Причем именно как на PR – акции. Ему не нужны были штыки военных, чтобы стать президентом. Ему нужно было общественное мнение, ему нужны были голоса избирателей. Избиратели проголосовали «за Путина» в первую очередь потому, что он не только говорил, что он решительный человек. Он продемонстрировал эту решительность, снеся Чечню с карты, с лица земли. Задача была выполнена, все очень хорошо, президент был избран. Ну и здесь я ставлю точку, потому что это и есть ответ на вопрос о цели войны.
Что значит «снесли с лица земли»? Довольно трудно найти в Чечне города или поселки, которые не были бы либо полностью, либо частично разрушены. Это большая задача. Правда, ситуацию несколько запутывает то, что часть разрушений была сделана в первую чеченскую войну, часть – во вторую. Правда, и в том, и в другом случае они были сделаны русскими войсками. Но даже если мы отделим первую войну, в которой разрушения были незначительны, и будем говорить только о второй войне, то первый и самый замечательный пример, – это самое простое, почему я говорю, что разрушили дотла, полностью повергли в руины, – это город Грозный. Город, в котором я был в 1996-ом, 1997-ом годах.
Я был в Грозном в 1998-ом году. Это был нормальный постсоветский большой город, где действительно были памятники первой войне. Бомбардировки, это было ужасно. Стояло там несколько десятков взорванных, разрушенных домов.
Это был огромный город. Это город, в котором проживало даже по переписи около шестисот тысяч человек. Реально, наверное, около восьмисот. И это не типичный русский город, где обком, райком каменный в центре, а вокруг одноэтажная застройка. Грозный – это город с большим количеством больших многоэтажных домов.
Вот этого города сейчас просто не существует. Тем, кто не видел хронику, снятую в Грозном, очень легко представить себе его состояние, вспомнив съемки Сталинграда времен Отечественной войны, которые мы все видели. Сталинград был разрушен значительно меньше, чем Грозный.
Ну как описать город, которого не существует? Я не знаю. Это довольно трудно. В городе есть одно единственное здание, у которого сейчас оштукатурены стены, у которого вставлены все окна и у которого есть крыша. В котором работает отопление и свет, канализация – то есть отвечающее всем признакам жилого дома. Это здание РАО ЕЭС, энергетики его построили. Это один-единственный дом. Все остальные дома этим требованиям не отвечают. В доме либо нет крыши, либо нет стен. Либо нет окон, либо нет воды, либо нет газа… Но чаще всего нет ни того, ни другого, ни третьего.
Вот что такое, с моей точки зрения, «полностью разрушенный город».
Обычная школа, в которой я был 1 сентября – типичная школа, и других школ в Грозном нет – представляет собой бетонную коробку. Большая «советская» школа, она состоит из двух блоков, двухэтажная. Видимо, были большие окна, спортзалы и так далее. Вот это – бетонная коробка, внутри которой выгорело и растащено все. Там нет деревянных полов, там нет ламп, нет паркета, там нет ничего. Там нет окон. В тех классах, где ведутся занятия – они забиты досками или заложены кирпичом – там планируется поставить что-то вроде печек – «буржуек», поскольку газ в Грозном то идет, то не идет, и отапливаться газом. Электричество тоже – то горит, то не горит. Значит – будет временная проводка, под потолком будут висеть лампочки. Вот это – типичная школа. Больница – роддом, например – это из старой больницы отгорожены две комнаты, из которых убран мусор. Там, конечно, нет никаких медицинских шкафчиков, ничего подобного. Там просто выметен мусор. Там есть кран, вода то идет, то не идет, также лампочки на потолке… Я могу это перечислять. Если это необходимо, я могу эти примеры приводить сколько угодно.

При этом, будет большой ошибкой не сказать, что ментально это все еще на
территории бывшего Советского Союза, это все еще постсоветское пространство.
И все чеченцы, которые старше тридцати лет ментально абсолютно ничем не отличаются ни от русских, ни от якутов, ни от армян, ни от грузин. Потому что это абсолютно – я ответственно это заявляю – это нормальное советское мышление, это люди советской культуры. Это люди Фенимора Купера… я не знаю, Чехова... Это люди, которые изучали «Малую землю», это люди, которые хотят работать так, чтобы им платили зарплату. То есть абсолютно советское мышление.
Это не бизнесмены, это очень важно подчеркнуть. Нет-нет, никакой иной ментальности у подавляющего большинства чеченцев нет. По крайней мере те, кто старше да не то что тридцати, я бы сказал, даже двадцати пяти… А это подавляющая часть нации. Ментально они абсолютно точно такие же, как мы.
Попытки моих западных коллег уцепиться за эту тему и старательно тщиться такое утверждение опровергнуть ни к чему не приводили.
Это был любопытнейший спор, когда сидело несколько чеченцев и очень неплохой корреспондент - мой коллега, немец – пытался сначала спорить со мной. Он стал мне объяснять, что: «это же совсем другой мир, это мусульмане. У них другие традиции, они совершенно противоположны русским. Поэтому понятно, что здесь идет война, это все очень надолго, это все всерьез».
И тогда я предложил чеченцам ответить на это. Но, поскольку очень трудно не растекаться в разные стороны, я им предложил ответить на конкретный вопрос. Чеченцы, которые сидели в комнате, достаточно давно меня знают: «Вот культура Алексея Шведова и культура другого, сидящего здесь имярек – это та же культура или это разные культуры?»
Надо сказать, что немец в итоге был сильно изумлен, когда все присутствующие ответили, что, безусловно, это одна и та же культура. Мы - люди абсолютно одной и той же культуры. Единственное, что один из присутствующих очень тонко заметил, что его культура немного богаче, чем моя. Потому что я впитал в себя всю русскую культуру, а у него есть вся моя русская культура и еще чуточку его национальной, чеченской. Вот так закончилась дискуссия о войне в штабном вагоне…
Мне кто-то, рассказывая о каком-то другом пост-советском, кажется Карабахском конфликте, привел такую деталь, что те и другие слушали Высоцкого. В одних и тех же танках с одной и другой стороны шли в атаку и слушали с одной и другой стороны одни и те же песни Высоцкого. Абсолютно верно. В ходе второй чеченской войны Высоцкого, может быть, и не слушают. Хотя явно любят, и когда я привожу записи Высоцкого, то все слушают и подпевают. Но просто нет магнитофонов, в основном только в машинах. Нет электричества. Не знаю, чтобы слушали… Но, в западном представлении эти «люди ислама, эти традиционалисты»… Да они при любом удобном случае собираются вечерком, берут бутылку, а то не одну, а две, или пять бутылок водки и абсолютно по-советски, хотите – по-советски, хотите – по-русски, с огромным удовольствием под тот же самый шашлычок выпивают и закусывают. Это нормальная, и, пожалуй, единственная форма мужского отдыха. Это те самые «страшные мусульмане, которые противостоят советскому народу».
Я ни в коем случае не пытаюсь оправдать… Смешно, я не пытаюсь оправдывать русскую агрессию. Для меня от этого ситуация становится в 100, в 1000 раз трагичнее.
Было бы более-менее понятно, если бы две разные культуры жестко столкнулись, Это действительно сложнейший межкультурный, межэтнический конфликт. Это очень тяжело, это ужасно. Но когда война идет между советскими людьми, действительно в танках у которых играет Высоцкий, и такими же абсолютно советскими людьми, у которых Высоцкий, правда, в танках не играет, и когда в танке сидит человек, который мечтает послать к чертовой матери этот свой Воронеж или Кинешму и перебраться жить в Москву, где есть работа, где можно хорошо зарабатывать, - ведь все мечтают попасть в Москву, или почти все, - а напротив в окопе сидит человек, который точно также мечтает перебраться в Москву, потому что в Москве есть работа, а ни в Сержень-Юрте, ни в Грозном, нигде работы нет, - то это как раз тот самый образ: «танк с Высоцким».
Да, эта война, фактически, - и для меня это безусловно, в моем понимании, то что я увидел, это, безусловно, гражданская война. Безусловно, братоубийственная война. Безусловно, война, в которой один брат убивает другого брата. Я не говорю о том, что это братья хорошие. Я не говорю, что чеченский брат – хороший и умный, а русский – глупый. Или наоборот, что чеченские братья – мерзавцы, а русские очень умные. Но то, что они братья на данный момент, так уж случилось – это не вызывает у меня сомнений. Подчеркиваю, все, кто старше 22-25. Ситуация с теми, кто вырос, кто сформировался, кому было 7 лет, когда началась первая война и кому сейчас исполнилось 16-17 лет – она, наверное, уже другая.
Но тоже любопытно, хотел бы я их сравнить с молодыми ребятами из Башкортостана, из Татарстана, из других глухих районов, у Илюмжинова из Калмыкии, из регионов, где такая же примерно, местная власть. У меня не было такой возможности, к сожалению. Я обязательно постараюсь это сделать. Тех районов бывшей Российской империи, где такая же жесткая диктатура, как она была при Дудаеве и Масхадове. Ох, боюсь я, что эти 17-летние русские, нынешние граждане Российской Федерации ничем не отличаются от граждан Российской Федерации в Чечне. Я очень боюсь, что это такой же низкий уровень образования, такое же, вполне естественное желание поддержать самые крайние, самые экстремистские движения, потому что только в них они могут самореализоваться. И так далее, и так далее.
То есть, для меня это абсолютно гражданская война и абсолютно братоубийственная война. Вне всякого сомнения.
Хороший вопрос о возможности выхода из всей этой ситуации. Его, в общем-то, задают все, кроме чеченцев. Чеченцы, кажется, одни из немногих, кто мне почти никогда не задают этого вопроса по одной простой причине: им просто некогда его задавать. Они латают крыши, таскают воду. Каждую минуту у них есть что делать, им надо выжить.
При этом, у меня есть какие-то общие оценки, представления, мнения, которые я делаю сам, которые я высказываю лично. Но на работе, в Чечне, девять десятых моего времени – это стремление устанавливать факты. А факты таковы: все те люди, которые остались сейчас, которые физически находятся на территории Чечни и частично на территории Ингушетии, – никто не знает, сколько их - 200, 300, 400 тысяч человек, я думаю, больше, – эти люди совершенно не думают ни о каком сопротивлении, ни о какой борьбе с Москвой. Больше всего бы их устроила – и устраивает, чтобы им вернули все обратно. Вернули обратно все. Это абсолютно советский подход.
Они хотят, чтобы это была Москва – потому что это им не сделает ни Дубай, не фигай, они давно это поняли. В Саудовской Аравии никто об этом ни думает, ни говорит. Чтобы Москва, если не может построить им обратно крыши, чтобы дала хотя бы там рубероид, которым можно их накрыть. Если Москва не может дать рубероид – пускай дает гвозди. Если Москва не может дать рубероида и гвозди – то, по крайней мере, пускай просто оставит их в покое. В покое – в каком смысле – на блокпостах. И не мешает им самим возить свои гвозди. Они хотят, чтобы расчетной единицей был по-прежнему, как и в России, рубль и доллар, а не какой-то там тетрадрахм или что-нибудь еще.
Кстати заметим, что даже в масхадовское время никто не пытался печатать свою чеченскую валюту. При Дудаеве была эта робкая попытка – она накрылась медным тазом. То есть опыт соседей очень нагляден. Не надо забывать, что чеченцы очень внимательно, естественно, смотрят на опыт - для них все это рядом и близко – Грузии, Армении, Азербайджана и так далее.
И для любого чеченца, поскольку везде же родственники – абсолютно, на уровне подсознательного, понятно, что теория-то хороша: «Давайте выйдем из России!» - все правильно. Но только как они, чеченцы жили внутри России и как их соседи жили и живут, когда они из России вышли. Никому из тех, кто там живет, этого не надо. Эта проблема вообще абсолютно никого не интересует. Более того – это грустно, но это факт – если спросить любого чеченца, проживающего там сейчас: «Нужно ли снять блокпосты?» - ответ: «Немедленно, блокпосты парализуют всю жизнь в Чечне». «Нужно ли, чтобы русская армия ушла?» - все хором говорят – «Нет». Потому что люди живут в реальной обстановке. Им могут нравиться русские, могут не нравиться русские – но они прекрасно понимают, что пока русские стоят – есть хоть какой-то шанс – кстати, он потихонечку реализовывается. Подтягивается газ, подключается электричество, худо или бедно поступает мука и так далее. Но как только русские войска уйдут, немедленно начнется – это любимое чеченское слово – начнется беспредел. Этот беспредел будет абсолютно кровавым.
Этот опыт уже есть, потому что не в том дело, что с гор спустится освободительная армия, которой там и нет на самом деле, и как-то там установит другой порядок. Да нет. Отсутствие русских военных автоматически означает, что любой человек, скажем, в селе, у которого есть оружие или есть какая- то группа сторонников, немедленно будет пытаться захватить – мне не нравится слово «власть» - немедленно попытается захватить те запасы муки, которые есть на территории этого села, эти запасы шифера, или переключить на себя водопровод. И самое главное, что он немедленно начнет расстреливать – да даже если бы это было по принципу «тех, кто поддерживал русских». А кто их не поддерживал? Сколько людей взяли автоматы? Ну, тысячная доля процента. Остальные-то как жили, так и живут. Поэтому любой чеченец - я даже не говорю «здравомыслящий» - любой чеченец на вопрос: «А вот теперь можно убрать русских отсюда или нет?» всегда скажет – «Нет, вот теперь - нельзя».
На это мое мнение кто-то мне заметил: не «оправдываю» ли я таким образом «вторжение» русской армии в Чечню? Откровенно говоря, я в первый раз не совсем понял вопрос. Потому что - что значит «оправданное» или «неоправданное» вторжение. Убийство одного человека другим человеком не может быть оправдано, наверное, ни с какой точки зрения. Ни с какой вообще. Никогда. Даже если это судебный приговор. Поэтому это - неправильная постановка вопроса. Иное дело, что ни в коем случае, с моей точки зрения, не надо романтизировать проблему, мол, вот живут какие-то там сугубо идейные моджахеды или мусульмане – а тут, чтобы стереть их с лица земли, приехали русские, православные – и давай их истреблять.
Есть постсоветское пространство. На этом постсоветском пространстве происходят какие-то процессы. Я обычно это определяю все-таки для себя так, что – продолжается развал империи. Могла ли русская армия с таким же успехом начать военные операции против того же, например, Татарстана? Или той же самой Ингушетии? А, может быть, против Якутии?
Вот теперь, наверно, можно с уверенностью сказать – да, могла. А еще с большей уверенностью можно сказать – да, может. Все-таки, при всем при том… Не будем говорить о ментальности чеченцев, что они какие-то герои там, абреки или люди, у которых чувство чести или совести развито больше, чем у всех других народов. По моим наблюдениям, это совсем не так. Они либо такие же, либо, да простят меня чеченцы, возможно немного хуже. Потому что очень много говорят – а делают не так много. Но все-таки, это люди, у которых за плечами сейчас уже 5-6-7 лет – то есть еще ранний Дудаев – вооруженного сопротивления, вооруженной борьбы.
Это страна, где действительно каждый мужчина – это факт – каждый мужчина имеет автомат. Даже самый мирный мужчина, даже самый про-советский мужчина обязательно имеет зарытый автомат. Категорически авторитетно это заявляю, имеет автомат, базуку… То есть все это зарыто, все это у каждого мужчины есть. Если это население в итоге оказалось в положении, когда для них уход русских – хуже, чем если бы они остались, если это население не может и не хочет после пяти лет независимости оказывать эффективного сопротивления русским войскам – так что же будет, если войска точно также войдут в Татарстан, в Якутию, на Псковщину, в Москву, в конце концов. Для меня совершенно очевидно, что уж тут-то никакого сопротивления не будет во-об-ще.
Чечня замечательно лишний раз показала, что на постсоветском пространстве не сформированы демократические институты, не сформировано гражданское общество. Особенность постсоветского мышления, особенность советского – не постсоветского – человека заключается, нравится нам это или нет, в том, что по природе своей он все-таки раб и холоп. Он никогда не будет, не сможет противостоять насилию. Жесткому, серьезному насилию. Вот это то, что сейчас происходит в Чечне, и я это себе очень хорошо представляю.
Отдельная тема, с которой я только сейчас начал работать, те немногочисленные, назовем их – повстанческие – элементы, которые сейчас там начинают минировать дороги, устраивать теракты… Ну что значит «начал работать». Я начал встречаться с этими людьми, я начал пытаться встречаться с ними. Я встречался с ними и раньше, на самом деле. Но, как журналисту, мне нужно больше. Мне нужно понять. Мне хотелось бы побеседовать не с двумя – тремя, а с десятками этих людей. Мне хотелось бы понять, откуда они берут взрывчатку…
А речь идет вот о чем: о молодых чеченцах, которые по каким-то причинам не смогли покинуть страну.
На самом деле, мужчина старше 14-ти лет и моложе 70-ти лет должен иметь очень сильный мотив для того, чтобы находиться на территории Чеченской республики. Потому что именно им практически невозможно передвигаться – на блокпостах пропускают женщин и стариков. Во всех собесах, во всех организациях, где сидят русские – женщины и старики более-менее как-то движутся. Мужик, такой вот мужик-мужик, он – редкость, он мгновенно вызывает подозрение, у него очень много проблем.
Так вот, речь идет о людях, молодых, у которых были сильные мотивы остаться в Чечне. Для 99 процентов – этот мотив – отсутствие родственников за пределами Чечни. Это люди из бедных семей, потому что все богатые, все образованные – все из Чечни давным-давно уехали. И вот это молодые ребята, брошенные своими командирами, преданные своими командирами, потому что те, кто находится сейчас в горах… Вообще-то хороший вопрос, на данную секунду находится ли там кто-то еще. Два месяца тому назад я говорил безапелляционно, что там находится порядка двух тысяч человек. Сейчас я в этом не уверен. По крайней мере, никаких команд с гор, или никаких команд от Масхадова они просто физически не получают. Эта часть чеченского общества, судя по всему, тоже полностью деморализована. Они не хотят продолжать войну, они не могут воевать с этим «монстром» - с русскими, с русской армией. У них нет подходящих лозунгов… Их – сто процентов – не поддерживает население.
Но есть маленькая группа вот этих бедных молодых ребят, оставшихся на территории Чечни… И я не думаю, что это какая-то идеология. Я помню себя, когда мне было семнадцать, и так далее. Для них все это ясно, очень предметно. Вот он: работы нет, образования нет, перспективы нет. Уехать он никуда не может – он заперт в этой Зоне. Он заперт внутри этой Зоны. И есть русские солдаты, русские бронетранспортеры, которые ездят – и есть понятное желание их подорвать. Что они и делают.

ЛЕТО 1999 Перед началом

Летом 1999-го года, - кажется, в июне или июле, - мы с корреспондентом Зюд-Деутче Цайтунг Томасом Авенариусом предпринимаем поездку по Ставропольскому краю.
Цель командировки проста: проехать 108 километров русско-чеченской границы, между Ставропольским краем и Чечней - чтобы посмотреть, что же реально творится там, потому что газеты и телевидение к этому моменту постоянно сообщают о вылазках чеченских боевиков с территории Чечни в сопредельные районы РФ, о взятых ими заложниках, о захватчиках...
То есть, обстановка все время нагнетается. И наша цель - посмотреть, что же происходит там на самом деле - есть там граница между Россией и Чечней, или нет этой границы?...
В Ставрополе нас встречает корреспондент «Ставропольской Правды» - чудная совершенно женщина, Валя Лезвина.
Она очень больна - у нее астма в тяжелой форме, но, несмотря на это, она по 20 часов в сутки с нами работает. И у нее отличные связи - она корреспондент «Ставропольской правды», занимается военными вопросами: армия, оборона, ну и все остальное… То есть, она часто бывает в районах, которые примыкают к Чечне.
В первую очередь - это Курской район Ставропольского кра. Станица Курская, куда мы с Валентиной и отправляемся, причем подготовка к этой поездке по территории России ведется две недели. Валентина пишет бумаги, разрешающие нам, корреспондентам, попасть в Курской район, то есть уже на самую границу. Договаривается, используя личные связи, о том, где и как нас встретят.
И вот, наконец, действительно, мы пересекаем границу одного района, дальше нас пересаживают на машину ГАИ, сзади идет машина охраны. И в таком виде мы отправляемся путешествовать. По российской территории, по Ставропольскому краю!
Причины подобного беспокойства становятся понятны уже в первом же селе, которое мы посещаем.
Село на берегу Терека. Река. За рекой - Чечня. А там, на Юге огромные - по подмосковным, российским масштабам - села. Дороги внутри сел, большие улицы. И вот стоят добротные кирпичные дома. Первое впечатление, что они все заброшены, что люди здесь не живут. Но когда мы начинаем узнавать - то нет, дома заброшены не все, приблизительно половина. Уехала примерно половина населения.
Первая причина, по кторой уехали – нет работы. Колхозы и совхозы развалились, но не умерли. Колхозов нет, но землю-то людям не передали - и жить можно только каким-то сельским хозяйством со своих же собственных огородов. А кому на Ставропольщине можно продать помидоры и огурцы? Это как будто кому-то во Флориде продать - не знаю - крокодила там... Совсем нет никаких средств к существованию. Поэтому народ и уезжает.
Вторая важнейшая причина - это то, что за рекой живут просто агрессивные племена, которые регулярно совершают набеги на села и просто захватывают заложников.
Жуткая совершенно сцена - бизнесмен в этом селе, армянин…
На краю села небольшая армянская деревня, красивые большие дома, все немного отличается от остального села. Армяне живут там давно, богато живут, красиво - цветники, клумбы. Такой скорее городской пейзаж, чем сельский.
Мы беседуем с человеком, у которого несколько дней тому назад просто украли сына, 17 или 18 лет.
Мы говорим
- Но как? Как это могло быть?
Он говорит:
- Подъехала машина, вышел человек и сказал парню, что он, якобы, от его отца, несколько фраз, - которые абсолютно уверили мальчика в том, что информация действительно от его родного отца.
Мы спрашиваем:
- Как это могло произойти?
Он говорит:
- Да очень просто, у того была точная инструкция…
Все здесь знают, что похищения возможны, поэтому члены семьи все предупреждены о том, что нельзя никому открывать двери, никого впускать... А чеченцы подслушивают телефон. Они давным-давно прикрепились ко всем местным линиям и просто слушают телефоны.
- …Мне сейчас выдвигают требования о выкупе, - говорит человек, - и они абсолютно точно знают, сколько денег зарабатывает в день моя лесопилка, сколько зарабатывает бензоколонка - они знают каждый мой шаг.
Я говорю:
- А как, только с помощью подслушивания телефонов?
Он говорит:
- Да нет, у них здесь отличная сеть осведомителей, которым они платят. И те сообщают им все, что происходит.
Бедняга совершенно не верит в то, что милиция поможет ему найти сына - потому что те первые шаги, которые милиция делает, они мало чего дают. Рассчитывает только на то, что он все продаст...
Я спросил:
- А что требуют за сына?
Он говорит:
- Все, что я имею.
И видно, что этот человек уже готов, он уже начал процесс продажи, ликвидации. А с той стороны каждый день звонят по телефону и говорят: «Ты врешь. Ты говоришь, что собираешься продать бензоколонку за 50.000 долларов. Нет, ты можешь…
тебе предлагают - продать ее за 70. За 70! И завтра ты принесешь нам эти 70».
Этот человек - один из последних оставшихся. Большинство людей уже покинуло этот район, потому что работать и жить в такой ситуации абсолютно невозможно.
Река - это не препятствие, это не граница. Нет никаких часовых, нет никакой колючей проволоки. Да и река-то шириной метров 100-150. Переправиться можно в любой момент. Причем есть броды...
Я не видел этого своими глазами, но местные жители говорили мне, что одна из причин, почему функционирование даже того, что осталось от колхоза практически полностью парализовано в том, что стоит выехать на полевые работы, как появляется отряд вооруженных людей и просто высаживает народ из комбайна и радостно этот
комбайн утягивает на другую сторону реки. Комбайн стоит там больших денег.
И сейчас нас не пустили – в первый раз в моей журналистской жизни - не пустили на поле посмотреть на сельхозработы.
Потому что выезд на поле в Курском районе выглядит следующим образом: один или два БТРа, - и это не игры в войну, я видел, как готовятся к выезду, как действительно всерьез проверяют оружие, проверяют пулеметы - и т. д. , - затем комбайн или какая-то жатка... (я лично видел трактора), и затем машина с людьми, которые будут работать на этой технике. На ней будут работать всего 2-3 человека, остальное – это бойцы охраны. Бойцы охраны с автоматами.
Вот так крестьяне Курского района выезжают на поля.
Никаких подозрений в том, что это какая-то дутая угроза, что это показуха для журналистов - абсолютно не возникает. Потому что само это, практически вымершее село, рассказы людей, которые говорят: «Да, вот из этого дома забрали девочку. Вот из этого - 3 месяца тому назад забрали...» Родителям удалось ее, в конце концов, выкупить, но после этого они бросили все: богатый дом… У ребенка нервный кризис – никто не знает, что там с ним сделали, 7-8 лет - и они сейчас продали дом, продали его за бесценок и уехали в Минеральные Воды, на курорт, чтобы хоть как-то привести ребенка в порядок.
За границей, за рекой - совершенно точно - враг. Причем враг странный, враг непонятный.
Света нет. С Русской стороны нет электричества, свет в домах давным-давно отключен за неуплату. А напротив, на том берегу, ночью точно такие же села – просто сияют огнями, на том берегу иллюминация. Чечня освещена.
Здесь требуют заплатить - с нищего населения - каждую копейку, а туда поставляют свет бесплатно, с начала войны.
Оттуда приходят разные люди, но они оттуда приходят свободно. Оттуда приходят и бандиты, и угонщики скота, и угонщики техники... Оттуда приходят русские и чеченские пенсионеры, получать пенсию на территории России.
Я видел только место, где это происходит, потому что как раз когда мы прибыли, этот канал был перекрыт. К этому моменту деньги Масхадову перестали переводить, т.к. стало понятно, что все пенсионные деньги, которые переводятся на территорию Чечни, просто попадают в карман этих самых местных баронов. Ни к каким пенсионерам они не попадают.
Незадолго до этого было принято решение выдавать пенсии на территории Ставропольского края. Вот приходят чеченцы, приходят русские - тут же дико напиваются, потому что в Чечне нет водки. В селе на время выдачи пенсий военное положение - патрули с автоматами. Потому что трезвые пенсионеры хороши, а пьяные пенсионеры так и норовят кого-нибудь избить и что-нибудь сжечь. Приходят ведь сотни человек за этими пенсиями - они не видели денег - и вдруг они их получают. И что из этого выходит? К тому же, как рассказывают местные жители, - кто-то из родственников, кто получал эти пенсии и т. д. – и эти пенсии тоже, конечно же, не остаются в кармане у тех, кто их получил.
Когда возвращаешься обратно, в лучшем случае на мосту - или за мостом - у тебя ее отбирают, не чеченцы, а местные полевые командиры. Вот те, кто контролирует ситуацию. С таким же успехом это могут быть кто угодно – дагестанцы, например. Отбирают, естественно, половину полученных денег. Если ты предварительно не дашь обещание их отчислить - ты не перейдешь границу по мосту.
Абсолютное разорение и запустение - вот гражданская война. Вон там, за рекой...
Такая гражданская война, это какой-то кусок русской истории времен Дикого Поля. Времен «Слова о полку Игореве». За рекой – хазары, настоящие. Которые совершают
регулярные набеги на это мирное население, которое вынуждено бежать от набегов в какие-то там крепости, города. Откуда потом и возвращаются обратно.
Ужасающая совершенно нищета по границе. Единственные яркие краски, - это есть почти в каждом селе, которое тянется на полтора-два километра, - в центре - старое советское здание клуба. Клуб отделан армянским туфом. Я говорю:
- Подождите, это же армянский туф! Это же дорого!
- А, - говорят, - это в свое время привезли из Армении... Директор совхоза закупил армянский туф. А там, внутри – мрамор!
Заходим внутрь - все забито досками - и действительно мраморные полы, армянский туф... Нет жизни, никого нет. Только какая-то там, не знаю, крыса пробегает по полу - давно в этом клубе никто не показывал кино, не играла музыка. Все это заброшено совсем.
Вот такое огромное совершенно заброшенное село, забитые досками магазины…
Это не одно - все приграничные села выглядят так. Классический фронтир.
Все заброшено. И в каждом селе вдруг роскошная - как в Москве, как в Нью-Йорке - бензоколонка. Естественно, задаю вопрос: «А это-то здесь откуда, и кто и куда заправляет бензин?» Машин-то на улицах нет...
Ну, разгадка на поверхности. Уже который год в этом районе нефтяной бум. Деловые люди Ставрополья делают большие деньги на нефти.
Схема проста и незатейлива как грабли.
С чеченской стороны приходит бензовоз. И закачивает бензин в емкости бензоколонки – 5 тонн, 10 тонн, 20, 50 - сколько привезли, столько и закачали.
Этот бензин, естественно, нелегален. И потреблять здесь его некому. Чтобы его продать - его нужно вывезти дальше вглубь Ставрополья, Краснодара или куда-то еще. Везти бензин по территории России без сопроводительных бумаг невозможно. В местной администрации директор совхоза подписывает бумагу о том, что этот бензин приобретен - являлся собственностью совхоза такого-то... Вот, на бензоколонке совхоза приобрели бензин. Подходящая русская машина перекачивает из этой емкости бензин к себе в баки - и развозит его, и продает его по территории России.
Бензин - это не самая важная статья доходов. Самое важное - это солярка, то есть то, на чем работает сельскохозяйственная техника. Соотношение цен очень простое. Солярка, привезенная из Чечни, стоит от 50 копеек до рубля за литр. Солярка официальная, которую привозят из Волгограда - ближайший нефтеперегонный завод – стоит от 4 до 5 рублей. Считаем норму прибыли. Ну, естественно, чеченская солярка продается не по 4, а, допустим, по 3 рубля - но на каждый рубль - мгновенно уже на следующий день - нарастает 2 рубля прибыли. То есть 300% прибыли без всяких хлопот и забот. Всего-навсего одна фальшивая бензоколонка – один бензовоз и хорошее прикрытие.
Этот бизнес процветает. Даже шофер, который везет нас в Ставрополье от аэропорта к городу, рассказывает о том, что его двоюродный брат или кто-то еще - неплохо зарабатывает, проскакивая ночью границу туда - сюда на своем собственном небольшом бензовозе. То есть, в это включено большое количество населения.
И возникает следующая непонятная картина - с одной стороны тогдашний премьер Степашин говорит, что будут приняты жесткие и серьезные меры - в селах создаются реально если не отряды самообороны, то что-то похожее. То есть, поселковая милиция получает право резко увеличить штат, принимая туда столько людей, сколько надо. В тех селах, где мы были, практически все мужское население является сотрудниками милиции на данный момент. Они получили зарплату, они получили форму - и теперь они выезжают пахать поля уже в милицейской форме и с милицейскими автоматами. Инвми словами, они сами себе отряды самообороны.
С другой стороны - враг щедро снабжается электроэнергией. Линии электропередач, идущие к российскому селу, обрезаны, но благлполучно тянутся через реку, на территорию Чечни. И там горит свет. Нефте- и бензовозы уверенно возят бензин оттуда сюда, на территорию России…
Странная какая-то получается война, в которой явно страдают мирные жители, а в то же время полным ходом идет энергоснабжение противника.
Мы едем: нам хотят показать образцово-показательный - не потому, что он показушный, а потому, что он вновь построенный, его просто не было - пункт на границе с Чечней.
Действительно, стоит большой блокпост, стоит милиция - с той и с другой стороны блокпоста до десятка машин - отчаянно ругающиеся люди: кто-то из них живет на территории Чечни, уехал в Россию и не может вернуться, кто-то из России не может проехать на территорию Чечни... Существует четкий приказ - все, «граница закрыта. Никто никуда не проезжает».
Ну, надо ли говорить, что когда мы от блокпоста немного отъехали и остановились – то стало видно, как тут же пошли машины. То есть, естественно, за некоторую толику денег машины пропустили - но приказ, по крайней мере, такой есть.
Я говорю:
- А нефтевозы и бензовозы?
- Все! Есть четкое указание. С этим покончено. Мышь не прошмыгнет, птица не пролетит. Не то, что бензовоз - канистру с горючим не провезут, - говорит командир заставы.
Мы отъезжаем буквально на полкилометра, и я вижу железнодорожную ветку, которая идет просто параллельно дороге - в 15 метрах от автомобильного шоссе, на котором стоит этот блокпост.
Вот рельсы начинают подрагивать, и со стороны Чечни выползает какой-то невероятный, допотопный, времен гражданской войны, тепловоз - грязный, с какими-то подвязанными проволоками, а за ним тянется бесконечный состав с бочками, в которых только что залита то ли нефть, то ли бензин, то ли солярка - они просто с подтеками. Видно, что не пустой состав! - тепловоз еле его тащит, торжественно выезжает из Чечни и удаляется в ставропольские просторы.
Ну уж этого я не могу выдержать. Мы возвращаемся обратно на блокпост, я говорю тому командиру: «Подожди-подожди, какая мышь не пролезет, какая птица не пролетит?! А вот ЭТО - что?» Хвост состава еще виден, сдвоенный состав, что-то около сорока шестидесятитонных вагонов.
Он говорит: «Так это МПС! Это - министерство путей сообщения, это железнодорожники. Мы к ним никакого отношения не имеем. Мы контролируем дорогу. Вот у нас по дороге мышь не пробежит. А что там у МПС - это их дела, мы к ним не имеем никакого касательства».
Существует четкий приказ, что вызывает дикую злость, и существует практика, что никакие русские чиновники не могут действовать на территории Чеченской Республики. То есть вот: здесь граница по реке - и никакие главы местной администрации, никакие самые главные сотрудники МВД не могут, - просто приказом им запрещено, - переходить на тот берег. То есть ловить преступника, похитителя этого вот ребенка и украденного парня они могут только пока машина несется к Чечне. А что тут ехать - полкилометра-километр… Вот здесь они могут проводить какие-то оперативные или следственные действия. Но как только машина с похитителями перебралась на чеченский берег - дальше все, стоп. Запрет! - дальше им приказом действовать запрещено. Хотя формально Чечня находится в составе России.
Это, конечно, вызывает у местного населения дикое озлобление. Потому что чеченцы спокойно приходят с той стороны, без проблем. У них нет никаких приказов от своего начальства, что они не могут посетить территорию РФ. Они-то чувствуют себя гражданами России. А вот граждане России, в том числе и правоохранительные органы – нет. Им жестко запрещено пересекать границу.
Во время этой поездки, вся милиция, с которой я беседую, с недоумением, с возмущением говорят о том, что они не понимают, что происходит уже 2-ой, 3-ий, 4-ый год... То есть, мы преследуем похитителей, банду, которая ограбила, например, магазин, - мы преследуем ее до реки, - а дальше – стоп!
Но понятно, что с приходом Степашина, в этот момент - что-то меняется. Потому что, наконец, вертолетчикам дали право в случае, если преступники уходят, преследовать их вертолетом на территории Чечни. Менты пересказывают нам историю о том, что вот на днях успели все-таки поднять вертолет и, невзирая на все, раздолбать какую-то банду похитителей людей по дороге.
Что- то меняется - но меняется очень медленно… Кстати, мы уехали из этого села, и спустя два дня я читаю в Москве, что чеченским бандформированием в Курском районе было вырезано полностью - отделение милиции – там десятки убитых. Вот в том селе, где мы были, те ребята, с которыми разговаривали, - спустя два дня их ночью перерезали как курей.
За несколько дней до этого отловили четверых милиционеров, там же, в Курском районе, убили - и, что тоже вызывает страшное возмущение - тела специально положили в виде креста. Намекая, что вот, товарищи иноверцы, вот это будет... И тоже - ни расследования, ничего не проведешь на той стороне.
Хотя, надо отдать должное Степашину, что если до этого три года в том районе не делалось просто ничего, - то к данному моменту явно видны достаточно серьезные попытки изменить ситуацию.
Перечисляю их еще раз. Да, людям не роздали оружие, но увеличена штатная численность районных отделений милиции в десятки раз. То есть еще немного - и, если бы война не началась, то каждое село имело бы свой настоящий, реальный отряд самообороны. Это безусловно.
Создан полк быстрого реагирования в рамках МВД, который должен осуществлять патрулирование и операции по перехвату. Есть казармы, мы были в этих казармах. Да, полк пока еще недоукомплектован - но он есть, и есть приказ.
Это - за 3 года! То есть три года границы как таковой не существовало. Чеченские бандиты, которых там развелось в дудаевские времена немереное количество - абреки - совершенно спокойно заходили на территорию России. Как удобно - грабь чего хочешь
и спокойно уходи обратно домой! Причем, главное, что ты уходишь домой не потому что ты, как-то там, хоронясь, убежал - а потому что ты понимаешь, что у твоих преследователей - российской милиции - есть четкий приказ: не пересекать границу с Чечней. Где ж такая благодать? В какой стране мира существует?..
Я просто хочу сказать открытым текстом, что ситуация с захватом заложников, с разграбленными селами, - она, в данном случае, абсолютно целиком создана русскими.
Кто, когда и почему придумал эти приказы о том, что милиция не имеет права действовать на территории Чеченской республики, а чеченцы могут спокойно ездить - это абсолютно непонятно. Если бы эти меры – резкое усиление местной милиции, право преследовать преступников на территории Чечни - если бы это все было сделано в 1996-ом, а не в 1999-ом году - безусловно, картина была бы совершенно другой.
То есть, когда мы там были, то было четко видно, и местные жители об этом ясно говорили, что эти меры уже начали действовать. Да, есть похищения. Да, вырезают эти заставы. Но откровенные, наглые набеги практически прекратились. То есть, теперь уже чеченцы четко выбирают какую-то цель. То есть, уже они переключились с угона, допустим, сельхозтехники на охоту за этими ментами. То есть, ситуация готова к тому, что она могла бы поменяться. То есть, границы можно было бы и перекрыть.
Но то, что больше всего интересует меня по результатам той поездки - это то, что я вижу: это почти война, по крайней мере в рамках Ставропольского края. Это абсолютно враждебная территория. И при этом враг снабжается газом и электричеством.
Когда мы возвращаемся в Ставрополь, и Томас, и я – мы старательно расспрашиваем сотрудников администрации Ставропольского края. Что это такое? И выясняется симпатичнейшая картинка: как минимум – (это официальные цифры) - как минимум 40%
солярки, которая используется в сельском хозяйстве Ставропольского края, поступает с территории Чечни. На самом деле, возможно, цифры намного больше, возможно, это и 60, и 70%, потому что они довольно трудно поддаются учету.
Все очень просто. Зачем совхозам или колхозам покупать дорогое топливо? В производстве зерна самое главное - это энергоресурсы. В стоимости зерна – его доля – самая существенная.
То есть, зачем же тебе покупать дорогую солярку для тракторов Волгоградского завода - когда ты можешь купить в 3 раза дешевле чеченскую? Им очень выгодно покупать топливо, произведенное в Чечне. Электричество? На то - есть просто приказ из Москвы о том, чтобы не прекращать поставки электроэнергии.
Ситуация дошла до полного идиотизма, потому что идет процесс банкротства Ставропольской ТЭЦ, электростанции. И банкротства - вот по какому поводу. Пять лет подряд Ставропольская электростанция в соответствии с приказом из Москвы отправляет
электроэнергию в Чечню. В России существует закон, что, как только какой-то товар отправлен – неважно, оплачен он или не оплачен - ты должен заплатить с него налог.
Налоговое ведомство упрямо считает налоги на отгруженную продукцию. Естественно, речь идет о миллионах и десятках миллионов рублей, потому что вся электроэнергия этой ТЭЦ отправляется в Чечню.
В итоге - ТЭЦ, которая исправно работает, исправно выполняет госзаказ и отправляет электроэнергию, оказывается должна государству сотни миллионов рублей. В виде налога, который она должна заплатить за ту электроэнергию, которую она отправила в Чечню и за которую, понятно, никто никогда не переведет ни копейки.
Мои попытки узнать в газовом ведомстве, сколько же газа закачено в Чечню, сначала наталкиваются на то, что, оказывается, все цифры по газовым поставкам являются теперь военной тайной - сырьевые, нефть, газ... Цифры поставок - это военная тайна.
Но удается установить - с помощью специальных источников - что с 1991-го года поставки газа никогда в Чечню не прекращались. Они приблизительно находятся на одном и том же уровне. За последнее время они, кажется, возрастали - и речь идет о сумме... С помощью одного моего друга экономиста Делягина мы пытаемся подсчитать, сколько же электричества уходит - по прямым и косвенным данным - сколько же электричества и газа перекачено на территорию Чеченской республики.
Получается, что речь идет о сумме, приближающейся к двум миллиардам долларов. С 1991-го года Россия перекачала в Чечню электроэнергии и газа на сумму, близкую к 2.000.000.000 долларов. Это неоплаченные нефть, газ и
все остальное. И это - в страну, которая фактически находится в состоянии - сама себя объявила - в состоянии войны!
Из бесед, разговоров с чеченцами и русскими, вырисовывается довольно ясная картина того, что же происходит на этом - и на том берегу. В Чечне нет единого командования. Масхадову не подчиняется ничего. На каждой территории - свой региональный барон.
Жизнь устроена следующим образом: по всей Чечне идет российский газ. Он бесплатный. Любой региональный барон строит свой небольшой нефтеперегонный завод - то есть он ставит небольшую бочку и заполняет ее нефтью, которая берется из скважин, которые бьют на территории Чечни. Там нефть подается сама, ее даже выкачивать не надо, она идет под давлением. Под эту бочку подтягивается труба с русским бесплатным газом. Газ кипятит нефть - нефть распадается на бензин, солярку и мазут. Дешевый бензин используется самим полевым командиром, самим хозяином территории - для своих нужд. То есть, его бойцы и он сам разъезжают бесплатно куда хотят. Это очень удобно. Частично он, может быть, продается на местном рынке. Солярка дает отличные деньги, потому что она продается на Ставрополье - только дай. А мазут отправляется в Дагестан, где из него делают калоши там и другие всякие резиновые изделия.
De facto российский рынок оплачивает не только и не столько чеченскую армию, сколько саму идею чеченского сепаратизма. Оплачивает идею распадения Чечни на удельные феодальные княжества. Я внимательно с конца войны (1-ой) слежу за прессой - и вижу безуспешные попытки Масхадова уничтожить вот эти самые мини-заводы. Где-то раз в полгода появляются сообщения о том, что Масхадов издал приказ все закрыть, уничтожить - и его попытки очень серьезные реконструировать и восстановить большой Грозненский централизованный нефтезавод.
Если бы это произошло, то в стране появился бы один лидер. Грозный более или менее под контролем у Масхадова. Тогда: работает один центральный нефтеперегонный завод. Других денег в Чечне нет. Все разговоры о каких-то наркотиках - что Чечня - это мировой центр перевозки наркотиков, что Чечня - это мировой центр по перевозке оружия - это бред. Конечно, марихуаной торгуют везде и так далее - но, учитывая цены на местном рынке, это все копейки. Это все - гроши. Это не деньги.
Единственные деньги, которые производятся в Чечне - это деньги, которые делаются из российского газа и российского электричества. Поскольку электричество освещает - и двигает электропоезда, которые ездят и перевозят все это, и чеченской самородной нефти. Вот единственные деньги, которые есть в Чечне. И если бы это было сконцентрировано в одном месте, на Грозненском нефтеперерабатывающем заводе, то - у кого деньги, у того и сила - и она была бы на стороне Масхадова – он более - менее советский человек, или совсем советский человек, с ним можно было бы вести переговоры. Поддерживая de facto эту систему скупки дешевой солярки без документов, без договоров и т.д. у региональных баронов, Россия тем самым все больше и больше провоцирует распадение Чечни на эти вот удельные княжества. Нефть утекает между пальцев Масхадова – ручьями перетекает к региональным баронам и усиливает их. Процесс идет полным ходом. Каждая группа сама производит, сама продает, сама присваивает себе деньги. И Россия щедро все это отапливает своим газом.
Вот такую картину, неожиданную для меня, достаточно парадоксальную, мы обнаруживаем в Ставрополье.
Я не знаю, где еще и когда бывало подобное… А-а-а…, в русской истории есть один похожий момент! Известно, что в 1941 году, когда немцы уже бомбили Минск, через Минск еще шли эшелоны с хлебом, которые были отправлены в Германию. Ну, они и доехали благополучно. Война уже шла, а русские продолжали поставлять помощь по подписанным соглашениям. Похоже, никто ничему не учится - и предвоенная ситуация в Чечне до боли напоминает июнь 1941 года.
Военные очень любят говорить о заговорах, о предательстве - и так далее. Вот в этой истории действительно все довольно любопытно. Я не верю ни в какое предательство, потому что для предательства нужно, чтоб было кому предавать. Нужна государственная политика, которую кто-то изменяет и так далее. Но то, что здесь делались живые, конкретные большие наличные деньги - это абсолютно точно. И то, что эти деньги совершенно четко работали - эти деньги лоббировали интересы этих групп в Москве - это, видимо, да.
Иначе я не могу объяснить вот этого странного феномена: 108 километров выжженной, вытоптанной земли, разоренной земли - разоренной набегами. И центральный аппарат государства, которому принадлежит эта земля, который с большим удовольствием радостно снабжает врага фактически теми же самыми пулями или снарядами, которыми эта земля обстреливается.
Вот таким я увидел начало чеченской войны. И тогда, что очень любопытно, у меня было довольно твердое убеждение, что то, что делает Степашин - энергичные шаги для того, чтобы перекрыть транспортировку солярки - на самом деле, возможно, очень быстро поставит ситуацию под контроль. То есть заставит что-то сдвинуться с мертвой точки. Чеченский котел будет накрыт крышкой.
Денег не будет – значит, бароны начнут уничтожать друг друга, то есть среди них выявится кто-то сильнейший, с кем можно будет вести переговоры.
Мы еще не успеваем уехать, как я говорю: «Вот, как хорошо, границу перекрыли... Бандитизм прекращается...» И мне говорят: «Да ну что ты, всего три дня была закрыта граница. Через три дня пришел из Москвы приказ - открыть. Хватит, навоевались...» То есть, есть силы, которые способны нажать и отменить решение тогдашнего премьер-министра.
Вспомним, что для Степашина, который служил и работал - и хорошо знает Северный Кавказ - для Степашина решение чеченской проблемы на тот момент было приблизительно таким же важным, серьезным и значимым делом, как и для Путина.
То есть Степашин тоже пытался поднять свой авторитет — или усилить свой авторитет — с помощью решения чеченской проблемы.
Проблема была. И способы и методы, которые применял Степашин, с моей точки зрения, были, безусловно, куда более грамотными и куда более правильными. Лично я твердо убежден в том, что, для того, чтобы решить в тот момент чеченскую проблему… Что значит «решить чеченскую проблему»? - прекратить набеги, прекратить разорение сопредельных территорий, добиться выдачи всех заложников, достаточно сделать одну единственную вещь - закрыть газовый кран. Впрочем, как и сейчас. То же самое.
Я очень хорошо помню, что в прессе об этом что-то говорилось и звучали голоса тех, кто возражал - «Ну как же, как мы можем закрыть газовый кран? Там же русские пенсионеры, бедные люди, пятое-десятое... Это же наши соотечественники остаются без газа».
Уже к этому моменту - к лету 1999 года - Чечня является абсолютно моноэтническим государством. Там нет никаких русских. Пенсионеры все равно не получают денег. Та бедная часть, которая может получать пенсии – она вынуждена за этими пенсиями ездить на территорию России. То есть перекрытие газа в их жизни уже ничего бы не изменило. Ровным счетом...
Я четко чувствую, что Степашин тогда явно овладевает ситуацией и ее можно взять под контроль. Но конец этой истории мы знаем.
Наступает август, сентябрь, провокации - взрывы в Москве. Провокационный рейд Басаева в Дагестан - и русская армия отправляется громить чеченские города, чеченские села - эта гигантская акция возмездия, гигантская карательная акция. Войска идут - а рядом с ними по трубам все так же течет газ, подается в Чечню.
Сейчас все вернулось на круги своя - я говорил об этом. Что по дорогам Чечни единственные грузовые машины, которые ходят - и ходят свободно - это те самые нефте- и бензовозы. Бизнес есть бизнес.
Частное сельское хозяйство России с большим удовольствием покупает дешевое топливо. Рынок есть, сбыт есть. Норма прибыли огромна - 200-300%.
Просто теперь контроль над нефтяными скважинами, нефтеперегонными заводами перешел к тем русским офицерам - или тем русским чиновникам - которые контролируют данную территорию. Если раньше это называлось «полевой командир такого-то района», то теперь это называется «комендант такого-то района».
И сейчас, в принципе, опять существует та же самая возможность: перекрыть газ в тех районах.
Зачем же стрелять, зачем же бомбить? Всегда можно использовать жесткий механизм давления: если отсюда не выйдут боевики, если отсюда будут стрелять - мы перекроем газ. Мы отключим электричество. Всегда можно навести порядок на рынке Ставрополья, искусственно понизив, скажем, цену на привозную солярку из России - то есть сделать ее конкурентоспособной с чеченской. Или просто жестко перекрыть границу. Или сделать небольшую инспекционную группу - потому что отличить низкокачественный чеченский соляр от российского ничего не стоит. Да его вообще по запаху определять можно.
Одним словом, существует много способов, которыми можно прекратить вот этот — как это назвать? - этот постоянно действующий механизм возбуждения войны, возрождения войны. Механизм гигантского воровства, кражи, создание этой параллельной... Мафия? Бандиты? конечно же - это не террористы, это не ребята с автоматами - это отдельная история.
Сейчас, к сожалению, это - люди идеи, это молодые ребята, которые действительно пытаются воевать за свои какие-то идеалы. А мафия - это чеченские бизнесмены, русские офицеры - и ставропольская, и краснодарская, реально существующая, мафия - которая замечательно крутит и крутит этот котел - бесплатный русский газ, бесплатная чеченская нефть - и живые реальные деньги, которые получаются от продажи хлеба, яиц, помидоров - и так далее - в Ставропольском и Краснодарском крае.
Вот, собственно, и вся история про чеченскую войну. Мы с Делягиным опубликовали тогда несколько статей в русских газетах - никаких возражений. Ни одно из изданий не опровергло наших тогдашних выводов - но это ничего не изменило.

Август 1999.

В августе 99-го года, т. е. к началу Второй чеченской войны, я работал в московском корпункте «Зюд-дейче цайтунг». Собственно, он весь и состоял из двух человек: непосредственно корреспондента ЗДЦ в Москве Томаса Авенареуса, ну и меня при нем, в качестве секретаря или ассистента...
Занимался я там к моменту нападения Басаева на Дагестан своей повседневной работой. Что-то же вокруг все время происходит... мы кому-то звоним... нам кто-то звонит... Ничего особо примечательного. Хорошо только помню, что в какой-то момент самым любопытным оказывается сообщение о том, что в Москве начали преследовать выходцев с Кавказа. ЛКН, как их уже повсеместно тогда называли. Кстати, как выяснилось, первыми под те гонения подпали вовсе не чеченцы и не ингуши, а как раз дагестанцы. Ну, моя повседневная работа: поехали на рынок, нашли несчастных дагестанцев, которых милиция действительно постоянно третирует - хватает, арестовывает, не дает им до рынка добраться... Те, бедные, машины какие-то специально нанимают, чтобы только довезли их невредимыми... Но в общем-то для тогдашней московской жизни – тоже ничего из ряда вон выходящего...
А тем временем, сам, настоящий дагестанский конфликт, то есть тот исторический рейд Басаева в Дагестан проходит как-то мимо нашего пристального внимания. Во-первых, туда не очень-то просто журналистам попасть, но, главное, это никому не кажется событием большого значения, потому что никто еще не предполагает, что это - большая война. Все думают: так – очередной локальный конфликтик. Все к этому привыкли. Словом, туда я так и не съездил.
А в сентябре, когда военные действия против Чечни уже всерьез начались, доступ в тот район и совсем перекрыли. Еще не создана группа Ястржемского при президенте, но уже всем понятно, что в русскую армию на территорию, где идут военные действия, власти никого не пускают и не пустят.
Но вдруг, - как это в большом журналистском сообществе обычно и бывает (ведь все же знают, где что происходит), - кто-то нам сообщает, что вроде бы группа западных журналистов выезжает к Масхадову. Дело в том, что в Москве в это время все еще действует представительство Чеченской республики, которое возглавляет некто Вычегаев (он сейчас должен быть в Турции). Вот, Вычегаев, по слухам, собирает группы западных корреспондентов, и отправляет их в Чечню.
В какой-то день нам звонят коллеги из американского «Тайм», говорят, что они только что узнали: такая группа действительно формируется, - сами уже записались, и, если мы успеем прямо сейчас, вечером дозвониться в представительство, то тоже имеем шанс запросто попасть на войну со стороны чеченцев. Прямо к Масхадову.
Судорожно звоню в чеченское представительство, говорю, что тут вот нас еще двое корреспондентов... Мне отвечают, что мест больше нет. Быстро спрашиваю, кто в списке. Говорят: уже три немецких газеты присутствует. Я радостно сообщаю, что по крайней мере одну из них можно выкинуть... - ну, тут уж условия работы! – это мелкая такая газетка говорю... (хотя газета очень серьезная – «Ди Вохе», там, кстати, работает отличный корреспондент, чудный совершенно мужик Стефан... Но! Извини, Стефан! – в другой раз не разевай, прошу прощения, гребало... ) В результате, они слетели, кто-то еще не поехал, и, в конце концов, последними в списке оказались мы.
Срочно поехали во Внуково, купили билеты ингушской кампании «Карат». Забавно, но Кавказ есть Кавказ, поэтому в кассах свободные билеты на рейс вроде как есть, а вроде как их и нету... Короче, обошлись нам билеты, конечно, не в 100 – по номиналу, а в $ 200 за каждый. (Очень трогательные, между прочим, такие поездки на войну, когда нужно как-то эти левые деньги вкладывать незаметно в паспорт, и эдак тайком передавать тетеньке у какого-то там седьмого окошка...).
Но, оказались мы в результате в составе той группы. Группа была довольно большая. Что-то около 30-ти корреспондентов разных изданий. Не телевидения. В основном, из газет и журналов. С ТВ если и был кто-то, только один с маленькой камерой.
Прилетели в Ингушетию. Там нас встретили два микроавтобуса (не помню с какими номерами). Несколько сопровождающих – охрана по одному человеку на машину. И мы бодро через КПП, который в тот момент охранялся только ингушской милицией, попали на территорию Чечни.
В это время, как известно, со стороны Ставропольского края русские части уже вовсю стреляли и бомбили Надтеречные и Притеречные районы. Но со стороны Ингушетии на границе с Чечней только ингушское МВД. Братьев- чеченцев они легко и пропустили.
То есть, на тот момент (сентябрь-октябрь 99 проехать в Чечню через Ингушетию никакой проблемы не составляло. Ингушетия, и сейчас, насколько я знаю, все еще остается зоной, проницаемой в обе стороны. А тогда там, с одной стороны, на улицах стояли русские танки, с другой – вот, через КПП недалеко от ингушской столицы, боевики чеченцы могли спокойно дифилировать туда сюда. Правда, охранники наши – не были одеты в форму. У чеченцев это вообще не принято. Иногда надевают комуфляжные куртки, кепки, но большая часть предпочитает некую смешанную форму – скажем, брюки обычные, но кеппи военное.
Кстати, в то время даже жена Масхадова живет в одной из правительственных резиденций в Ингушетии, буквально рядом с бывшей резиденцией президента Ингушетии Аушева. Там ряд элитных коттеджей высших чиновников ингушской администрации. Ну и она в этом элитном поселке. Так что очень может быть, что и Масхадов к жене ездит на территорию Ингушетии, номинально - в Российскую Федерацию, то есть, на территорию враждующей стороны.
И так как границы, как таковой, с колючей проволокой – нет, то и проверка идет только транспорта на автомобильных дорогах, где могут пустить или не пустить. Есть какие-то скрытые дозоры, но о них все знают, и если ты идешь пешком, то можешь ходить из Ингушетии в Чечню и обратно сколько душе угодно. Вопрос, правда, в том, сколько ты сможешь двигаться пешком по территории Чечни. Что же касается Ингушетии, то поскольку она является частью России, то если ты границу с ней пересек, то дальше можешь взять билет на самолет и лететь в Москву или куда захочется.
В связи с той нашей первой поездкой на Вторую войну может возникнуть резонный вопрос: если такая масса иностранных корреспондентов ехала в Чечню, в стан противника, то наверняка это было известно всем федеральным властям, ФСБ там и проч. Почему же они нам никак не препятствовали?
На это отвечу так: от страха перед ФСБ-КГБ я избавился еще в 70-ом году, когда понял, что вся государственная машина, - это, кстати, ни для кого не является тайной, - работает абсолютно бездарно и бестолково. Но мне потребовалось все-таки какое-то время, чтобы в силу специфики журналистской работы понять, что если существует в стране какое-то уж самое бездарное бюрократическое ведомство, то это бывшее КГБ.
Некогда, в СССР это была огромная машина, но и тогда абсолютно неэффективная. Для меня концом мифа о ней был рассказ моего друга известного поэта Алексея Цветкова.
Когда его, в том далеком 70-ом году, как ярого антисоветчика, пришли арестовывать, то он заметался по квартире, не зная куда ему деться, и в конце концов притаился за входной дверью, открывавшейся внутрь.
Кагэбэшники зашли в квартиру, вспороли подушки, все повытряхивали, два часа вели обыск... Цветков потел за дверью. Потом они ушли и захлопнули за собой входную дверь, так его и не заметив. А это - тогдашнее КГБ! Страшные люди! которые действительно прослушивали все его разговоры, и как потом, на допросах выяснилось, знали каждый его шаг!
А ФСБ сегодня, это не тогдашний комитет, который насчитывал сотни тысяч человек, не говоря уже про агентуру, в которой числились миллионы.
Современное ФСБ по официальным цифрам – включает около 5000 сотрудников на всю Россию, при этом, все те, кто мог хоть что-то делать, оттуда давным-давно ушли. Более того, очень долгое время ФСБ вообще было лишено права ведения следствия. (Недавно, правда, оно возвращено в ограниченных размерах). То есть, нет даже института следователей. Поэтому, в отличие от ФАПСИ, которая занимается подслушкой и является очень серьезной фирмой, унаследовавшей весь тот апппарат, в отличие от «Р1» – ментовского подразделения, занимающегося анализом электронной почты, - мощнейшей полицейской машины, - ФСБ служба малосерьезная.
Для всех корреспондентов это выглядит так же. Да и в России нет дурака, который бы верил во всевластие КГБ-ФСБ. Там такой же бардак, как и вокруг.
Поэтому я на сто процентов уверен, что если не было осведомителя, который бы специально сидел тогда в чеченском представительстве и сообщил бы куда следует о той поездке, то, значит, об этом просто никто и не узнал. По раздолбайству.
Нас никто не остановил, и мы были уже третьей там группой, и, насколько я знаю, после нас там успела поработать еще одна. Потом эти поездки прекратились, просто потому, что Грозный был взят в кольцо. Масхадов, насколько мне известно, покинул Грозный, и ехать просто стало некуда. Да и московское представительство тоже было арестовано. Поэтому тема эта закрылась. А так – пожалуйста – война идет, с русской стороны никуда попасть нельзя, не даются аккредитации, даже мысли у корреспондентов нет, чтоб им как-то подъехать, проникнуть туда, а через Ингушетию в Чечню – езди ради Бога.
Нас сопровождал помощник представителя Вычегаева, который, кстати, рассказал чудную историю о том, как они с Вычегаевым нашли хороший способ чеченцу ездить по Москве: надо просто купить старую машину, самую неприметную, «Москвич 41». Ее никто не останавливает. Не видно же, кто сидит в салоне... Правда, это их в дальнейшем и подвело, потому что в итоге, через пару недель после нашего разговора, они ехали на этом самом «москвиче» по Москве, их остановили, видимо, подкинули пистолет, и арестовали вместе с этим «москвичом» и пистолетом. Так было закрыто московское представительство Чеченской республики. Официально - не потому, что власти Чечни какие-то там враги. Просто сфабриковали против Вычегаева и нашего этого сопровождающего уголовное дело. И посадили. Как их выпустили в дальнейшем, я тоже не знаю, но факт, что позже, в процессе какого-то торга освободили, и сейчас они оба в Турции. Несмотря на то, что тогда уж, по соответствующей сфабрикованной статье должны бы были сидеть...
Все очень странно и непонятно в этой войне.
Итак, все-таки мы находимся в микроавтобусах, которые привозят нас во дворец Масхадова в Грозный.
И тут, я словно бы окунаюсь в ту, Первую чеченскую войну, потому что во дворе сразу начинаются какие-то грозные команды: «не входить-не выходить!» Разъезжаются какие-то гигантские ворота, потом закрываются. Здание все повреждено, но подштукатурено, и вокруг ходят эти самые – мечта телевидения – картинные боевики с бородами, автоматами, в кроссовках. Единственная разница с той войной, что нет зеленых повязок. То ли мода прошла, то ли еще что. Ну, а в остальном, это все тот же Советский союз: бардак везде одинаковый. Как в России, несмотря на официальные, хотя и противозаконные (о чем ниже) запреты, никто не может, не знает, не хочет остановить нашу группу, так и тут бардак, потому что никто не понимает, кто приехал, зачем приехал, куда ехал...
Где Масхадов? Все говорят: ждите! И серьезные лица делают. В конце концов, ворота опять разъезжаются, въезжает какой-то такой занюханный автобус, и нам говорят, что вместо встречи с Масхадовым мы сейчас поедем в горы смотреть разбомбленную русскими деревню Элистанжи.
И вот, мы всей толпой едем в Введенский район, - это довольно далеко. Горы. На дорогах больших различий с Россией на тот момент еще нет. Русские еще не очень бомбят, поэтому ездят машины. Немного, но ездят. Горит свет.
Ведено – большое село – в глубине уже чеченских гор. Весь район – традиционный оплот Басаева, Хаттаба, именно оттуда родом их бойцы.
Мы выходим из автобуса, опять «чеченщина» - опять выпрыгивают из сопровождающих машин люди с автоматами – картинно становятся в цепочки, выстраивают коридоры, кричат: «опасно!» «воздух!» «шаг влево, шаг вправо – побег!» «при попытке фотографировать бойцов, камеры будут разбиты!» «Почему?» Они говорят: «Как! Это – мирное село, которое разбомбили русские, а если вы сейчас снимете разбитый дом и человека с автоматом на его фоне, то все будут думать, что здесь база боевиков...»
Надо ли говорить, что у меня с собой маленький фотоаппарат, и, конечно, у меня в кадр попал какой-то боевик, каковой тут же и кинулся на меня с автоматом с криком «враг! Шпиен!».
Ну, все, все опять, словно бы та, первая, война. Чьим шпионом я там только не был: «полковником ФСБ»... «агентом МОСАДА»... хрена-дьявола... Для русских я всегда был «чеченским шпионом»...
Но вокруг, на самом деле, вид жуткий: действительно разбомблен центр села, - авиационная бомбежка. Чеченцы, естественно, рассказывают, что здесь использовались ракеты, показывают какие-то куски металла... Не знаю, я не специалист, ничего не могу сказать о том, чем это обстреливалось, но фактом является, что разрушено несколько десятков домов.
Мы не видим жертв, потому что их увезли в больницу, вниз, на равнину – в Шали – километров 40-50 оттуда, но уцелевшие рассказывают, что вот здесь погибло пять человек, здесь погибло семеро детей, здесь - десять...
В общем, все это сомнений не вызывает, потому что просто видно: какие-то развалины еще дымятся. И видно, что это мирные дома... Разрушена полностью школа. Парты, учебники валяются. Слава Богу, в этот момент не было занятий...
Но при этом чеченцы сразу ставят себя как бы в довольно неловкое положение, потому что рядом с каждым корреспондентом постоянно находится какой-то вот этот самый «боец за независимость». И сразу, если ты начинаешь задавать вопросы: «а были ли здесь какие-нибудь чеченские формирования? А почему бомбят именно эту деревню?» тут же рядом появляется чеченец, который говорит: «Э-э, ты не то спрашиваешь! Ты спрашивай, сколько тут народу убито.»
При этом, естественно, все в нашей группе чувствуют себя достаточно напряженно. С одной стороны, - если русские начали бомбить, то где гарантия, что не прилетят очередные самолеты, и нас не разбомбят. С другой: совершенно понятно, что все мы являемся огромным «призом» в несколько десятков миллионов долларов, и давно известно, - ничего в этом нового ни для кого нет, - что Масхадов не контролирует ситуацию в Чечне. То, что с нами его охрана, совершенно не гарантирует нам безопасности. И если товарищ Басаев, или любая другая группа захочет отхватить этот куш, то она его с удовольствием и присвоит, то есть, попросту отобьет корреспондентов – нас – у масхадовских людей и потребует соответствующий выкуп. Заметим, что это самое начало войны, на территории Чечни еще сидит хренова туча заложников, включая и некоторое количество западных корреспондентов.
Несколько забегая вперед, скажу, что когда мы, наконец увидели Масхадова, мой коллега фотограф Козырев пытался вести с ним переговоры, пытался достучаться до него по поводу фотокорреспондента ТАССовца Яцины, который находился где-то там в тюрьме (Яцина погиб впоследствие). Я был свидетелем этого разговора, мне было очевидно, что Масхадов либо не может, либо не хочет ничего сделать. Разговор был очень коротким. Масхадов что-то записал на бумажке, но было понятно, что он не собирается этим заниматься.
Яцина сидел у басаевских людей. Или еще у каких-то. Вообще, у меня нет оснований предполагать, что сами люди Масхадова брали заложников. (Ни у кого нет). Да, знали. Да, молчали. Но сами этим не занимались. У нас нет оснований предполагать, что и Басаев сам лично отдавал приказы на взятие заложников, но что он-то уж тем более знал, что его ребята прихватили там кого-то, это без всякого сомнения. А то, что они этим промышляли – это уж определенно. Тут и предполагать нечего...
Поэтому, конечно, состояние в автобусе напряженное. Опасность, причем абсолютно реальная, исходит отовсюду. Оценить, какая больше – трудно. То ли разбомбят... Могут? Могут... Одинокий автобус, чего бы не спикировать – не разбомбить... Вот, мы видели, только что момбили...
Могут ли украсть? Да, конечно! В тот момент в Чечне и любой русский-то считается товаром. А уж такая толпа иностранцев... Нервничает по этому поводу и охрана. Явно нервничает. Не их территория...
Ну, вот в такой обстановке все журналюги быстро опрашивают местных жителей, кто-то фотографирует, снимают эти разрушенные дома. Нам дают достаточно времени поработать.
И хоть я и сказал, что картина жутковатая, но, на самом деле, как жутковатая: для большинства из тех, кто был в том автобусе она вполне привычная, потому что это все та же самая война. Опять – бомбардировки мирных сел. И не суть важно, были там боевики или нет... Мы безусловно верим чеченцам, что ни один боевик тут не погиб. Да с какого перепугу! Это понятно: какой дурак-боевик будет сидеть в деревне под обстрелом. Боевик, во-первых, всегда в этот момент окажется где-то на задании, в лагере, а потом, и вообще, услышав самолет, боевик всегда успевает смыться.
Всегда гибнут мирные жители.
Затем мы едем вниз, в Шали, в тамошний госпиталь, в котором я бывал до этого, и во время той войны, и в период между войнами... Нахожу заведующего хирургическим отделением, - знакомый человек, - и нам показывают этих, действительно тяжело раненых, детей, попавших под обстрел. И не только из Элистанжи, но и из других деревень этого района. Людей много.
Я пытаюсь выяснить у врача, какова общая ситуация. Еще в конце той войны, помню, он жаловался, что в больнице постоянные проблемы с водой, проблемы с медикаментами. Сейчас он честно отвечает, что теперь в госпитале уже нет ни воды, ни медикаментов. Теперь нет ни-че-го. Нет даже хирургических инструментов.
Медикаменты приносят родственники, покупая их на рынке. А чем оперировать – сие тайна великая есть. Видимо, припрятаны какие-то скальпели спасенные, заветные...Ну и сама больница своим видом все это подтверждает.
Дикая вонь, потому что не работает канализация. Свет, по-моему, горел. Но это единственное, что функционировало. Больные, раненые, естественно, только самые тяжелые, только их привозят.
И из разговора с этим знакомым моим врачом становится ясно, что это картина не только сегодняшнего дня.
Ясно, что при Масхадове вся экономика, и здравоохранение в том числе, или – в первую очередь – пришло в полный упадок. Но врач говорит, что все нормально... мы такие вот чеченцы... все наладим... Все будет хорошо.
Поскольку я давненько до того не был в Чечне (последний раз году в 97-м или 98-м) то теперь для меня как-то все несколько непривычно, не так, как раньше. Не те какие-то вокруг настроения. Ведь как бывало на Первой войне: во всяких людных местах, где простого народу много, корреспондента сразу окружала толпа эдаких клакеров, и начиналась вся эта многоголосая песня о свободе, о независимости.
И тут тоже толпа клакеров этих есть. Но первый раз я вообще не слышу ни слова о независимости! Это слово просто не употребляется. Собравшиеся – какие-то женщины, медсестры, весь персонал тамошний говорит о том, что вот Россия, мол, не мать, а мачеха (впервые тогда я услышал новый этот лозунг), нас не снабжают пенсиями, лекарствами, нас бомбят, нас убивают... Но ни слова о независимости!
Из наших – часть корреспондентов, те, видимо, кто не был на той войне, развесив уши, радостно пишет всю эту пропаганду, другие, кто поопытней, пытаются найти каких-то людей, с которыми можно доверительно поговорить.
Это довольно трудно, потом что кругом – толпа сопровождающих чеченцев, которые, - стоит тебе сделать полшага в сторону, - говорят, что «из соображений безопасности – вернитесь, пожалуйста, обратно, в госпиталь, пройдите сюда... Вы еще хотели поговорить с врачом? Пожалуйста! Мы вам дадим врача...»
Случайно замечаю очень красивую девушку и сразу ее узнаю. Она здесь и раньше работала. А всегда интересен человек, который давно работает.
И, поскольку я говорю по-русски, то отвожу ее так незаметно в сторонку. За мной как-то никто особенно не следит, и девушка неожиданно начинает говорить о том, что русские, в общем-то не такое уж большое зло. На самом деле, если русские придут, - говорит она, - то многие будут не против. Я говорю: как примерно будут соотноситься силы. Она отвечает: процентов 70 будет за, и только 30 против. Из них категорически против – 5. Я говорю: почему? Она говорит: но здесь же все рухнуло. Последние годы – это – кромешный ад. Ни лекарств, ни медикаментов. Мы ничего не получаем, нам нечем лечить больных...
Но наша беседа довольно быстро прерывается, потому что какая-то проходящая мимо тетя нас слышит и сразу: Да что ты говоришь! Не слушайте ее! Свободная Чечня! Отстоим, не дадим!... Но, как бы то ни было, так я в первый раз слышу некую шокирующую меня вещь, точку зрения. Раньше, на той войне, все было ровно наоборот. Ты мог выхватить любого человека из толпы и спросить, а что на счет русского присутствия и т. д. , и человек из толпы сказал бы: «конечно, русские хорошо, мы тут все неплохо жили, но все-таки лучше – без России. Мы, знаете ли, тут сами как-то свои дела устроим». Найти человека, который искренне, не публично, но даже в приватном разговоре, просто проходящий мимо, - сказал бы, что лучше с русскими, чем без, было почти невозможно. А тут я слышу такое, и еще несколько человек стоят и на ее слова кивают головой, мол, да, да - все так. Для меня это было несколько удивительно. Я думал, что чеченское общество несколько более консолидировано в непрятии России. А сразу за тем, кстати, еще успел услышать, что кто-то из проходящих мимо говорит: «Мы не знаем, как на счет русских, но вот как бы эту всю масхадовскую власть закончить (они называют это «масхадовщиной», - как бы уж кончилась она поскорее...»
Вообще же времена, эпохи для них подразделяется так: Жизнь была в Советском Союзе, потом жизнь при независимости, и вот – жизнь сейчас. И частое на тот момент мнение: «так плохо, как мы жили при масхадовской независимости, мы никогда не жили, - на хрен она нам нужна. Плохо, что придут русские, но лучше – что угодно, лишь бы только не эта вот независимая жизнь».
Ну и вид госпиталя, конечно, это все подтверждает. Разруха – стопроцентная. Как этот врач там кого-то лечит, я не понимаю. Забегая вперед, упомяну, что спустя какое-то время, когда уже русские пришли, я опять заезжал в Шали, вновь заходил в ту больницу, встречал того же хирурга, - а врачи не меняются, все те же самые, - масхадовцы, немасхадовцы, - так он с большим оптимизмом говорил, что вот, пришли русские, дали перевязочные материалы, дали простыни, какие-то лекарства, и даже гордо показывал, что пришло два комплекта довольно дорогих хирургических инструментов, то есть, дело сдвинулось... Но... прошло еще какое-то время, может, два, может три месяца, и я опять заглянул в Шалинскую больницу, и увидел, что оптимизма там резко поубавилось. Потому что, да, на первом этапе русские что-то дали, а потом все остановилось, застыло, помощь прекратилась. Все на том же уровне. Ну да, заработала вода, заработал свет. Но никакой нормальной жизни, нормальной работы по-прежнему нет. Медикаментов нет. Как большоя достижение – на первом этапе – дали перевязочные материалы – уже счастье! Какие там лекарства.
И в этом, как в капле воды, отражается вся эта чеченская война. Не было ничего, пришли русские – что-то дали, а потом все вернулось опять на круги своя: ни черта не работает.
После больницы нас опять загоняют в автобус, и мы едем обратно, в сторону Грозного. Масхадов, как выясняется нас сегодня не примет. А разместят нас на военной базе на аэродроме «Северный».
Большинство людей, бывавших в Чечне в середине 90-х хорошо помнит этот аэродром еще с той войны. Сохранившиеся казармы, очень чистые. Очень опрятные. Свет горит. Работает столовая. И нас принимает некий командир по охране базы. Узбек. Он после армии, лет уже пять тому назад, подался наемником к чеченцам.
Узбек трогательно предлагает всем журналистам построиться по росту. Обещает, что за попытку неподчинения или бунта – все получат в ухо. Изумленные корреспонденты строятся. Дальше начинается чистый Голливуд.
Он ходит перед строем и объясняет распорядок дня: подъем во столько-то, отбой во столько, форма хождения в столовую..., распределение по койкам... Словом: я здесь хозяин, скажу подпрыгнуть, прыгайте, скажу лечь, залягде. Хороший теплый прием. Он так же проводит репетицию – куда бежать в случае бомбежки. А оказывается, что внизу, под казармами – абсолбтно благоустроенное бомбоубежище, хорошо вентилируемое.
И вместе с узбеком разновозрастные корреспонденты отрепетировали спуск в убежище и все остальное. Мы достаточно изолированы от мира, потому что «Северный» находится на отшибе.
Поначалу чеченские бойцы не очень идут на контакт. Нам кажется, что у них довольно приличная дисциплина. Но нам только так кажется. Мы ночевали там три ночи. На вторую наш узбек куда-то исчез, и как только он смотался по своим делам, все это чеченское формирование превратилось в до боли знакомую полубандитскую группу. Тут же часовые ушли со своих постов, никто не наблюдает за «воздухом». Те, кто должен охранять казарму, рассредоточились по комнатам корреспондентов, где, в нарушение всех законов шариата, радостно запили водку с журналистами и стали им травить какие-то соответствующие байки. Ну, ниченго нового. Это вот то самое – элитное подразделение, часть охраны Масхадова, или что-то в этом духе, словом – лучшие из лучших. Ушел офицер, все как попало.
Накормили нас. Все в порядке. Вечер, потом ночь. Крыльцо. В небе все время что-то гудит. И что оно гудит, и куда оно летит? Те, кто имеет опыт боевых действий, постоянно смотрит наверх и обменивается мнением: это бомбардировщик или нет... Причем, ряд журналистов действительно имеет большой военный опыт по конфликтам во всем мире, и впрямь определить это могут.
И вот, пару раз ситуация неприятная, когда все эксперты в один голос говорят: это идет бомбардировочная авиация. Чеченцы не выключают свет, он горит везде. Мы спрашиваем, что ж вы свет не тушите? Они говорят: а, русские в ту войну не бомбили, и в эту не будут. (Забегая вперед: прошло несколько месяцев, кто-то заехал на Северный в ностальгической надежде найти казармы, - авиация снесла эти казармы с лица земли к едреной матери, там не осталось ничего, даже того самого подвала, где мы были).
Вот такая вот война: кто с кем воюет?... Сверху – армейская авиация, а снизу эти элитные части, которы не тушат свет, не вводят затемнение. Узбек был – затемнение было. Нет узбека, и затемнения нет, - ходить темно.
Итак, вечер. Кто-то смотрит на небо, и стоят на крыльце больше десятка спутниковых телефонов, нот-буков с открытыми дисплеями. То есть, даже когда затемнение было, площадка освещается не столько фонариками, а дисплеями журналистов. Журналисты передают! Сюр-реалистическая такая абсолютно картина. Хороший истребитель мог засечь всех просто по этому сиянию дисплеев...
Тогда же я впервые познакомился с живой легендой чеченской войны. Французской корреспонденткой «Фигаро» кажется, а может «Монд» Софией Шааб. Она на самом деле Воронцова. Русская дворянка. Пишет о Чечне. Видно было, как к ней трепетно относятся чеченцы. В какой-то момент в ту казарму пришла машина, и ее увезли непосредственно в масхадовский дворец. Потому что в предыдущей своей публикации она что-то написала, какую-то правду о Басаеве, скорее всего это было связано с заложниками, и по чеченскому телеграфу джунглий прошла информация о том, что басаевские люди нацелились как раз и ее теперь прихватить. Поэтому Софи увезли, чтобы ночевала в надежном месте.
Мои коллеги мужики естественно вполне нормально реагировали на обстрелы, всякие каверзы и тяготы той походной жизни, это вообщем-то удивления не вызывало, - люди бывалые. Но вот видно было, как немолодая женщина так же легко, на равне со всеми участвует во всех этих переходах, оказиях. Вот что значит хороший профессиональный журналист! Вот ее – что туда несет? Уже под пятьдесят, не меньше. И когда ты знаешь, что на тебя охотятся. А Басаев, это – не шутки, и ты не уезжаешь, ты продолжаешь работать...
Наверное, можно говорить, что эти люди, конечно, работают в исключительно сложных условиях. И когда говорят, не стреляйте в журналистов, то это пожелание оправдано. Эти люди, по крайней мере те, с кем я работал, безусловно заслуживают как минимум уважения.
Насколько я понимаю, в описываемый момент еще какой-то интерес у их изданий к этой чеченской теме был. Но уже небольшой, не до такой степени, чтобы рисковать, лезть под пули и артобстрелы. У них бы приняли любую статью, достаточно того, что просто попали к Масхадову.
На следующий день город заметно пустеет. Нас опять сажают в автобус, опять охрана, и нас все-таки везут в тот самый масхадовский дворец, где и происходит пресс-конференция Масхадова.
Дворец выглядит совершенно по-другому, нежели остальной Грозный, потому что город все-таки довольно сильно разрушен бомбардировками предыдущей войны. А тут - вполне роскошное административное здание, кое-где поврежденное, но подлатанное, вычещенное. Над крышей мачта, множество антенн, систем связи. Внутри - чисто выметенные мраморные лестницы, советские ковровые дорожки. Люди в чистой форме на лестничных клетках. Впрочем, народу немного. Приемная и кабинет Масхадова выглядят так, будто никакой войны не было.
На столах, по традиции советских кабинетов, множество телефонных аппаратов. Не обратил внимания, была ли «вертушка» с гербом СССР на аппарате правительственной связи. Но не удивился бы, если бы это было. Кабинет абсолютно ничем не отличается от кабинетов на Старой площади 70-80-ых гг., или и того раньше. Огромный письменный стол. Разница лишь в том, что позади стола висит не герб или карта СССР, или портрет Ленина, а зеленое знамя и герб с волком.
Сам Масхадов в этом интерьере смотрится тоже вполне органично. Потому что если на секунду убрать «волка» и знамя Пророка, то подумаешь, что ты в одной из приемных МО СССР.
Типичный советский полковник лет пятидесяти, в папахе. Седая борода и усы – тоже по вполне русской военной моде. Да и форма на нем – чистая и выглаженная – полевая форма русской армии.
В комнате вся наша группа, еще какие-то люди устанавливают штативы, разматывают провода. Масхадов делает резкий жест рукой, несколько человек из его окружения подходят к ним, и те начинают сворачивать аппаратуру, после чего покидают помещение. Среди корреспондентов кто-то говорит: «Ну вот, теперь он уже и НТВ не пускает.» Значит, российские съемочные компании из зала удалены. Пресс-конференция будет только для западников.
Говорит Масхадов всегда приблизительно одно и то же: «Не сдадимся!... Победим!...» Опять общие фразы о независимости, о «России, которая пытается у Чечни все отнять». Ничего принципиально нового мы не слышим. Вообще, он явно не оратор. Говорит плохо, сухо, не бойко. В речи встречаются образы, но для телевидения это не годится. И лицо его – лицо военного, в нем нет мимики, живости, поэтому со стороны всегда такое впечатление, что он произносит заученный текст, который ему кто-то составил.
Я задаю вопрос, поступали ли с Российской стороны официальные запросы по поводу выдачи федеральным властям тех людей, которые осуществили взрывы жилых домов в Москве в сентябре 99-го.
Напомню, что в тот момент русская пропаганда утверждает, что взрывы произведены чеченцами, и они скрываются на чечекнской территории. Резонно предположить, что Москва должна бы была послать хотя бы официальный запрос о поиске и выдаче этих людей.
Масхадов категорически утверждает, что таких документов в Чечне не получали. При этих словах все корреспонденты переглядываются. Еще раз подтверждается, что версия о «чеченском следе» взрывов на улице Гурьянова весьма сомнительна. Ведь если русские официально утверждают, что это дело рук чеченских террористов, то хотя бы для приличия надо бы послать официальный запрос о выдаче, или предпринять какие-то другие следственные действия. Если их не ищут в Чечне, то, значит, никто в Москве не верит, что, - так скажем, - эти чеченцы находятся в Чечне.
Можно заметить и другое: в этот момент уже вовсю идет война, русские танки в двадцати километрах от Грозного. Совершено жуткое преступление. Террактов такого масштаба мало во всей мировой истории. По количеству жертв с ними сравним, разве что – взрыв в Оклахома-сити в США в 95-ом г. Казалось бы, если русские убеждены, что это дело рук чеченских террористов, то какой удобный момент выдвинуть ультиматум, потребовать немедленной выдачи убийц. Этого не происходит. Выводы пусть каждый делает сам.
Судя по тому, как переглядываются коллеги, для них вывод однозначен: никто по-прежнему не верит в то, что авторство террактов принадлежит чеченцам.
Отвлекаясь от основной темы повествования, скажу, что когда меня самого спрашивают, верю ли я в подобную версию, я отвечаю эдак по-русски: а покажите мне человека, который бы в это верил.
Я много с момента взрывов говорил с теми, кого мы называем «простыми людьми» - водителями, рабочими, строителями, да кем угодно, - в Москве, Иркутске, Пскове, Новосибирске, и мне не попадались люди, которые принимали бы официальную версию о «злых чеченцах». Это ужасно, но большинство безусловно считает, что авторство принадлежит нашим доблестным спецслужбам. Народ – не идиот.
От того интервью Масхадова в памяти остался еще один забавный момент. Кто-то спрашивает его о связях Басаева с Березовским, упоминая в этой связи о том, что Березовский якобы передал Басаеву $ 2 000 000 на то, чтобы тот построил станцию техобслуживания автомобилей; Басаев же деньги взял, а станцию не построил...
Здесь впервые на лице Масхадова выражается какое-то его личное отношение, он оживляется, смеется, говорит: «Конечно! Плох тот чесенец, которому дали денег, а он с ними не сбежал, и глуп тот еврей, который дал денег чеченцу в надежде, что тот что-то сделает». Это вызывает большое оживление и смех присутствующих.
Интервью заканчивается. Когда мы уже выходим из зала, начальник масхадовского то ли штаба, то ли канцелярии, говорит: «Так! Срочно разыскать тут каких-то двоих... Немцы тут какие-то затесались.» Я говорю: «Это не затесались и не какие-то, это вот они – мы.» Он: «Взять под стражу!» Я: «стоп, стоп, стоп! Подожди, подожди! Под какую стражу! Что происходит?»
Тут выясняется, что они уже вторые сутки по всей Чечне ищут среди журналистов двух русских шпионов. Потому что сверили списки, которые получили от представительства со списками приехавших. И они не сошлись на двух человек, то есть они не завизированы Масхадовым. Ну, естественно, эти два шпиона под маркой журналистов – мы - Авенариус со Шведовым. (Следствие той подмены корреспондентов «Ди Вохе»).
Требуется не очень много усилий (но все-таки требуется), чтобы объяснить начальнику канцелярии Масхадова Опти Баталову, что это сам Вычегаев в Москве в последний момент внес нас в список.
И тут мне является следующее маленькое откровение. Я говорю Баталову: «Ну, может, вы можете как-то связаться с Вычегаевым, чтобы он подтвердил?» Тот говорит: «Могу!» На столе у Баталова стоит телефон. Прямой. Это не сотовый не какой-то там... Он просто набирает московский номер, звонит Вычегаеву, говорит: «Слышь, тут два немца. Это от тебя что ли?» Тот: «Да, да, да... Все нормально. В последний момент записали их... Я их знаю. Корреспонденты, мол, - не полковники ФСБ.» «А-а...», - говорит разочарованно Баталов и вешает трубку.
То есть: идет война... Все бомбят... В двадцати километрах от Грозного уже бои, а Масхадов с Баталовым с удовольствием звонят друг другу по прямым московским номерам. Вся связь работает...
Но воспользовавшись тем, что к нам привлечено внимание, я быстро спрашиваю у стоящих рядом коллег – из дружественного журнала «Тайм»: «А чего мы вообще еще хотим?». Потому что видно, что чеченцы в некоторой растерянности, ну, то есть, у них была какая-то для нас программа... Но при Масхадове информационная служба никогда толком не работала, она работала или плохо, или отвратительно, - соответственно, и теперь тоже. Ну, Элистанжи они нам показали, с Масхадовым встречу организовали, а дальше – сами не знают, что с нами делать. А чтобы нам еще попросить?
Ну. Пол К. говорит: «Как чего? Просись на передовую!»
Я и воспользовался тем, что с нами разговаривают лично, говорю: «Слышь, Баталов, а на передовую можно?»
Он: «нельзя!»
Я: «Почему?»
«Ну, куда, - он говорит, - я на передовую тридцать человек потащу!»
Я: «А не надо тридцать!» Вот нас – шестеро (имея в виду, что вот мы с Авенариусом, Пол К. с фотографом, и «Ньюсуик» - Оуэн Мэтиус тоже с фотографом). Шестеро! Одна машина.
Он говорит: «Давай список.»
Даю список. Но поскольку все корреспонденты клубятся вокруг, начинается очень хаврактерная для такой ситуации сцена, когда все начинают кричать, «А мы!? А почему им, а не нам?».
Машина не сразу находится. Всех корреспондентов грузят и везут опять в эти самые военные бараки. Кто-то прибегает, говорит, что сейчас вот шесть человек останутся и поедут на позиции, а всех остальных отвезут в аэропорт.
Журналисты орут, скандалят, что они все едут на позиции, в аэропорт никто не поедет.
В конце концов автобус с двенадцатью людьми, которым по каким-то причинам надо быть в Морскве, все-таки уходит в сторону Ингушетии. Остается все равно –восемнадцать, которые кричат, что они умрут, но на позиции попадут.
Дальше: любимейцшая сцена: приезжают два джипа с людьмим, которых мы уже знаем, которые нас постоянно в этой поездке сопровождают, - некто Эдик, человек с глазами классического работорговца, не замутненными моралью. И он говорит: ну, кто здесь на позиции, вот у меня список тут – шесть человек. Я говорю: Ну, мы. Он говорит: «Ну, ребят, дело рискованное... Две штуки баксов». Я говорюю: «Морда не треснет? Вообще-то Масхадов сказал, что все бесплатно». Он: «Ну, так это все бесплатно, но машины-то у нас частные и шкуры у нас частные. Вот за бензин, да за риск». Я говорю: «максимум штука!» Сторговываемся с ним по-моему на полутора.
Я иду докладываю отцам основателям: Нью-Суик, Зюд-Дейтче... Так и так, договорился на полторашку. Отцы основатели, проведя короткое совещание, говорят: «да идут они в задницу! Мы тут, понимаешь, башкой рискуем, чтобы о них писать, а они...»
Я иду к Эдику, несу встречное предложение... То есть, торг за свободу, - по чем она - свобода Чечни!? - идет полным ходом.
При этом мобильных нет, ничего нет, с начальситвом их мы не можем связаться. Но я успел записать городской телефон Баталова. (здесь замечу, что потом месяц еще шла чеченская война, а я через день звонил из московского офиса З-Д-ц по межгороду в канцелярию Масхадова и спрашивал, как дела, что новенького, как бьется – там – «седьмой засадный полк»... И только когда уже Грозный был полностью окружен, связь в какой-то момент прервалась.) Мы шантажируем этих самых бойцов тем, что мы сейчас позвоним Баталову.
В итоге сторговываемся на сумму, которая как бы всем представляется разумной. (Будто бы такси наняли) двести долларов с рыла (ну, с компании), то есть всего получается 600, чеченцы при этом кричат, что с нами, то есть со мной лично, вообще нельзя вести переговоры: то цена одна, то другая... Вновь приходит воспоминание той чеченской войны, когда все крики «все! мы ничего делать не будем!», это тлько начало торга. Я занимаю жесткую позицию: «не хотите, не надо. Все! Поедем домой! За 600 не согласны, не ездите никуда. Плевать на все!»
Срабатывает! Как и в ту войну. Опять с криком «поехали!», опять лезут какие-то корреспонденты со стороны. (Я понимаю коллег, я бы сам действовал таким образом, но извините! Здесь не насыпано!)
Мы прыгаем в эти самые джипы и едем в стороны боевых действий.
Обнаруживается, что за нами идет все-таки еще одна машина, еще шесть журналистов умудрились, не знаю уж за какую сумму, подрядить каких-то охранников. Это называется «выезд на позиции». Платите деньги и снимайте.
Дальше был не самый приятный момент моей жизни, когда мне чуть было не удалось в течение нескольких минут отправить на тот свет руководство московских бюро столь уважаемых изданий, как «Тайм» и «Нью-Суик». А шанс был абсолютно реальный.
Выглядело это так. Чеченцы куда-то нас довезли. Высадили. Кусты. За ними поле открытое – около километра. На поле свежие воронки. Поле так вверх немного идет, подъем, наверное, 10-15 м. на километр, и где-то вдали действительно видны отрытые траншеи (земля свежая насыпана - бруствером). «Вот, - нам говорят, - там сидят бойцы, а за ними уже обрыв – и там русские. Вам туда». Мы говорим: «А вам?». «А мы туда, под обстрел за двести долларов не пойдем. Нам не надо. Вам надо? Вы туда и идите».
Ну, самое главное в журнальном деле, это, поняитно, фото.
И идут два фотографа, я, и еще один джентельмен. Из Тайма, военный профессиональный. И такой вот четверкой мы бодрой рысью фигачим через это поле в окопы.
Видим, что вначале есть траншея. В ней сидит чеченец, который говорит что-то на смеси языков. Спрашивает: «Вы кто?» Но это простое любопытство, в принципе, это уже не важно... Слышал он про наши журналы, не слышал....
В окопах, на линии фронта тебя уже даже никто не спрашивает, кто ты – журналист... есть лит у тебя разрешение... Никогда. Ни с одной, ни с другой стороны.
Чеченец ужасно радуется, говорит: Ай-вай, Америка, ай-вай, Англия, ай-вай Германия... Все бойцы там сидят. Показывает вперед.
Дальше надо преодолеть еще кусок – метров, наверное, сто, где траншеи не отрыты. Только по колена. Надо туда просто быстро пробежать. При этом одеты мы ни в какой не в комуфляж, а в довольно ярккую одежду. Обычная журналистская история – стараешься все-таки одеваться так, чтобы подчеркивать, что ты журналист. Чаще всего, в девяносто девяти случаях это работает во благо. Ну, слиться с пейзажем трудно. Так лучше подчеркнуть, что ты журналист, чтобы тебя не трогали ни те, ни другие... Оружия нет, яркие куртки, специфическая западная одежда показывает, что мы – журналюги! Не стреляйте в нас!
И в таком виде мы, значит, бодро пересекаем это пространство. И действительно находим бойцов. Ребята с бородами такие – лет под сорок. Славные басаевские парни. Быстро выясняется, что они никакие не чеченцы, а дагестанцы (ну, чеченцы, но из Дагестана). Басаевские отряды. Все как положено. Калашниковы с перевязанными рожками. Отличная форма. Хорошо пригнанная. Очень дорогая. Не знаю – американская, или какая...
Форму там какую угодно можно встретить, и с русской, и с чеченской стороны. Форма бывает дешевая, а бывает дорогая. На этих ребятах – очень дорогая, - баксов по триста, наверное, надето на каждом: разгрузок, брюки, хорошие ботинки. Калашниковы - семь-шестьдесят два - в хорошем состоянии, гранатометы.... То есть, экипировка по полной программе. Плохо говорят по-русски. Фотографы вообщзе по-русски не говорят.
Завязывается оживленная беседа... Дискуссия... В этот момент доносится леденящий душу вой, и с русской стороны прилетает снаряд.
Ну, я раньше видел, как работают фоторепортеры, но надо сказать, что в данном случае это и меня впечатлило.
Снаряд летит, чеченцы курят. Когда вой становится уже нестерпимым, чеченцы лениво опускаются в окоп, в щель, которая там вырота. Поскольку я не знаю в какую щель падать, то я пулей падаю на чеченца, считая, что уж чеченец залез туда, где его не достанет. Сверху на меня падает еще один чеченец, а поверх всего этого – где-то рядом падает снаряд.
Естественно, всегда кажется, что он попал в тебя. На самом деле, попал он метрах в пятнадцати от нас. Я вылезаю из-под чеченцев и из-под забросавшей меня земли, и вижу, что земля еще в воздухе, а на бруствере стоят два фотографа, моторы камер работают, - они снимают.
В дальнейшем эта картина повторяется. Снаряд воет, душа у меня трепещет в пятках, чеченцы сидят. Когда они соображают, что снаряд летит сюда, они прыгают в щель, я прыгаю вместе с ними, земля сыплется сверху. Я поднимаю голову сразу после взрыва, и первое, что вижу: фотографы уже наверху.
Как вот они определяют, куда и как падает снаряд, я не могу сказать.
Надо ли говорить, что я посмотрел потом публикции «Тайма» и «Нью-суик», съемки разрывов, как водится, не попали. Одна фотография: вот эти ребята сидят, целятся из автоматов. Никаких взрывов, ничего.
Но сейчас фотографы развлекаются. Потом они по очереди выпрыгивают – кто быстрей другого снимет...
А внизу, перед нами... Это как раз часть горной гряды, которая тянется вдоль всей Чечни, вот к ней-то аккурат и подошли русские. Естественный оборонный рубеж. Есть много каких-то ям.
Чеченцы рассказывают, что во время второй мировой войны, здесь был естественный рубеж обороны, эти ямы были заполнены нефтью, и их готовились поджечь, когда подойдут немцы. Хороший рубеж.
И вот сверху действительно видно – там ездят внизу БТРы, какая-то русская могучая техника, маневрируют какие-то машины. Все это чеченцы видят, не знаю, передают они там куда-то, не передают... Но понячтно, что этот рубеж обороны не устоит ни при каких обстоятельствах. Потому что чеченцев, - ну видно: их – горстка, ну может быть, двадцать, может быть тридцать человек, а с той стороны идет армия.
Ты видишь, что это идет огромная армия – летают вертолеты, видно, что где-то вдали работают, то есть выпускают ракеты – кого-то долбят, понимаешь, что это серьезно: наверху - бомбардировщики, работает тяжелая артилерия, бьют минометы...
Сопровождающий меня этот мой военный товарищ говорит: «это-то все ладно, - артилерия там, - это мы все пересидим в щелях... А вот как бы «град» не заработал...» Я говорю: «а «град», он какой? Он говорит: «какой «град» не знаю, а вот пуля только что пролетела – где-то буквально в полуметре от нас». Я: «Какая такая пуля?» Он говорит: «а вот «фью-ить», которое ты слышал – это пуля». Я говорю: «понял, не дурак!» Он говорит: «похоже, по нам начал работать снайпер». Вообщем, жизнь веселая, и я свалил бы оттуда давным давно. Но фотографы увлеченно работают, и на все предложения вернуться, и намеки, что мол, там сопровождающие уедут, говорят «не-не-не-не.... Мы снимаем...»
В этот момент кому-то в голову приходит мысль, показавшая в той ситуации разумной, что неплохо бы было позвать наших остальных корреспондюг. А действительно, чего бы не позвать? Светит теплое осеннее солнце, пульки свистят рядко. Обстановка благостная, снаряды рвутся в стороне, и вообщем очень такое весеннее настроение. По полю никто не стреляет. Все замечательно. Мы опять пробегаем поле, отправляемся в тот лесок, где сидят-курят наши корреспонденты – три человека, говорим: пошли! Все нормально. Можно добраться в окопы.
Вновь преодолеваем поле, забегаем в первый окоп, перескаем с напарником сто метров этого самого «неокопья»... и в этот момент артилерия начинает хреначить на полном серьезе. Без всяких дураков.
На той стороне, где сидят наши корреспонденты, траншей глубоких нету. Окоп это же ход сообщения просто, он не очень глубокий. Может быть, по пояс, может, по шею. Ну и бруствер еще тебя закрыает от пуль. Но в случае разрыва он тебя вряд ли спасет. Поэтому кое-где вырыты щели. Они глубже на метр. Сверху сделан накат из бревен или палок, или просто это вкопано в землю глубоко, чтобы ты мог туда забраться. И если снаряд не попал непосредственно в тебя, то осколки никак тебя не достанут. Невозможно. Щель и есть щель.
Так вот там, где они сидят, никаких щелей нет, там только окопы. А мы уже добрались до ближайшей щели.
Ощущение может быть одно из самых неприятных за всю мою жизнь, потому что все-таки суть моей работы в том, чтобы всех доставить и всех вернуть. В коце концов, поиски материала, это – их проблема. Ну, в какой-то степени, может быть частью моей ответственности: подготовить тему, если заранее ее назвали.... Но это малая часть. А вот – привезти и увезти живыми, обеспечить безопасность, это сто процентов моя работа.
Приятное ощущение ждать, что вот сейчас одним снарядом накроет – элиту «Тайм», «Нью-суик», и «Зюд-деутче». Причем, это еще и друзья мои в придачу.
Видимо, пока мы бегали туда-сюда, - пока фотографы в черных куртках скакали на бруствере, мы спровоцировали каких-то наблюдателей на той стороне, и хоть и ленива русская армия, но мы в конце концов их раздразнили, и они на всякий случай решили обстрелять эти позиции посерьезней.
Когда мы потом шли обратно, то по полю – воронки дымящиеся, ну, натурально- дымок из них, и вокруг валяются раскаленные осколки снарядов. Кто-то подобрал – увез. Осмотр траншей был закончен. Под обстрелом все побывали, можно было валить домой. Хватит. Тем более, что уже начался и общий обстрел. Уже долбят Толстой Юрт. Большое село, которое сзади нас. Видно, что снаряды попадают в дома. А нам ехать через этот Толстой Юрт...
Попутно вспоминаю какие-то чеченские рассказы, что вот несколько часов тому назад машина пыталась проехать, - вот ее сгоревшие остатки, тут погибла семья... Ну, это обычно. Действительно, семья погибла. Это все время так. В чей-то дом попали... Война всегда война. И никогда ничего нового. И действительно видно, что гибнет только мирное население. Видно, что эти чеченские бравые бойцы, которые там стоят на позиции, что они никого еще не потеряли, и скорее всего, не потеряют. Потому что они-то знают, когда будут стрелять, и у них-то вот щель... Они в эту щель залезут. А люди, которые – пасут скотину, или – взбивают масло, откуда они знают, что где...
Мы благополучно выбрались из-под обстрела.
И вновь Грозный. Вернувшись, мы уже имели некоторое количество времени, чтобы повнимательней его осмотреть.
Помню, что было тепло, город еще живой, работают какие-то маазины, работает телефон, факс, интернет. Конечно ужасно разбитый бомбежками предыдущей войны, сильно подлатанный. И от первой войны сильно уже отличный.
В ту войну везде были базары, все ломилось от продуктов. Теперь было видно, что въехали мы совсем в другую Чечню. Теперь уже и нам было видно, как при Масхадове все обнищало. Базаров почти нет. Торгуют какими-то залежалыми банками с продуктами. Прежде все было местное, - горы мяса, горы хлеба. В ту войну, помню, меня все время поражало: 10 вечера, а на базаре возы, горы этого горячего хлеба. Ясно, что покупателей не будет. Куда они его девают. Ведь на следующий день опять горячий хлеб. Ничего этого теперь уже не было. Помню, Грозный 97-го: вечером все освещено фонарями, и идет поток иномарок... Теперь – редкие машины. За все время в этот раз я видел одну группу бойцов – человек десять прошло с оружием. Кто там сопротивляется?... Кому? Совсем другая страна.
С Томасом мы попросили отвезти нас в еще одну, детскую больницу, уже в городе. В первую войну несколько раз писали о ней. Немцы поставили туда медицинского оборудования больше чем на триста тысяч долларов: все детское отделение, реанимационное, хирургия.
Там встретили тоже знакомых: врача, медсестру. Она рассказывала, как в первую чеченскую они спасали, эвакуировали больных. Половина больницы в ту войну была разрушена, а половина сейчас работала. Мы увидели эту целую половину. У них тоже, и уже давно не было ничего. Не то, что перевязочных средсчтв, а ровно то же, что и в Шали: нет воды, осталось всего пять или шесть врачей. Люди все выехали в Россию, в Ингушетию. Чеченцы уже ждали этого нового вторжения. Оставалось всего двое или трое детей, которых увозили при нас. Совсем грустная картина.
А спустя еще несколько недель, в Москве я узнал, что в ходе бомбардировок этот комплекс детской больницы, со все оборудовыанием уничтожен. Все-таки его добили. До тла. То есть там просто груда кирпичей лежит на месте здания со всем трехсоттысячедолларовым оборудованием.
Правда, последний раз когда я там был, спустя еще год, то узнал, что этот главврач, предпреимчивый мужик, никуда не уехал, и на месте какой-то поликлиники опять открыл кабинет, опять принимает больных, опять лечит...
Но тогда, в наш приезд, это ощущение, что ничего не работает, все разбито, развалено, оно доминировало. Такая нищая территория, и на эту территорию накатывает, - я видел это своими глазами, - такая огромная военная сила, - гудящие в небе самолеты, вертолеты, - все это наезжало.
И видно было, что потенциала сопротивления как такового нет. Вот видел своими глазами: 20-30 дагестанцев, 10 человек в Грозном, 100, ну пусть 200 – в масхадовском дворце с легким стрелковым оружием. То есть, это не армия.
Я не видел силы, - когда бы вот – армия на армию. Я видел опустевшие города, села, из которых ушли люди, понимавшие, что их ждет, и чеченское руководство, - не то, чтобы растерянное, - это было бы неверное определение, но безусловно не готовое к последующим событиям.
Никто не готовился к войне. Эти смешные недорытые окопы в зоне наступления русских войск, конечно, выглядели только как иллюстрация стремления чем-то занять бойцов, как-то, может быть, лишь обозначить сопротивление. И дивный этот узбек, который выстроил двадцать ведущих московских корреспондентов...
Узбек, кстати, спустя недели три объявился в Москве. Как-то в офисе зазвонил телефон. Это, - говорит, - я. Шарип, что ли, - не помню точно как его звали. «Как, ты здесь? Откуда?» «Да, - говорит, – очень просто. У меня паспорт-то тамбовский. Я там прописан. Еще когда из армии демобилизовался, женился на тамбовчанке. Ну и вот, приехал». Продал автомат за $200, поймал попутку, доехал до Ингушетии, там на самолет...
Командир элитного масхадовского подразделения! Грозный в тот момент штурмовали еще вовсю. Он свалил пораньше... В Москву, между прочим, прибыл со вполне конкретной целью. «Там, в Чечне, - говорит, - вся война проиграна, денег не платят...» Ну и приехал поискать возможности «завербоваться во французский иностранный легион», - так он сказал. Или еще в какой-нибудь, где солдаты удачи нужны. Потому что ничего, кроме как воевать, он не умеет.
В Москве он обошел всех корреспондентов, стрельнул у кого $50, у кого 100 и куда-то пропал. Может, служит сейчас в чьих-нибудь колониальных войсках. Не думаю, что у талибов. Туда он совсем не хотел Явно куда-нибудь в Европу целился. Где у нас еще наемники спросом пользуются? Может, в охране у кого-нибудь в Америке.
Впрочем, у чеченцев никогда не было регулярной армии. И первая война была партизанской, и вторая – тем более.
К великому сожалению, Масхадову так и не удалось создать ни гражданского общества, ни регулярных воинских частей, ни полиции. Если бы это удалось, если бы у него были регулярные воинские части и они смогли бы уничтожить или подчинить себе иррегулярные соединения Басаева-Хаттаба и прочие, то, возможно, вся история пошла бы по-другому. Этого не произошло.
В результате, между двумя войнами вся Чечня пришла уже в полный упадок.
Тогда, правда, возникает закономерный вопрос. Стоило ли федеральным Российским властям вообще начинать вторую войну? Зачем, если к 99-му о независимости там всерьез уже никто не помышлял и к ней не стремился, и, значит, вся Чечня готова была вновь упасть в объятия старшего русского – пусть не брата, но – хозяина? Деться ей просто было некуда.
В России, похоже, никто не пытался ответить на такой вопрос. Да и не задавался им. На мой взгляд, ответ лежит на поверхности.
Вся Вторая чеченская война целиком укладывается в пиар-компанию Путина. Нужна была выигранная война. И это то, на чем Путин пришел к власти. Он стал президентом, призвав народ к консолидации для борьбы с чеченцами. Он ее начал и все на ней шло по его пиаровскому графику. В том числе, так называемый, штурм Грозного.
Потому, что никакого реального штурма не было, - его просто авиацией и артиллерией снесли с лица земли. А потом стали на эти руины входить отряды. Каждый из них доходил до какого-нибудь административного здания и поднимал флаг.
Теперь уже я встречаю многих героев тогдашних событий, и они очень удивляются: почему же про нас никто не пишет, не показывает нас, мы же первыми вошли... А на самом деле, - я был тому свидетелем, - в какой-то момент приехал в полностью разрушенный Грозный Доренко с телевидением, и «флаг подняли» - забыл уже над чем, но к абсолютно определенному числу. Потому что Грозный в ходе предвыборной путинской компании должен был «быть взят» в абсолютно точно предусмотренный день и час. И я уверен, что именно это – истинная причина данной войны.
Действительно, когда на территории одной страны находится какой-то непонятный криминализированный анклав, другое государство, которе, с одной стороны, вроде бы независмое, где не платятся налоги, куда въезд для остальных граждан федерации фактически закрыт, с которым существует граница, а – с другой стороны – все граждане которого пользуются всеми правами граждан большой страны, то есть спокойно въезжают в федерацию, получают федеральные зарплаты и пенсии, таможенные льготы, загранпаспорта, - то, конечно, это нонсенс! И ситуацию эту нужно было как-то разрешить! Но несомненно, пути для этих решений были. Их просто нужно было искать.
Отсутствие внешней и внутренней политики у русских вечно оказывает им очень плохую услугу. История все время повторяется. Они постоянно наступают на одни и те же грабли.
Так на момент начала первой войны, когда была реализована идея дать оппозиции денег и прикомандировать к ней русских солдат, рейтинг Дудаева в Чечне был, наверное, 3,5%. Чеченцы к этому моменту люто его не любили. Они прекрасно помнили, как жили себе при СССР, а потом пришел Дудаев и все разгромил. По городу стали болтаться какие-то убийцы с пулеметами. Чеченцы уже были готовы на полном серьезе этого Дудаева смести, заменить. Но стоило въехать в Чечню этой кавалерии на танках, как его рейтинг подскочил до 60%, а когда всерьез вошли войска, то и вовсе - до всех 100%.
Во второй войне все шло точно по тому же сценарию. Рейтинг Масхадова перед вторжением вообще был никакой. Ноль с какими-нибудь сотыми. Чеченцы, как и люди за пределами республики, прекрасно понимали, что Масхадов потерял какие бы то ни было рычаги управления. Он ничем не правил. Все, чем он управлял, это его дворец и спальня жены (а в спальне жены жена диктует, что надо делать). У него 500 человек охраны, и это все его вооруженные силы! Всей очтальной Чечней правят бароны – каждый в своем районе и кто как хочет.
И, конечно, это давало Москве огромные возможности того или иного решения всей проблемы. Никакой необходимости использования военной силы, а тем более, в той степени, в какой она была применена, то есть, уничтожения половины, если не более, национального богатства, разрушения минимум пятидесяти процентов домов, дорог, нефтяных скважин, вышек, - всего, не говоря уж о жертвах среди населения, - конечно, не было. Не надо быть большим аналитиком, чтобы понять, что это не тот путь, на котором возможно решить подобные проблемы. В этом нет никакого смысла. Или ты решаешь совершенно не те проблемы, о которых громогласно заявляешь – создание нормальных условий для жизни и чеченцев, и тех, кто их окружает – ингушей, дагестанцев, русских Ставрополья.
Таков был мой первый опыт на этой новой войне.
Заканчивалась же вся эта первая поездка следующим образом.
Все стало меняться прямо на глазах. Если туда нас везли с помпой, на вполне комфортабельных «рафиках», то назад отправили на том же разбитом автобусе, в котором катали по Чечне.
Чеченцы уже явно нервничали. Довезли до КПП с Ингушетией и сказали, что сами дальше проехать не могут: у них проблемы. Ингуши им, видимо, уже наступили на хвост.
Нас просто высадили на дороге. Кусты слева, кусты справа, стоит какая-то будка. «Ну, ребят, дальше вы сами. Поймаете такси до аэропорта...».
Интересно, что в течение всей нашей поездки стояла отличная погода. И в этот момент полил отвратительный, холодный, нескончаемый дождь. Я промок до нитки. Даже простудился. Причем, болел потом очень долго. Если б был каким-нибудь чокнутым правозащитником, то точно мог бы раскручивать тему, что в Чечне что-то не то, что там распыляют какие-то злые газы или бактерии. Потому что в течение года после той поездки меня преследовал совершенно дикий кашель. Стоит чуть-чуть где-нибудь промокнуть, начинается жуткий кашель, настоящее удушье, впечатление, что сейчас сосуды в голове лопнут. Самое интересное, что такие же симптомы обнаружились у многих из тех, кто там работал. Люди ходили на обследования, но ни у кого никаких болезней выявлено не было. А кашляет человек так, будто у него чахотка в последней стадии. Я не склонен к подобным подозрениям. Однако что-то в этом чеченском климате специфичеческое есть.
Мы поймали машину, - там до аэропорта 10 километров... Но вспоминается любопытный эпизод уже под самый конец.
Сидим мы в кафе в аэропорту. Состояние очень нервозное, потому что опять билеты еле-еле достали, даже Аушеву звонить пришлось... И вообще в Ингушетии всегда страшнее, чем в Чечне. Большинство заложников брали всегда там и покушений всяких совершали. К нам подходит человек, и на хорошем литературном русском языке говорит: «Журналисты?» - Нет. Он: «Да журналисты...» Я: - Ну, предположим. Он: «Телевиденик? Радио? Какая страна?» Я говорю, - Вы знаете, мне не хочется говорить на эту тему... А Томас тем временем о чем-то его или его попутчика спрашивает. И тот: «О! В его английском я слышу немецкий акцент! Немцы! И судя по отсутствию аппаратуры, газетчики...» Чудо! Нынешние чеченцы народ довольно темный. Для них любой иностранец – иностранец. Для них вряд ли просто отличить англичанина от испанца. Да и у русских-то с этим проблемы. Когда в иные разы я ездил туда с чернокожим корреспондентом, то никто не мог постичь, что он – афроамериканец, - то за араба принимали, то еще за кого... Для чеченцев это тем более очень размыто. И представить себе человека, который в уличном кафе может легко различить немецкий акцент в английской речи, довольно странно. То есть, в данном случае, наверняка, просто агент-информатор, стукач, который прямо тут в аэропорту проводит фильтрацию, кого воровать, кого нет.
Кстати, в этой связи, в другой наш приезд, спустя месяц в Моздоке: понесло нас на базар посмотреть, торгуют ли там гуманитарной помощью. С нами наш друг чеченец и двое охранника от Аушева. Нам, собственно, их навязали. Мы отбрыкивались как могли, потому что охрана-то тебя как правило и продает.
Чеченец слегка отстал, а потом догнал нас, страшно смеясь. И ингуши-охранники захохотали. И нам поясняют: Идете вы, а охранники сзади – чуть приотстали. И между вами и охраной втискиваются еще двое прохожих, которые, думая, что их не слышат, разговаривают между собой. Один другому говорит: «Смотри-ка: буржуи!» Тот: «Да-а...» Первый: «А ты говорил, что тебе крышу крыть нечем. У тебя там площадь-то какая?» « Три тысячи метров...» «Ну вот! Как раз черепица немецкая – по $ 20 метр. Ну 10 тысяч-то нам за них дадут! Тебе еще и на канализацию останется...»
Я потом Томасу Авенариусу говорю: «Друг Томас, теперь ты знаешь себе цену: 3 000 квадратных метров кровли, и на канализацию еще от тебя останется!»

СИМВОЛЫ

В один из разов мы путешествовали со Стенли Грином, американским фотографом, который искал именно символы, образы того, что там происходит.
Мы оказались в селении Дуба-Юрт, типичном чеченском селе в предгорьях, при начале Итум-калинской долины, в одном из тех, что больше всего пострадали в начале кампании.
Разрушенные в дребезги дома, ни на одном нет крыши, горы щебенки везде, провалы выбитых окон. Кое-где что-то заложено мешками с песком. Руины. Все как обычно. Здесь нет какой-то особой картинки. Для меня вся Чечня – единая гора щебня, среди которго стоят эти дома без крыш.
Мы зашли в разрушенную мечеть. Разрушенный храм, чьим бы он не был, всегда трагедия. Жарко. Людей в селе почти нет. Абсолютная тишина. Искореженные стены, торчащие куски арматуры. Вместо купола – небо над головой.
Фотограф ходит смотрит, что снимать. Я сижу думаю, - не знаю о чем, - о чем тут можно думать! Это все ужасно давит. У каждого места конечно есть своя энергетика, своя эмоциональность. Без всякого окультного или какого-то подобного спекулятивного смысла. Вещи созданы, чтобы влиять на людей, и, конечно, они объективно хранят память тех, кто их создал, построил. И когда ты находтшься в разрушенном храме, то ты находишься в разрушенном храме. По-другому не бывает.
Такое же сложное ощущение возникало у меня, когда много лет назад я путешествовал по Тверской губернии, и заходил в православные разрушенные храмы...
Здесь подошел кто-то из чеченцев, спросил, что мы делаем. Мы сказали. Спросили, как была разбита мечеть. Разрушена она была прямой наводкой танками. Чеченец утверждал, что когда уже кончились бои, специально подъехал танк и сделал несколько выстрелов в упор: солдатам просто хотелось потешиться. Я не знаю, правда это или нет.
Он рассказал, что сейчас-то все стало тише, но русские все равно продолжают стрелять. И вот на днях семья – дед, отец и сын, то есть – три поколения отправились на кладбище, чтобы поправить могилы.
Любопытно, что в чеченской традиции трава не высаживается на могилах, а наборот – выдирается, поэтому они всегда выглядят как свежие. И когда эти трое мужчин пришли на кладбище, прилетел самолет, дал несколько очередей, и в одну минуту погибли эти три поколения мужчин одной семьи. А погибли они в момент, когда приводили в порядок могилы остальных членов семьи, которые погибли при бомбежках в начале войны, за несколько месяцев до этого. Погибли на могилах своих родственников. Род закончился.
В Чечне больше, чем где бы то ни было, надо все всегда проверять. Чеченцы мастера, гении создания легенд. Вот уж действительно поэты! Уже через несколько часов любая история рассказывается всеми одинаково с кучей подробностей, и на западе, в европейской культуре ты в такой ситуации был бы твердо уверен, что это и есть вся правда. У тебя есть двадцать свидетелей, которые говорят одно и то же, с указанием точных временных и географических привязок. Они очень любят говорить, например: 25 сентября в 13.43 радио объявило, что... Но начинаешь проверять, оказывается, что не в сентябре, а в октябре, и не в 13.43, а в 18.50...
Поэтому, естественно, мы спрашиваем, где это кладбище и собираемся съездить посмотреть. Кладбище навходится в горах, довольно старое, далеко от деревни.
У нас обычный «Жигуль», едем по проселочной дороге, вокруг деревья, проводник чеченец все время ерзает, говорит: давайте поосторожней, помедленнее, давайте оставим машину здесь... На сопках сидят солдаты. Я нисколько не удивляюсь его поведению. Немотивированный обстрел – абсолютно обычная, нормальная вещь. Сколько я там путешествовал, постоянно слышал звуки стрельбы. Чаще всего, это бойцы, сидящии где-нибудь на так называемом блок-посту, в секрете, где угодно. С оружием. Им что-то привиделось, им что-то было приказано. Они могут стрелять просто так, по любой цели. В Чечне стреляет все. Каждый бугор.
И действительно, когда мы едем по этой дороге, то видим блеск металла или стекла на холмах – то ли прицелов, то ли биноклей.
Большие холмы, поросшие лесом, внизу ровное поле, на поле кладбище. Мы как букашки на тарелке, а за столом сидит большой дядя с заскорузлым пальцем, который захочет, ткнет в тебя и раздавит, а не захочет – не ткнет. Ты же не можешь влезть в голову ребят, которые вокруг, на этих хлмах. Захотят выстрелить, выстрелят. Ты живешь с этим ощущением, оно сразу впитыавается в тебя.
Выстрелит, никто не узнает. Мы в стороне от большой дороги, три-четыре километра от деревни, дорожка по лесу. Совершенно сюр-реалистический пейзаж. Старое кладбище. Камни. На камнях высечены суры из корвна. Чеченцы, в отличие от христиан, не указывают на надгробиях времени рождения и смерти человека. Указывается только имя на арабском и соответствующая сура из корана. Камни старые темные… новые камни… Яркое- яркое солнце. Поле. Людей нет. И все, что нам перед тем рассказали, вся трагедия – перед нами: половина кладбища выкошена, трава здесь короткая, на другой половине – высокая трава. Видно, как одна полоса не докошена, то есть работа прервалась. Линейкой воронки со свежей землей, мы пробуем ее руками – вот она, абсолютно свежая, и полосой, так как делал заход самолет, поваленные памятники. Стрелял, бомбил. Места, где погибли эти люди, не видно. Но когда вдалеке, я слышу гул летящего самолета, реальность вокруг сдваивается, страивается. Я чувствую себя теми людьми. Я – это они, которые косят эту траву. А он, сука, сейчас вылетит из-за леса. А бежать-то некуда и абсолютно бесполезно. Ты сливаешься с этой трагедией. И в памяти это так четко осталось, потому что очень яркий, жесткий свет.
Кусты, горы,все выглядит так, как будто это кто-то специально строил декорации в Голливуде, или кто-то специально воссоздал картину кого-нибудь из импрессионистов: четко, там где надо, расположены деревья, вдалеке, в долине - квадраты обработанных или необработанных полей, черная земля, яркожелтая, красная земля, зеленые деревья... Классический ван-гоговский пейзаж, и небо очень чистых красок. И мы с абсолютно черным Стенли (он афро-американец) как два дурака посреди этого поля под прицелами русских солдат, самолета, который где-то там кружит.
Нас никто не обстрелял, не убил, мы благополучно, как только Стенли закончил снимать, прыгнули в машину и хотели уехать другой дорогой. Другой нет, ехали той же... Выперлись к какому-то блок-посту, откуда вылез голый по пояс какой-то рядовой Гадюкин, почесываясь.

Когда ты едешь по России, то могилы и кладбища – не часть типичного пейзажа. Они где-то прячутся – или в лесу, или где-то за церквями. В Чечне, если это не непосредственная жилая зона, то кладбище всегда на виду. Это обязательная часть пейзажа. Мир мертвых все время напоминает о себе. Думаю, что не навру, если скажу, что в любом селе, стоит оглянуться, и ты обзательно наткнешься взглядом на могилы. Momento mori. Дело в том, что по новой, на сколько я знаю, традиции погибших на газавате положено хоронить, поставив над ними, кроме обычного надгробного камня, высокую пику, - металлический шест метров 10-12 высотой, над которым может быть или не быть полумесяц. Эти пики ты видишь везде. В Советское время, естественно, такой формы похорон не было. Она появилась только в Первую чеченскую войну.
Я долго пытался выяснить, кому положена такая пика, кому нет. Высянилось, что это все – на усмотрение ставящих. Очень часто можно увидеть семь-восемь пик, а могил под ними нет. Я спрашивал, что это, и мне объясеяли, что это просто в память о произошедшем здесь бое. Не реальное надгробье, а некий абстрактный памятник. Между войнами – в 97-98 – мне, при поездках в Чечню, это постоянно бросалось в глаза. В 94-95 я такого не видел. Это послевоенная (Первой) гордая традиция – памятник, погибшим на газавате.
Сейчас характерная примета их пейзажа, это пики срезанные, подорванные, растрелянные из автоматов... Почти на каждом кладбище, если само оно уцелело, то уж большая часть этих самых пик изуродована. Понятно, что те из русских солдат, кто знает, что это такое, скорее всего те, кто были на прошлой войне, вымещают свою злобу на памятниках.
Любопытный штришок. Очень много было путаницы, когда корреспонденты, приходят на кладбище, и видя свежую землю, принимали это за свежие могилы, и начинали считать, сколько же народу погибло. Но у чеченцев все наоборот – ухоженная могила, это могила, с которой удалена вся трава. То есть это ни о чем не говорит.
Сам я ни разу не видел похорон. Дело в том, что старая советская обрядность умерла, новой культуры нет, и сейчас они уделяют обрядности, поискам ее новых, или возвращению к совсем старым формам, очень много внимания. Это стало чрезвычайно важным. И вот положено похоронить человека до заката, поэтому – есть или нет рядом родственники – хоронят быстро. А вот потом уже устраивается праздник. Такое я уже наблюдал. Зик – хождение по кругу.

Осень 1999.

Следующее яркое воспоминание – попытка поздней осенью 99-го года приобрести за бутылку хорошего коньяка военную аккредитацию в Чечне.
В это время царит повсеместный бардак и неразбериха. Чеченская сторона больше не принимает. Некому принимать. Московские их представители – Вычегаев и его помощник арестованы. Границы с Ингушетией, по рассказам тех, кто оттуда приезжает, намертво перекрыты, причем речь идет не только о том, чтобы журналистам не ездить туда-сюда, но постоянно отсекаются даже потоки беженцев. По решению коменданта поста «Кавказ» беженцев чеченцев, пытвающихся уйти в Ингушетию, то пропускают, то не пропускают. В течение двух-трех дней скапливается огромное количество машин, и, понятно, чинятся всяческие беззакония...
И вот, в этой обстановке я делаю попытку получить акрредитацию для «З-д-ц» у военных. На этот момент разрешение на посещение Чеченской республики выдает пресс-служба МО. Она, естественно, отказывает всем западным корреспондентам, да и значительной части российских.
То есть с самого начала вокруг Чечни просто создан информационный вакуум. Очень просто: если туда физически никто не может попасть, то каким образом какая бы то ни было информация, кроме официальной, может оказаться доступной! Да никакая. Очевидно, что вся общественность, в том числе и мировая, должна довольствоваться официальными сообщениями русского МО.
Есть некоторые газетчики, представители некоторых изданий, которые, в силу своих связей и положения, могли бы такую аккредитацию получить. Но дело в том, что на этот момент сказывается горький опыт времени, которое наступило после Первой войны, когда тех самых журналистов, которые пытались объективно освещать происходящее, сами чеченцы захватывали в заложники, мучили, изевались над ними, получали выкупы, многих убили.
Те, кто разрабатывал Вторую чеченскую кампанию, в том числе в ее пропагадистской части, действовали абсолютно наверняка: не надо было создавать уж особо сложных заслонов. Имелось три фактора, в следствие которых информация так трудно попада на информационный, прежде всего российский, рынок. 1. Безусловное нежелание властей, чтобы журналисты туда попадали, и создание максимального противодействия им. Сначала нужно было получить военную аккредитацию в МО. Затем на смену пришла созданная в начале 2000 года группа Ястржембского, которая выдает аккредитационные карточки – единственный документ, который дает право находиться на территории ЧР. Если у тебя такого документа не было, тебя арестовывали и высылали. Все это – абсолютно в нарушение и Закона о печати РФ и тех правил, которые действуют в отношении иностранных корреспондентов на рерритории России, который, конечно, коррелируется с законом о печатии, где черным по белому написано, что журналист не может быть ограничен в своем праве получать и собирать информацию. Закон не предусматривает никаких специальных аккредитаций и разрешений на посещение каких бы то ни было районов. Изъятием из закона является территория военных частей и военных баз, где действительно нужно получать специальное разрешение на посещение у командира данной части. Но ни слова не сказано о некой «зоне военных действий». Это понятие не юридическое, у нас его нет. Вокруг-то военной части – огромная территория, где просто живет население. Так что все эти ограничения – они полностью незаконны. Сейчас, оборачиваясь назад, удивляешься, почему никто не обжаловал эти ограничения в суде.
Но это лишь первый фактор. Есть 2. Поведение самих чеченцев. Чеченских бандитских групп после 96-го года и чеченских властей, которые не смогли им противопоставиться. Огромное число и журналистов, и нежурналистов было захвачено. Думаю, речь идет о десятках представителей информационных служб и тысячах бизнесменов и прочих граждан. И конечно, создавшаяся атмосфера и представление о Чечне, как о страшном месте, где сразу берут в заложники, не способствовало желанию журналистов ехать туда работать. Нужно обладать и большим мужеством, и большой страховкой, чтобы туда отправляться. Важно, что когда раскручивалась вся эта пропагандистская компания, перед началом военных действий, по российскому телевидению был показан целый фильм, сделанный на матиериалах РУБОПа, о зверствах чеченцев: бандиты отрубают пльцы заложникам, стреляют, режут ножами... Жуткий материал, во всем мире такие документальные кадры традиционно просто не пускают в эфир. У нас пустили. И никаких аргументированных возражений с чеченской стороны не было. Это действительно была грамотно сделанная подборка реальных фактов издевательств над заложниками.
И 3. Специфический российский, но тоже важный момент. После финансового кризиса 98-го года российское общество резко обеднело. И так же, раз в пять, обнищали средства массовой информации. Если в ту войну я встречал какой-нибудь иркутской газеты, воронежского радио, приморского телевидения, то есть у них вполне хватало денег, чтобы послать корреспондента в горячую точку, то на этот момент такими деньгами, - на жилье, что достаточно дорого там и, самое главное – на машину – $50-100 в день и деньги на проводников (охрану) – обладает только два государственных или окологосударственных телеканала РТР и ОРТ и единственная более менее независимая телекампания НТВ. Деньги на это есть у западных корреспондентов. Но именно для них создаются особенно жесткие условия. Русский корреспондент еще хоть как-то может проскочить через посты: надел военную форму, да и поехал. Никто особенно внимания не обратит. Но любой иностранец сразу выделяется, я уж не говорю об афро-американце, - попробуй одень его в форму!
И здесь тут же начинает срабатывать система Ястржембского. И постоянно рассылаются по западным редакциям – не слухи – официальные документы из Отдела информации российского МИДа, говорящие, что журналисты, которые отправятся в Чечню, не поставив в известност власти России, будут лишены аккредитации для работы в России. А это уже совсем серьезно.
Потому что люди много лет готовятся для того, чтобы работать в определенной стране, учат язык, приезжают, обзаводятся жильем, привозят учиться детей, и вдруг внезапно им говорят, что находиться здесь они больше не могут. Угроза достаточно серьезная, что сиьно осложняет жизнь западным изданиям. В особенности изданиям – не грантам. Конечно, шеф бюро крупной мировой компании может плевать на подобные запреты. Вернее, он думает, что может плевать. С корреспондентом БиБиСи случилось подобное. Он улетел в Англию, а когда вернулся, узнал, что, в следствие его материалов о Чечне, каких-то еще негативных высказываний о Путине, его въездная виза аннулирована.
И два года назад, и сейчас любой корреспондент отправляющийся в Чечню, среди прочих опасностей, как то, быть похищенным бандитами, быть похищенным русскими с целью провокации, как в историях с Глаком и Бабицким, быть застреленным чеченцами или русскими, быть арестованным военными властями, еще и всегда подвержен опасности потеряить эту самую аккредитацию.
Документы эти были тогда разосланы. Кажется, мало кто под них попал. Но, как часто бывает с российскими законами или наоборот подзаконными, вообще-то говоря, противоречащими законам, постановлениями, никто их до сего дня не отменял. То есть, в любой момент власти могут сказать: мы же вас предупреждали!...

Сейчас, оборачиваясь назад, удивляешься, почему тогда, когда властью было предпринято это, столь явное и неприкрытое нарушение демократических свобод, никто не обжаловал эти ограничения а суде. Я не обнаружил большого количества следов борьбы западных журналистов за соблюдение свободы передачи информации. Возмущение было. Возмущение было сильное, но в суд никто не подал.
Я думаю, это связано с двумя вещами. Это будет мой комментарий. Нет, не было никаких активных действий кроме ломания стульев и столов в кабинете Ястржембского. Тем, кто ломал – тем дали, например Франкетти (о чем ниже). Кстати, всем таким "скандалистам", насколько я знаю, власти свое разрешение выдать в результате соблаговолили. Остальные же вяло стояли в очереди. Дело вот в чем.
Во-первых, ситуация конкретная: идет война, идет штурм Грозного, все требуют информацию - надо работать. Затевая судебный процесс или что-то подобное, ты понимаешь, что суд может - выиграешь, может - нет, но статью-то уж точно не напишешь. А специфика журналистской работы в том, что материал нужен сейчас, сразу, и поэтому - всем не до того. Стулья ломать, права качать - долго. Ну и качай себе! Через два месяца, пока прокачаешь, все уже кончится. Ты живешь в реальном мире, тебе нужна информация. Надо стать евнухом, маскируйся под евнуха, а не объясняй, что людей кастрировать - не хорошо. Тут уж никуда не денешься. Шустер везде рассказывает, что он въехал в Афганистан, одевшись женщиной – женщин пускали. И если бы Шустер взялся объяснять, что «Талибан» - это плохо, и они нарушают все мировые конвенции – ну и сидел бы он себе где-нибудь в Пакистане по сию пору и никогда бы не попал в Афганистан.
Во-вторых, к этому моменту уже большинству людей было абсолютно понятно, кто такой Путин, что такое эта война, и чего от всего этого ожидать. Было ясно, что это - не президент Ельцин, что всем давно уже плевать на права граждан, в том числе – корреспондентов... Какой смысл бороться... В ельцинские времена можно было говорить, что да, ущемляют права... Вполне мог быть конкретный результат. Мог и не быть, а мог и получиться... Здесь же с самого начала стало понятно: надо как в Советском Союзе... Был ли смысл в СССР подавать в суд на власти за то, что тебя не пустили в город Загорск посмотреть на расписанных матрешек!? Ну и вылетел бы ты через 15 минут из России, нашли бы у тебя полкило героина и шпионское письмо от доярки из Тамбова, где она выдает Америке тайну нашего самого нежирного в мире молока.
Те, кто не работал по чеченской тематике… Они писали статьи об этой войне и я не знаю ни одной иностранной газеты, которая хоть что-нибудь одобрительное по поводу этой войны написала. Или что-нибудь одобрительное по поводу Путина.
Журналист пишет о том, что он знает и что он видит. Его борьба за свои права – его частное дело. В конце концов, в журналистике закон жанра: ты давай пиши, а уж как ты там добыл информацию – с аккредитацией, без аккредитации – твои личные проблемы. Ни одна редакция не принимает объяснений, что ты, видишь ли, не попал в Чечню, потому что какой-то Ястржембский не дал тебе аккредитацию первого числа, а дал только двадцатого... Всегда найдется тот же Франкетти или Козырев, которые будут там второго. И тебе скажут: «А Франкетти был, а Козырев был...»
Для меня эта ситуация достаточно понятна. Никто не одобрил эту чеченскую войну, но и никто особенно не скандалил с властями по поводу ограничений. Но, хороший вопрос, почему сейчас, когда все успокоилось, никакое западное издание, никто из журналистов не учинил иск по поводу абсолютного нарушения российскими властями закона?
А еще более хороший вопрос. Ведь мы здесь дома, это наша страна, они - западные журналисты - у нас в гостях. Почему ни один русский журналист, ни одна русская газета и союз журналистов не устроили судебного или иного разбирательства с властями по этому поводу? Ни в верховном суде, ни в прокуратуре этот вопрос не рассматривался. И - замкнутый круг - для них тут же начинает срабатывать система Ястржембского (см. пункт 1.) Но журналисты есть журналисты.
Наверное, суть и смысл этого занятия исчерпали бы себя в день, когда все в бренном мире стало бы рутинно-благополучным, а сильные мира сего – праведными, или хотя бы - благоразумными.
Так как на рубеже второго-третьего тысячелетий от Р. X. этого, по крайней мере на кавказском театре военных действий, явно не случилось, то и мы продолжаем попытки изыскать способ проникновения туда, где продолжают вершиться одни из наиболее, на наш взгляд, существенных событий сегодняшней мировой истории, а именно - все в ту же Чечню. Кратчайший путь туда по-прежнему, как нам тогда кажется, лежит через Ингушетию. Зачем и прибываем вновь в ее столицу.
И вот я опять попадаю в холл до боли знакомой еще по первой войне, едва ли не один из, как модно теперь выражаться, знаковых символов той войны, - родимая гостиница "Асса".
Если аэропорт в ингушской столице представляет собой некое складское помещение... В общем, трудно понять, что это аэропорт. Только летное поле присутствует. Пока машина везет тебя к гостинице, ты видишь, что с одной ее стороны выросло гигантское количество фантастических особняков. Беверли - Хиллз! По другую же сторону - совершенно оборванные люди в грязной одежде, полуразбитые автомобили. Хорошо видно, что мало магазинов, хорошо видно, что это бедная страна.
А когда такси сворачивает на отдельную дорожку за шлагбаумом, - перед тобой стоит белое пятиэтажное, абсолютно европейское здание.
Я опять попадаю в холл гостиницы "Асса". В холле - все как положено: написано "Reception", тут же аквариум, где плавают рыбки, лестницы с медными поручнями. В общем, вполне европейский интерьер.
Все это было выстроено в ту, первую войну, когда сюда ежедневно приезжали десятки корреспондентов.
Нормальной была ситуация, когда группа из какой-нибудь гранд-телекомпании - «AВС» или «ВВС» почитала за счастье, если ей удавалось раздобыть матрацы, чтобы переночевать в холле, потому что мест в гостинице нет, - их реально не было, ни за взятку в пятьсот долларов, их просто нет, все занято, - перекантоваться ночь, может быть, две ночи, чтобы дождаться, когда кто-нибудь уедет, и потом вселиться в-восьмером в двухместный номер.
Другой достопримечательностью этой гостиницы было то, что в 1995-ом, когда из Москвы-то еще не всегда можно было легко дозвониться до какого-нибудь Парижа или Лос – Анджелеса, - телефонная связь работала достаточно плохо, то из "Ассы" можно было звонить куда угодно. Можно было смотреть «СNN», работал телевизор. Американские краны с горячей водой, шведские лифты… Все было очень красиво. И кроме этого, главной достопримечательностью гостиницы «Асса» был, конечно, ресторан. Гостиница закрыта для посещения ингушами.
Я уж не знаю, де-юре или де-факто, но местных жителей встретить там было нельзя. Внутрь проходили только шоферы или таксисты, из тех, кто возит иностранцев. Не потому, что они шоферы и таксисты, а потому, что они, по моим наблюдениям являются ближайшими родственниками администраторов, портье, директора гостиницы. Их братьями, сестрами и так далее. Семейный бизнес процветает.
Вместе с номером тебе тут же рекомендуется надежный проверенный водитель, а на вопрос: «Откуда ж мы знаем, что он надежный и проверенный?» сразу следует восклицание: «Так это ж мой брат!» Или, например: «Это же племянник директора! С детства знаю!» Конечно, надежный и проверенный водитель. Баксов за сто в день.
Это в эту войну. А в ту войну суммы доходили до 400-500 долларов за машину. В ту войну мы с одним норвежцем отыскали машину за 400 пополам и были счастливы, что нам так дешево удалось «крайнуть» автомобиль с водителем. Надежный автомобиль с водителем.
Один из главных театров военных действий, главная площадка той, первой войны – это, конечно, ресторан гостиницы "Асса".
Действительно, выглядит вполне по-европейски. В углу там стоит рояль, и вечером кто-нибудь из иностранных корреспондентов подходил к роялю, зажигались свечи, и он что-нибудь негромко наигрывал. Абсолютно такое литературное место – из романа. Можно сказать, что в воздухе гостиницы "Асса" сильно пахнет то ли Грэмом Грином, то ли Эрнестом Хемингуэем. Для того чтобы это был "Тихий американец" не хватает, пожалуй, только сеток на окнах от гранат. Но в Ингушетии было тихо, сетки не требовались. А так все, конечно, очень похоже.
Это был главный центр - Ингушетия, край мира, край России - ресторан, в котором вообще не слышна русская речь, где говорят только по-английски, по-французски, по-немецки. Постоянно забитый с утра до вечера посетителями, со своими фаворитами, возвращения которых все ждут, со своими аутсайдерами, которые просиживали там неделями. Какие-то техники, которых прислали… Там же размещались постоянные корпункты, агентства "Reuter", " France-Presse", телевизионные компании. «ZDF» например, снимали несколько номеров, имели там постоянную базу. Поэтому все время в ресторане какие-то их ошалелые техники, которые, естественно, никуда не ездят, сидят в этой гостинице ночью монтируют, а днем пьют бесконечно и нескончаемо.
Также это центр торговли и передачи информации. То есть - главный информационный штаб той войны…
И вот мы опять подъехали к гостинице «Асса». С тех пор фасад немного обветшал. Портье осталась та же самая женщина. Но гостиница почти пустая. Несколько представителей организации "Гуманитарная помощь". И вечером в ресторане, кроме нас, сидело еще две группы, говорившие на иностранных языках. Никто ни с кем не раскланивается. Все как будто бы здесь случайные постояльцы, хотя совершенно ясно, что и у них, и у нас одна и та же цель - пересечь границу и попасть на территорию Чечни. И это ожидание длится день, второй, третий...
Утром все являемся на завтрак, не здороваясь, на ужин - то же самое... Все понимают, кто здесь, зачем сидит, но все делают вид, - поскольку это же действительно откровенный криминал для российской власти, - все делают вид, что приехали в «Ассу» попить кофейку.
О старой доброй "Ассе" напоминает лишь большой лист с текстом, отпечатанным на машинке, который лежит в папке для постояльцев. Обычно там лежат конверты, меню ресторана, список телефонов… В «Ассе» на первом месте лежит лист, который с первой же фразы сразу дает понятие, куда ты попал. Имеется в виду старая «Асса»:
- Вышибленная дверь: с косяком - $400, без косяка - $200, вышибленная дверь в ванной - $150.
- Разбитое зеркало: в ванной - $300, разбитое зеркало в гостиной - $150,
- Сломанный стол - $150,
- Кровать сожженная - $200,
- Сломанный матрас – $100,
- Матрас, сломанный вместе с рамой – $350
- Выбитая балконная дверь с косяком – $600, без косяка – $200
Единственное трогательное напоминание о первой чеченской войне. Я понял, прочитав эту бумагу, что все-таки я действительно в гостинице «Асса». Дух места - он и есть дух места. Но никто явно уже не ломает двери, никто не шумит в ресторане. Полная тишина. «Мертвый сезон». Вот три – наша и еще две группы сидят в ожидании перехода.
«Наш» чеченец, с которым мы должны были встретиться, словно испарился. Я пытаюсь найти какие-то иные возможности.
И здесь, как это часто бывает, появляется некий человек… И это было очень характерно, как для той, первой, так и для этой войны, - человек, которого все с какого-то боку знают, который тоже всех знает, который узнает меня, называет массу имен знакомых корреспондентов. Чеченец, представляется военным комендантом села Чири-Юрт, приехавшим сюда купить несколько КАМАЗов гуманитарной помощи. То есть такой типичный средний человек, о котором ты никогда толком не знаешь, на кого он, собственно говоря, работает.
Единственное, что приятно в Чечне, на самом деле ты должен всегда хорошо помнить, что он работает на свой собственный карман. И если этого не забывать, то твои отношения с ними будут более-менее безопасны.
Но если, не дай Бог, поддаться на обаяние разговоров о про- или антироссийском патриотизме, о судьбах наций и мира, и забыть о его личных интересах, то скорее всего почтенный джентльмен заведет тебя или в зиндан, или... - опять-таки в зиндан (поскольку в эту войну "зинданами", то есть попросту говоря, глубокими ямами пользуются и та и другая сторона).
В любом случае, если забыть о его личных интересах, то конец и слоган такого общения: "Зиндан - всегда!"
Появляется почтенный джентльмен, но делать нечего. Я осторожно спрашиваю, существует ли какая-нибудь возможность попасть на ту сторону.
На следующий день мы встречаемся с ним на улице. А надо сказать, что все разговоры в гостинице "Асса" происходят на улице или, в крайнем случае, в коридорах, потому что все номера естественно прослушиваются. Это известно с той войны, на 100%. Кем прослушиваются - хрен его знает. Известно, что ингушами, а кем еще – сказать трудно. Видимо, там уж - кто купит...
Невнятный стук в дверь, человек выходит в коридор, ты идешь с ним по коридору, уж если есть микрофоны, то трудно услышать. Говоришь на ходу, а лучше - просто сразу выходишь на улицу. Спрашиваешь: «Что нового?» Говорит: «ОК, завтра в 6 вечера придет человек, и он вас проведет». Я задаю классический в данной ситуации вопрос: «А каковы гарантии, что он нас благополучно доведет?» Тот говорит: «Гарантии стопроцентные». Он двоюродный брат того человека, который только что провел туда журналиста Бабицкого.
Гарантии выглядят серьезными. С Бабицким мы разговаривали за два часа до его вылета из Москвы, мы вылетели на сутки позже него. Я не помню, сказал он это в интервью, или он это сказал мне лично, или он мне лично это повторил… Бабицкий сказал: "Попасть в Грозный больше не составляет проблем. Дорога пробита, скоро мы будем туда и обратно ездить на роликах. Подождите, я вернусь и вас проведу". Я ответил: "Нет, спасибо, Андрей, у нас есть свой ход, мы пройдем". И нам говорят, что этот человек провел Бабицкого. Это выглядит довольно серьезной рекомендацией на тот момент.
Мы еще не знаем, что произошло с Бабицким. Фактом является то, что Бабицкий был арестован, а это проблема тех, кто обеспечивает проход и переход. Это всегда их проблема: они должны думать о том, куда они ведут, как они ведут, с кем они договариваются. То есть они его не вывели обратно.
В этот момент в воздухе гостиницы «Асса» очень сильно запахло Ле-Карре, потому что в мой номер осторожно стучит коллега Пол Квин - Джадж и говорит:
- Так! Что будем делать?
Я говорю:
- А что такое?
Он говорит:
- Ровно пять минут тому назад, - причем в коридоре – я выходил – никого нет, пусто, - распахивается моя дверь, входит человек, хорошо одетый, и на отличном русском языке говорит:
- Мы, знаете ли, в курсе того, что вы собираетесь сделать сегодня вечером...
- Я спрашиваю, - говорит Пол, - "А что мы собираемся делать?".
Человек отвечает:
- Это не важно. А важно то, что я вам категорически не советую этого делать. У вас могут быть неприятности. И крупные неприятности.
И уходит.
Опять собирается "совет вождей", то есть вся наша группа, и мы начинаем думать, что же делать. Ситуация драматическая, потому что чеченцы топчутся где-то в соседнем номере, сладострастно потирая в руки в ожидании очередной - не очень толстой, но и не слишком тонкой - пачки долларов за то, чтобы провести нас на свою территорию.
Причем в те дни на машине проехать в Чечню вообще невозможно. Все машины просто останавливают, заворачивают. По дорогам идут только военные машины с военными номерами. Мы попали как раз в те дни, когда действовало знаменитое правило «12-60». Все мужчины старше 12 лет и моложе 60 лет на блокпосту «Кавказ» останавливаются и поворачиваются обратно. Не важно, из Ингушетии – в Ингушетию, из Чечни - в Чечню. Мы как раз попали, когда комендант поста «Кавказ» своим устным приказом ввел этот пункт. Вот как хочешь – так и пробирайся.
Поэтому чеченцы предлагают довольно авантюрный ход: отойти от блокпоста, пересечь границу пешком, выйти в поселок Серноводск, где будет ждать машина; на ней доехать до следующего поста, там опять в обход поста, машина проходит через пост, опять забирает машина... Вот таким партизанским методом вперед. Не лучший способ передвижения. Я им никогда раньше не пользовался, и, в итоге, ни разу, слава Богу, не попробовал эту систему. Чистая партизанщина. Таким путем, как позже выяснилось, ушел Бабицкий. Надо что-то решать. А тут еще этот персонаж из Ле-Карре "с тростью и с кейсом", который говорит: "Не надо... Не делайте этого... Не советую, съедят..."
Надо принимать решение, и здесь как ангел с крыльями появляется человек совсем не ангельской внешности, которого мы ждали. Это и позволяет нам отказаться от услуг весьма сомнительных проводников.
Всей группой мы покидаем гостиницу, делая вид, что отправляемся куда-то, то ли в аэропорт, то ли в Нальчик, на машине. На самом деле просто отрываемся и выходим из-под контроля тех самых граждан, которые не рекомендуют никуда ездить, и обосновываемся в одном ингушском доме.
Начинается томительное ожидание. Об этом мало рассказывают, но в этой работе…
Если бы меня спросили, что главное в работе журналиста, ну, по крайней мере, в той работе, которой мне приходилось заниматься, я бы сказал, что главное, конечно, это умение ждать. В этих условиях, когда ты работаешь на войне, то "на войне - как на войне". Ты ничем, наверное, не отличаешься от солдат и офицеров, для которых, как мы знаем из бесконечной фронтовой литературы, умение ждать, бесконечное ожидание является главным. Это довольно типичный эпизод, о котором, как правило, никто не пишет, потому что история ничем не заканчивается. Это вот повседневные будни.
Мы просидели несколько дней в "Ассе", ожидая проводника, потом перебрались в этот маленький частный дом, где живет семья беженцев из Чечни.
Крохотная кухня - метров семь-восемь квадратных - и еще одна комната, по-моему, еще меньших размеров. На этой площади живет - довольно трудно понять, сколько членов одной семьи. Минимум две женщины и трое детей, но иногда четверо детей, в общем - много детей, и еще какие-то женщины приходят...
В такой обстановке мы попадаем в типичную семью беженцев из Чечни, проживающих в Ингушетии. Впоследствии мне не раз доводилось сталкиваться с их бытом.
Причем, эти-то как раз достаточно обеспеченные люди, они могут позволить себе не жить в бараках или палатках, они могут позволить себе снять жилье. Кстати, обходится оно им от $ 50 до 100 в месяц. То есть, на тот момент - по цене московской квартиры. Ингуши, хоть и братья, но свою выгоду не забывают.
Я не знаю, платила ли эта семья, по-моему, платила. Если в ту войну родственников и близких знакомых пускали бесплатно, то в эту войну все только на коммерческой основе.
Такой вот закуток - хорошо закрытый двор, ворота. Ворота закрыты – никто не видит, что мы находимся внутри. Наружу мы не выходим. И вот в этом самом закутке плюс к каким-то детям-женщинам еще появляется шестеро здоровых мужиков.
Днем мы сидим на кухне или во дворе. Ночью убираются столы, на пол кладутся матрацы, и мы на них ночуем.
Проводник отправляется на разведку, выяснить можем ли мы проехать. Говорит, что на два часа. Приезжает, естественно, через день. Новости не очень утешительные, Но вроде нас должна подхватить какая-то официальная колонна, которая пойдет в Чечню. Мы прыгаем в машину, несемся куда-то на трассу, где должна состояться встреча. Ждем. Никого нет, никто не приезжает.
Обедаем в каком-то маленьком кафе, где, кажется, я впервые сталкиваюсь с реалиями нынешнего быта ингушей и чеченских беженцев, выспрашиваю, какие цены на продукты.
Это деревянная какая-то лавочка, такой крохотный ларечек у края дороги. Спрашиваем, есть ли что-нибудь поесть. Женщина - чеченка отвечает:
- Нет, еще не привезли.
- А что у вас есть?
- У нас есть чай.
Я говорю:
- Как же вы тут живете?
Она говорит:
- Ну как, вот родственники пустили, я для них торгую...
- А сколько вам платят?
- Ничего не платят, но просто замечательное место – здесь есть где переночевать.
А ларечек-то весь размером, будочка, наверное, четыре на пять метров.
Я говорю:
- Вы одна?
- Нет, с детьми.
И тут же муж, еще какие-то родственники. И вот за выпитые 10 стаканов чая и восемь съеденных кусков хлеба нам был объявлен счет то ли рубль, то ли два, каковые и были ею с большой благодарностью приняты. То есть два рубля (на тот момент ~ $ 0,06) для этих людей - деньги. И какое-то, в первый раз, вот это ощущение абсолютно полной безнадежности и абсолютно полного отчаяния.
Ясно, что в этом ларьке она ничего не наторгует, это невозможно. Но жизнь идет... Некуда деться. Вот сидит тетка - "торгует" у дороги...
Ну а наши сопровождающие все не приезжают. Мы снова возвращаемся, снова сидим в доме у приютившей нас семьи. Опять приходят беженцы. Опять бесконечные разговоры и рассказы о том, кто что потерял: разбомбленные квартиры, дома.
Большинство людей, на самом деле, просто не знает, что произошло с их собственностью. Они ушли из Города (чеченцы Городом называют Грозный) и просто не знают, сохранилось ли там что. Кто-то говорит, что дом разрушен, а кто-то сказал, что, может быть, цел... Довольно тяжело, это все время тяжело, потому что ты имеешь дело с людьми, которые в одночасье лишились всего. Причем, если большая часть из них еще что-то потеряла в ту войну, какие-то там были разбиты дома, квартиры – они перебрались, как-то отстроились. И им опять все разрушили.
Нам, естественно, задают вопросы, что происходит, что нужно делать. Люди полностью подавлены, деморализованы. Просто не понимают, что происходит. Им абсолютно по фигу - белые, красные, чеченцы, русские. Они в массе своей даже никого конкретно впрямую не винят, вернее, конечно, винят всех, вместе взятых – Масхадова, Путина, Ельцина. Им просто не до этого. Человек склонен кого-то винить, но это тогда, когда проходит шок. А когда человек в шоке, то он никого не винит, он произносит другое. Он произносит фразу одну и ту же: "За что?" Они обращаются к окружающему миру, или там - к Богу с вопросом: "За что нам такая кара?" или "Господи, зачем покинул меня?" У них именно это состояние, когда люди спрашивают: «За что? Вот меня – за что?». Ну понятно, почему разбомбили дворец Басаева, а мою-то квартиру двухкомнатную в пятиэтажке зачем развалили? Вот каждый начинает и заканчивает: «Вот я-то чем виноват? Я - учитель, сантехник, шофер... Чем я виноват? Меня-то за что?»
Говорят в основном об этом. Чувствуется полная растерянность. Не чувствуется на тот момент особой ненависти к русским. Скорее, когда они немножко остывают, то, конечно, во всем винят Масхадова, масхадовское правительство, что «довели нас до такого состояния». Россию, по крайней мере, громко, в основном никто не обвиняет.
Так день тянется за днем, проводник где-то отсутствует, потом появляется.
В какой-то момент мы стоим около поста, проводник говорит: «Сейчас, одну секунду. Все, я договорюсь на посту».
Надо сказать, что мы светимся что днем, что ночью как новогодняя елка на кремлевской площади, которую никак нельзя не увидеть. Пять человек, не военные, не русской и, прямо скажем, не кавказской внешности и национальности, в яркой одежде.
Проводник ведет какие-то замысловатые переговоры. Я говорю: «А нам что делать? Нас же сейчас арестуют». Он говорит: "Ерунда! Бери машину и доезжай до дома, а я сейчас договорюсь и доберусь на попутке".
Это был второй случай, когда я чуть было не угробил доблестную элиту западной журналистики. Чеченец забыл предупредить, что в машине отсутствует свет, тормоза, указатель поворотников и все остальное, что должно бы присутствовать в автомобиле, кроме мотора и коробки передач. Хорошо, что я узнал об этом через пять минуты после того, как тронулся: дорогу перебегала то ли кошка, то ли собака - тыщу ей лет ее кошачьей жизни! Я нажал резко на тормоз, но машина никак на это не отреагировала. Хорош бы я был, если б мы влетели в поселок с неработающими тормозами. Кое-как добрались на пониженной передаче.
Такие вот чеченские реалии. Когда он мне давал машину, он сказал: «Это ерунда, ты, главное, ее не глуши, потому что она не заводится». Я говорю: «А документы?!» Он говорит: «Да это неважно, ментов не будет». И это все. Он забыл предупредить, что не работает указатель поворота и нет тормозов.
Надо ли говорить, что когда я, крадучись, на пониженных оборотах подъезжаю к нашему дому, то первое, что увидел: на повороте стоит ГАИ.
Вопросов нет, у меня нет ни одного документа на эту машину, но - Аллах велик и милосерд! - мы бодро пролетаем поворот, заезжаем в свой двор.
А проводник не возвращается. Он не приходит не через пять минут, не через десять минут. Его нет ночью, нет на следующий день, мы всерьез опасаемся, что он действительно попал под бомбежку или под арест. Для тех дней это в порядке вещей. Со стороны Чечни днем и ночью постоянно что-то ухает, ахает, жахает. То есть непрерывно идет какой-то бой.
Вот пример поездки, которая ни во что не вылилась. Мы возвращаемся. У нас больше нет времени сидеть, нет времени ждать. Мы возвращаемся обратно. Вот так мы пытаемся попасть на территорию Чечни. Эта попытка с этой группой проводников…
Позже, кстати, выяснилось, что он, проводник, все-таки въехал в Чечню, чтобы взять какую-то спецмашину; в этот момент опять захлопнули КПП «Кавказ» - он остался на той стороне. Тоже, конечно, попал под какой-то обстрел, где-то петлял, ну, как и все, но факт тот, что вовремя обратно не вышел. А для нас важно, что с этой группой людей мы работать впредь больше не будем. Не получилось, значит - нельзя. Надо искать другие пути.

Зима 1999.

Очередная наша попытка прорыва заключается в следующем. Спустя еще некоторое время мне в Москве все-таки удалось получить военную аккредитацию.
Военную аккредитацию я получал как сотрудник какого-то русского издания. Я забыл, кем я стал. То ли журнал «Пожарная охрана», то ли журнал «Ветеран подводных сил», то ли еще что-то такое же, чрезвычайно важное, серьезное и ответственное. Что, безусловно, должно было способствовать – плюс телефонный звонок, - получению мною аккредитации Министерства обороны. К этому была еще присовокуплена пятидесятидолларовая бутылка виски.
Пожимая мне руку при вручении аккредитации, сотрудник пресс-службы сказал: «Ну, ты, того, - главное-то: на врага-то не работай!" "Да чтоб когда!" - заверил я, забирая три на три сантиметра клочок корявой бумаги с корявой печатью, которая разрешает мне работать на территории Чечни, - "Да не в жисть!"
Дело в том, что если я ее получил, это не означает, что это всем реально ее получить. Я же не могу рассказывать, кто за меня ходатайствовал. Я хочу сказать, что для офицера пресс-службы бутылка виски ценой в пятьдесят долларов – это тоже не маленький такой кусочек хлеба. Они, ребята, там не сильно богатые, на самом деле. По крайней мере, для западных журналистов получить ее абсолютно невозможно. Еще не работает фирма Ястржембского.
То есть, в этот момент – декабрь, январь - Чечня официально для западных журналистов закрыта просто во-об-ще. Вот закрыта – и все. Туда никак нельзя попасть.
Если ты отправляешься – ты нарушаешь не закон, закон тебе позволяет. Ты нарушаешь ведомственное распоряжение о том, что ты будешь лишен аккредитации. Да и что проку. Даже если ты проехал – первый же пост: «Кто такой? Кто такие, иностранные журналисты? В Ханкалу!» Военная база. Под арест, на машине. Ну, в Ханкале ничего особо страшного не делали. Подержат там денек в палатке и - обратно в Москву. Ну и что, зачем ты ехал? Поэтому довольно кривая такая история с этими аккредитациями.
Я беру эту аккредитацию, и, получив благословение от босса - Томаса Авенариуса, вновь отправляюсь в Чечню, чтобы подготовить наш очередной проход. Идея заключается в следующем.
Этот трюк проделывали до нас сотрудники «ZDF», немецкого телевидения. Они подъехали к военной части, которая находится на границе Ингушетии и Чечни, где офицер спрашивает: «Вы кто?» Они говорят: "Мы журналисты". - "А аккредитация у вас есть?" И у них их русский сотрудник точно так же где-то выбил себе аккредитацию. Он говорит: «Есть, у меня есть аккредитация». Офицеры прекрасно понимают, что это немецкие журналисты. Но они строго выполняют букву закона. Они говорят: "Вы знаете, это иностранцы? Не надо, чтобы они нам задавали вопросы. Нам не положено. Вот Вы задавайте – а мы ответим». Поэтому выглядело все строго в рамках. Они отвечали на вопросы аккредитованного корреспондента. А оператор стрекотал камерой, снимая и офицеров и вокруг…
Мы решили попробовать так же, то есть получить аккредитацию на одного и потом – я задаю вопросы, а они вроде как не при чем.
В этот период отношение в армии и МВД к журналистам все еще довольно лояльное. История с Бабицким еще не получила своей раскрутки. Изменение отношения к журналистам я связываю, прежде всего, именно с ней.
Это была блестящая пропагандистская операция по промыванию мозгов. Не очень знаю детали всего этого пропагандистского трюка, но фактом является то, что после нее отношение к журналистам, прежде всего иностранным, со стороны федеральных сил - МВД, армия, - довольно сильно изменилось. Люди стали либо активно выражать свое возмущение и негодование: "Что вы здесь делаете, товарищи шпионы?!", либо просто боятся разговаривать, потому что им показали, что иностранный корреспондент - это плохо, это - "шпиен". Его можно и нужно гонять, как зайца, его можно и нужно арестовывать. И это было очень заметно.
Но на тот момент этого еще не ощущалось. И я думал, что нам удастся сработать по этой схеме, то есть я буду работать с аккредитацией, а Авенариус будет просто рядом стоять - ну, подумаешь, - прибалт какой-то заросший...
Я отправляюсь в Моздок, где нахожу "Асса» - 2! Как бы, война – 2, «Асса» - 2!
Двое предприимчивых молодых людей превратили свою квартирку - часть частного дома в эдакий постоялый двор для иностранной шатии-братии.
Дело в том, что это единственный дом в Моздоке, где работает Интернет! Дома стоит компьютер, подключенный к телефону, работает Интернет. Это дает возможность фотографам перегонять фотографии, а журналистам – тексты. Дело в том, что статью-то ты можешь перегнать со спутникового телефона, а вот фотографии - нет! И поэтому там как раз «Асса» - 2.
«Асса - 2", правда, сильно уступает в комфорте упомянутой настоящей "Ассе". В ванной комнате, вечно завешанной пеленками детеныша хозяев, который ползает тут же, среди всех этих журналистских мэтров, горячая вода порой течет, но, скорее, в качестве душа. Попытка принять ванну, как правило, не заканчивается успехом, потому что внутри ванны стоят какие-то тазы со стиркой, еще что-то.
Народу много. В какие-то моменты под гостеприимным кровом Кати и Пети (назовем их так) скапливалось до десятка корреспондентов. А надо сказать, что размеры помещения таковы: кухня - метров 15, гостиная - метров 20 и узенькая такая спальня - метров 12. В спальне – 3 кровати, в гостиной - диван, в кухне стоят какие-то стулья, плюс - спальные места на полу. У хозяев своя комнатка маленькая.
Помимо хозяев, в квартирке ночует до десяти человек. Но, в отличие от первой "Ассы", в "Ассе - 2" никто не просиживает время за столом, не распивает дорогой коньяк. Здесь собираются люди, которые жестко настроены на работу.
Рядом военная база, куда можно всегда пойти попробовать договорится с вертолетчиками выехать. Недалеко граница, с которой можно проехать.
Большинство западников все еще по инерции пытается попасть на территорию Чечни со стороны Ингушетии. Видимо, по инерции с той войны. В ту войну всегда ездили со стороны Ингушетии. А оказалось, что в эту войну намного проще попадать со стороны Моздока. Это Северная Осетия, совсем другая сторона.
Если, очень грубо, представить Чечню как квадрат, то с запада будет Ингушетия, с севера, сверху, будет Осетия, а с востока будет Дагестан. Ну а снизу будет Грузия. Заход может быть либо с запада, со стороны Ингушетии, либо с севера, со стороны Осетии, с Моздока. Вот оказалось, что самое ходовое место – это Моздок. Здесь мы и находимся.
Причем, количество анекдотов, которые рассказываются и происходят вокруг Моздокской базы – это чудо! Потому что люди приезжают в отчаянном желании попасть куда надо.
Замечательная история про шефа бюро газеты «Time» Джайлса. Человек, который плохо говорит на русском языке. Он прилетел в Осетию и отправился на военную базу в Моздок выяснить, как ему попасть в Грозный. Был немедленно где-то арестован, проверен, после чего после короткой отсидки выпущен с криком: «Вон отсюда! В Москву!»
Но выпустили его – не довезли до ворот КПП, а выпустили его…
…А Моздок – это город, так вот военная база намного больше, чем сам этот городок. Это 50 на 50 километров построек, павильонов каких-то, служб, заброшенных зданий. Его и выкинули где-то посередине, за воротами тюрьмы. И в этот момент Джайлсу захотелось есть. И Джайлс увидел какое-то место, где за окном сидят люди и едят.
Джайлс зашел туда, взял себе порцию еды с раздачи и уселся есть.
Есть такое правило, что в столовую летного состава запрещено заходить. Это закрытый объект внутри закрытого объекта. По военной традиции пилоты не показывают никому своих лиц.
Дело в том, что чаще всего месть боевиков направлена против летчиков бомбардировочной авиации. Их потом стараются найти и повесить за яйца, потому что те разрушения и жертвы, которые наносит авиация, несравнимы ни с какими не стрелковыми, ни пехотными частями.
Поэтому традиционно туда не пускают. Понятно, что если танкист знает, что я пилот, он же где-то может рассказать потом, кто я, что я. Опознать меня в лицо. Пилоты этого страсть как не любят.
Джайлс зашел поесть макарон в авиационную столовую. Поел макарон, побеседовал с человеком, который сидел напротив, узнал, «как бомбится», «как жизнь». Пилоты при этом – люди открытые, раз человек сидит в закрытой столовой, не секретной, но это абсолютно закрытый объект – значит, ему здесь можно. С ним откровенно поделились последними новостями, каковые Джайлс и решил занести в свой ноутбук, который он вынул, поставил на стул и начал на нем работать. Здесь-то его арестовали вторично.
Кроме всего прочего, тот же Джайлс отличился тем, что был арестован лично генералом Шамановым. Во время очередной безуспешной попытки проникнуть в Чечню он договорился с каким-то вертолетчиком, который все-таки его туда привез. Не успел Джайлс сойти с вертолета, как на летном поле был лично арестован генералом Шамановым, который просто наткнулся на него с криком: «Ё…………, а это что еще за чучело?!»
Но отношение было вполне уважительным. Он был арестован и выслан обратно на базу в Моздок, то есть опять появился «в столовой».… Да! тут же похромал в до боли знакомую столовую…
Словом, Джайлс сделал пару прекрасных репортажей, но исключительно благодаря такой фантастической безалаберности и плохому владению ситуацией. Но, победителей не судят. Молодец, у него все получилось.
Вот такого типа публика сидит… Не сидит, люди приезжают, отмываются, отстирываются. Работают фотографы.
Не является никакой тайной, что все немногочисленные фотографы, аккредитованные от «Красной звезды», «Коммунист вооруженных сил», ТАСС, «Комсомольская правда» и так далее, параллельно выполняют работу для западных фотоагентств. По одной простой причине, не потому, что они какие-то там идеологически не выдержанные. Но очевидно, что ни одно русское издание не может заплатить ту сумму денег, которая достаточна. Ежедневные расходы составляют порядка $ 100 – 200, я уж не говорю о том, что когда тебе действительно нужно договориться с вертолетчиками или что-то еще. Командировочные, которые выдают государственные организации, составляют где-то 100 рублей в день – это смешно. Да и гонорары за съемки… Насколько я знаю, на русских они работают фактически без гонораров. Зарабатывают на том, что продают пленки. Фотографы – отчаянные совершенно люди, которые лезут в какие-то невероятные… Веленгурин - «Комсомольская правда»… Козырев – журнал «Родина»... Совершенно отчаянные ребята.
Вот я попадаю в эту самую среду со своей этой аккредитацией и, как «наивная Маша», иду в военную пресс-службу в Моздоке. Я говорю: «Вот моя аккредитация. Отправьте меня, пожалуйста, в Грозный». Они: «Ой, Вы знаете, у нас сейчас такие проблемы. Мы должны отдельно отправить копию Вашей карточки в Ханкалу, а из Ханкалы нам должны направить телекс секретной связи Министерства обороны. А Министерство обороны должно получить подтверждение, чтоо Вы – это Вы. Ждите». Я говорю: «И сколько ждать?» - «Подождите до завтра».
Мы начинаем ходить, как на работу каждое утро в этот самый… Мы – это я и оказавшийся там, - раньше мы не были знакомы, - оказавшийся в аналогичном положении фотограф журнала «Родина» Юра Козырев.
Мы утром, как на работу, к семи утра мчимся на такси в эту военную базу. Узнаем, что на нас еще не пришло какое-то подтверждение с разрешением. Но, поскольку у нас не «Асса», люди все серьезные, то попутно мы шляемся по городу, пытаясь как-то договориться с какими-то вояками, чтобы все-таки попасть в Чечню. С аккредитацией или без аккредитации, но уже два дня, три дня прошло – это уже много. И надо сказать, что ощущение подвоха постоянно нарастает. На третий день выясняется, что подвох таки был.
Господин Ястржембский возвращается обратно во власть из своих политических блужданий у Лужкова и так далее и гордо объявляет, что отныне только он один, поскольку он помощник президента, решает, кому ездить в Чечню. Все военные аккредитации от-ме-ня-ют-ся. То есть «гавкнула» моя пятидесятидолларовая бутылка коньяка и все звонки.
Но, в общем, отчаяние продолжалось буквально минут двадцать, потому что в этот момент хлопнула входная дверь гостеприимного дома и появился корреспондент «The Sunday Times» Марк Франкетти, который с криком: «Ё… Ястржембский! Ё… чиновники! Ё… бюрократы! Я у них стул сломал!» Я говорю: «Что такое?» Оказывается, Франкетти провел пару дней в приемной этого самого господина Ястржембского и с диким скандалом и криком, что «где мои права, где свобода печати» вырвал аккредитацию за номером 001.
Ое был первый аккредитованный корреспондент...
Аккредитацию мы у него попросили на 5 минут, подержать ее в руках. В течение пяти минут нам удалось найти на территории Моздока цветной ксерокс. Потребовалось еще три часа, чтобы сделать в Моздоке наши цветные фотографии, найти сканер, отсканировать экземпляр. Найти цветной принтер и напечатать удостоверения. Вклеить туда фотографии. Самая сложная была проблема, что Франкетти появился днем. Мы, естественно, хотели умотать куда-то утром. А вот, видишь ли, ламинаторов на территории деревни Моздок не оказалось. Все ламинаторы закрылись в семь. Пришлось вынуть из кровати владельца аппарата по ламинированию, ночью его привезти и таки заламинировать удостоверения за номерами 002, 003, 004 и далее по тексту.
Надо сказать, что к этому времени у меня на столе скопилась целая канцелярия. Я ж не знал, что военные аккредитации отменят и отксерил немыслимое количество этих дурацких военных бумажек, изготовил печать Чеченского военного округа и был готов ко всяким пакостям. Ну вот, сколько приходится проделывать лишней работы порою. Проклятая бюрократия, возьми да и отмени. Ну ничего, сработала изготовленная кустарным способом аккредитация.
Надо сказать, что с этой аккредитацией я и проработал целый год довольно благополучно, так как никто на самом деле не знает, как выглядит настоящая аккредитация. По крайней мере, в течение года никто об этом не знал и никаких шансов попасться просто не было. Аккредитации мы изготовили, а к этому моменту…

В журналистике правило всегда одно: когда тебя куда-то не пускают, чего-то не показывают, не надо сидеть, надо пробовать – пытаться, соваться в любую дырку, и раньше или позже, но в конце концов ты добьешься того, чего хочешь.
История о том, как мы в результате все-таки попали в Чечню.
В какой-то момент, пока мы сидели в этой засаде в Ингушетии и ожидали нашего пропавшего проводника, фотографу Юрию Козыреву оказалось нужно съездить за какими-то бумагами в Моздок (что-то там оформить- переоформить, - пропуск.... пленка....).
Он пилит в Моздок и возвращается оттуда с выпученными глазами, говорит: Мы не там сидим! Ингушетия вся это – не то! А все корреспонденты на тот момент говорят, пишут об Ингушетии, все пытаются пройти в Чечню через Ингушетию. Про Моздок никто не говорит. Он кричит: Война в Моздоке! Там все люди, там можно брать интервью, там солдаты ходят по улицам! Военная техника идет по улицам. Там разговаривают! Все – там!
И дейсвительно, когда мы едем в Моздок, то видим, что вся война здесь. Но Юрик опять идет на голову впереди, пототому что он где-то как-то...
…Никто же никогда ничего официально не говорит. Где-то ты сидишь, пьешь пиво, и кто-то останавливается – с тобой заговаривает. Франкетти, например, сделал блестящую историю таким образом. Его кто-то подвозил на машине по городу, и он за несколько секунд обнаружил, что этот человек, который его подвозит, работает счетальщиком трупов в морге. А потери же скрываются! И за одни сутки Франкуетти делает блестящую историю. Он идет вместе с этим человеком в морг, и тот ему, будучи официальным лицом, - с цифрами, с выкладками рассказывает, что на самом деле цифры потерь совсем не такие, как объявляют, они там – в три, в пять раза больше!
…И также Юрик, гуляючи по городу Моздоку, пытаясь найти какой-нибудь ход в Чечню, с кем-то сталкивается. Кто-то его узнает. Здорово, говорит, Вася!... (Не надо никогда в таком случае говорить, что ты – не Вася! Да, я – Вася! «А-а, привет! - как запамятовал, - Саша? – Здравствуй, Саня!...»). Короче, какие-то выпившие омоновцы, говорят ему: а что ты, парень, тут бегаешь-то с аппаратом. Он говорит: Да на войну мне надо! Они говорят: так какие проблемы! Мы завтира едем на войну. Вот, отъезжаем – там – от штаба МВД. Подходи к восьми утра, и поедем. Я встречаю Юрика, он с выпученными глазами, говорит: Я уж не знаю, как расценивать, но, вроде, говорят, что возьмут нас с собой... Можем в восемь утра дернуть в Чечню.
Мое легкое единственно колебание вызывает только то, что мой корреспондент Авенариус сам сидит в данный момент в Москве, где выколачивает у Ястржембского свою аккредитацию, и мне, вроде бы надо его дождаться. Но, с другой стороны, если сейчас упустить шанс, то будет ли другой! Поэтому все сомнения не долги.
К восьми утра мы с козыревым бодро прибываем к назначеному месту – штабу МВД. Действительно, стоят машины. На наше счастье, дйствительно из-за какого-то сарая появляются четверо непохмеленных человек, которые, - о счастье же! – легко опознают Юрика, говорят: А-а, блин, журналист! Ты где был? Так ты едешь с нами, или не едешь? Мы сейчас уезжаем, а ты где-то ходишь. Ты ж в Чечню собирался. Он говорит: Еду. Они: Ну и давай, залезай в кузов. Козырев: да я вот тут не один, а, как бы, с приятелем... Ну и с приятелем лезь. Нам-то чего! – с приятелем так с приятелем.
Ну, дают – бери, бьют, беги! Вопросов мы не задаем. Куда мы едем... Ясно одно, что, вероятнее всего, мы все-таки едем в Чечню. А еще одна маленькая моя личная проблема, заключается в том, что я ехал с военной акредитацией, предполагая, что меня, как формального корреспондента доставят в военный штаб в Ханкале, а если там и будут какие-то поездки, то я куплю себе на базаре форму, или стрельну у вояк, - обычно можно всегда у кого-то взять армейские ботинки, ну, определюсь по месту. Я же не знаю заранее, какую форму одежды выбирать. Поэтому выгляжу довольно цивильно. А в сявзи с тем, что представляю какое-то ужасно респектабельное издание, то ли «Брандсбойт России», то ли «Генеральный пожарник на посту», что-то в этом духе, то и одет я соответствующим образом, чтобы ругаться где надо и т. п. Нужно сказать, это в свое время в нужном месте сработало: когда я вошел в армейский пресс-центр в белой рубашке, галстуке пятидесятых годов и черных надраенных туфлях, и на фразу дежурного «тут вот какой-то...», сказал: «Извините, товарищ майор! Главный брандсбойт России... в соответствии с предписаением ген-штаба прибыл! Хотел бы знать, когда вы переправите меня в Ханкалу?», а на попытку повернуться ко мне спиной, похлопал по столу и проговорил: «Товарищ майор, не отвлекайтесь, пожалуйста! Не отвлекайтесь! Мы все тут при исполнении!» – то это сработало. Но в ситуавции с кузовом грузовика именно этот-то комуфляж и сыграл со мной злую шутку.
Отступать нельзя. Предложено лезть в кузов. Я естественно туда и полез.
Если кто-то думает, что на войну досчтавляют в комфортабельных автобусах или хорошо отаплеваемых самолетах, то он заблуждается. В данном случае на войну мы ехали так.
В очередной раз (зима 2000) мы с фотографом Юрием Козыревым добирались до района боевых действий в кузове «Урала», взгромоздившись на гору репчатого лука.
Какой-то отряд ОМОНа, - какой до сих пор не помню, так как позже мы дела с ними уже не имели, - вез себе провиант. Грузовик был целиком забит мешками с картошкой, поверх нее еще – мешками с луком. И так как менты народ хозяйственный, то чтоб влезало побольше, затарили весь «Урал» этим луком под самый тент, откуда он под 45 градусов нисподал эдаким косогором к заднему борту. Вот здесь-то, на этом уклоне и было предложено расположиться нам с Козыревым. Что, вообщем-то было бы совсем неплохо. Честно говоря, и много хуже ездить доводилось. Если бы не один пустяк. Еще до нас на этом альпийском склоне уже расположилось человек шесть бойцов со всем своим снаряжением, и, самое главное, в двенадцати своих кирзовых сапогах, в которые я постоянно утыкался то носом, то ушами, то локтями. А когда мы вроде как наконец угнездились, то залезло еще шестеро, отставших от какой-то своей части, поскольку бегали с похмела за пивом. В результате, ногами я упирался в борт, сидя на луке, на плечах у меня, аки небо на плечах атлантов, держались два огромных сапога омоновца, на коленях у которого, в свою очередь, лежала голова еще одного бойца. А так как вся эта конструкция на склоне, то периодически она вся целиком скатывалась на меня. Поверх же всего, уже под самым тентом громоздились бутылки пива, которые оттуда постоянно падали, и их надо было умудриться вовремя поймать.
Как обычно в ситуации, когда, обходя многочисленные препятствия, долго ищешь возможности проникнуть, добраться куда-либо, то до последнего момента не веришь, что тебе наконец это удалось. Но вот, прошла команда «Поехали!». И машина поехала. И мы с Козыревым понимающе ткнули друг друга локтями в бока. Все идет хорошо! И все было хорошо первые полчаса. Если человек никогда не ездил, лежа спиной на мешке с прорастающим луком, то он меня не поймет. В какой-то книге о востоке я читал о подобной пытке. Видимо, пыточные мастера знали свое дело. Луком их, супостатов, луком! Как ни повернись, как ни сядь, эти вот побеги, они равномерно впиваются тебе в спину, в зад. А ехать постоянно упершись ногами в борт, а затылком – в сапоги омоновца тоже долго не получалось. Долго в обратном мостике не простоишь! В довершение ко всем радостям, белая моя рубашка, видимо, содержала какое-то количество синтетики, поэтому регулярно задиралась, и спина входила в непосредственное соприкосновение с луком. Лук я ненавижу до сих пор. Не знаю, что со мной будет, если я увижу мешок с луком. Но оказалось, это все еще были цветочки. Настоящий лук был впереди. Когда мы выезжали из Моздока, то там была такая нормальная для тех мест зимняя погодка: +2+4 и моя обычная московская нетеплая куртка, джинсы и туфли были вполне подходящим нарядом. Но когда, спустя два часа, машины втянулись на территорию Чечни и поднялись нва первый перевал, то ситуация стала совершенно другой. Самая первая невысокая гряда. Небольшие горки, но все-таки горки. А честно-то говоря, прямо-таки горы. И на перевале температура была уже –10. В довершение ко всему: смеркалось... Я понял, что понздка обещает быть на редкость занимательной.
Никто с момента выезда из Моздока до конечного пункта следования, каковым оказался практически Грозный, ни разу не остановил нашу доблестную колонну, никто ни разу не полюбопытствовал, что, кроме лука, находится у нас в кузове. Забегая вперед, скажу, что на таких же луковых мешках мы с Козыревым в дальнейшем провезли контрабандой в Грозный, - не буду называть сколько и каких именно, но очень много иностранных корреспондентов. И из них тоже никто ни разу не столкнулся с процедурой какого бы то ни было досмотра. В то время, как рядом, в Ингушетии, повсеместно выискивался «враг внешний», «враг внутренний», в легковых автомобилях буквально вспарывали обивку салонов в поисках оружия, боеприпасов, или уж не знаю там чего...А вот со стороны Моздока военный грузовик битком набитый луком и западными журналистами, вопреки всем запретам властей, спокойно проезжал до самого Грозного.
И было бы все совсем хорошо, если бы мы знали, куда мы едем. Ведь в ситуации подобной нашей было бы некорректно спрашивать у ОМОНовцев об этом. Сколько мы будем ехать? Можно ведь на такой вопрос ответить: Не нравится, вылезешь по дороге... И поскольку вопросы эти заданы не были, то несколько смущающим меня было то обстоятельство, что ехали мы 4,5 часа. 4, 5 час прорастающего лука под задницей! К концу пути у меня было ощущение, что я сам мешок с этим луком. Будь он неладен! Прчем вначале – с теплым луком, а под конец – с ледяным. Спасибо другу Козыреву, когда машина наконец добралась до цели, он с помощью двух Омоновцев поднял меня и аккуратно перенес через борт. Самостоятельно я бы из той луковой ловушки уже не выбрался. Спасибо-то ему, конечно, спасибо, но как же он, бедалага, меня не предупредил, что меня ждет внизу. Сам-то предусмотрительно надел высокие шнурованные омоновские ботинки. А меня внизу ждала грязь по колена. В прямом, не переносном смысле. Грязь на территории Соляной балки, - а именно туда, как тут же выяснилось, в конце концов довез нас тот «Урал», - действительно буквально по колена. Не больше. Но и никак не меньше. И будучи извлечен трогательными омоновцами из грузовика, я в ней и увяз. А по опыту знаю, что если начать вынимать ногу, то вынешь ее без ботинка. Стал руками разгребать, чтобы освободить башмаки. А картина кругом совершенно сюр-реалистическая. Выглядит так. Кругом эта самая вселенская грязь, сплошная вязкая глина.
Мы не знаем, куда мы прибыли.
В это время официальная пропаганда постоянно твердит о том, что все колонны сопровождаются авиацией. Конвои... За нарушение правил – чуть ли не расстрел на месте. Чеченские боевики свирепствуют... Колонны идут только днем с прикрытием... Какое! Наши четыре или пять грузовиков шли без всякого сопровождения спереди и сзади, конечно безо всяких вертолетов, конечно, никто не знает и знать не хочет, куда мы едем, никто не проверяет никаких документов.
Боевиков нет и в помине. Если бы они были, то могли бы взорвать что угодно. Но всем все до фени. Машины идут ночью. Стреляй – не хочу.
И вот – в Соляной балке. Такая огромная долина – километра два на два. Палаточный город, буквально утопающий в этой грязи. Палптки буквально вырастают из нее. Только выход из каждой палатки выстлан досками, чтобы можно было хоть выбраться из нее. Ночь. Но все освещено огромным, - метров, наверное, пятнадцать высотой факелом на вершине холма. Светло. Не как днем, но читать можно. Но он еще впридачу и воет. Этот вырывающийся из земли газ производит такой беспрестанный монотонный рев. И вот под этот рев, при этом газовом мерцающем свете – бойцы, выпрыгивающие из машин. Нас вытаскиваю. Мы так осторожно говорит: а-а где мы? Нам отвечают: А вон Грозный за холмлм. Соляная балка. Так начинается наша с К. жизнь в Соляной балке.
У меня, естественно, никто не спрашивает никакой аккредитации. Козырев вчера уже выпил с омоновцами, причем никому не надо ничего наливать, - не та война; все получают большие деньги, идут «боевые», тут важно уже уважение, военное братство и все такое. Утром их тоже похмелять не надо, потому что половина грузовика завалена луком, но вторая половина – пивом. И бутылок никаких с собой брать не надо: везде нальют и угостят, проблем с этим нет. И до самого моего там пребывания, за время странствий в Соляной балке, в Грозном, по району, никто аккредитации так и не спросил. Когда попадаешь в район, где действительно опасно, и если уж ты туда попал, никто никаких документов у тебя никогда не спрашивает. Это закон.Если ты сумел туда попасть, то значит сумел. Но стоит тебе отойти от окопов назад на пару километров, вот там-то немедленно оказываются самые главные герои: ФСБ, военная контрразведкая и прочие, то есть, те самые всегдашние получатели орденов, которые «в первых рядах». Вот там их «первые ряды» - всегда в пятистах метрах за линией фронта, и вот там-то у тебя немедленно начинают выяснять, а как, собственно, вы попали под обстрел?
Но вот мы попадаем в эту самую Соляную балку. Я все жалел, что у меня нет с собой камеры. Голливуд? – не знаю... Может быть, какое-то японское кино... Нескончаемый рев этого самого фонаря, который освещает все по ночам. И днем краски тоже смещены, потому что в тумане, когда нет солнца, отблески этого красного пламени все равно меняют лица людей, и палатки немного странного цвета. При въезде, когда спускаешься в долину на машине, и вдруг видишь этот лагерь – огромные (10х10), как дома, на сорок, пятьдесят человек палатки, и их несколько сот... И освещающий все это, ревущий факел... Не «затерянный», а «безумный» мир. Что это такое? Но когда я как-то полуползком, чтобы не потерять штиблеты (после лука мне все равно уже терять было нечего) добрался до паплатки, нас ожидал приятный сюрприз. Не частый случай на войне: приятный шок. Во-первых, внутри палатки было жарко, во-вторых было чисто: пол выложен металлическими листами, двухъярусные новые кровати, горят две печки, но первое, что бросилосчь в глаза, это работающий экран компьютера: «вас приветствует Windos 98!»... То есть, Билл Гейтс работает везде. Я, естественно, как завороженный, сначала прильнул прислонился к печке, а затем, после слов доставивших нас: вот, ребята, вы здесь переночуете, это наши друзья (был Псковский ОМОН), спросил: А это что здесь делает? С самого начала я попал в самую сердцевину армейской жизни. Зря говорят, что русская армия сильно отстала от американской и прочих... Это с одной стороны так, а с другой стороны как бы совсем и не так. Потому что, как мне сразу объяснили, самая важная часть для командира, это – компьютер. Для того, чтобы получать боевые деньги, а боевые деньги это: каждый день пребывания в Чечне для офицера – 1000 рублей. На тот момент курс был 25, т. е. около 40 $, а каждый боец – прибл 30. Так чтобы получать эти боевые деньги, надо заполнять огромное количество бумаг. В частности, каждый день надо записывать, сколько чеченцев захвачено в плен, сколько убито, сколько снарядов разряжено, сколько выпущено, сколько заряжено, сколько выявлено вражеских шпионов и т. д. Если мне не изменяет память, такую бумажку надо заполнять на каждого, именную. Ну, сам понимаешь, без компьютера решать такие проблемы невозможно. Кроме того, командир должен отчитываться за полученные продукты, мыло, сахар и бензин. Иначе бы пришлось возить с собой «Урал» с письменными принадлежностями. А вот, говорит мне командир отряда, привезли мы своего верного «Писюка», работает у нас тут генератор, питает компьютер, все мы тут пишем, фиксируем, приедем домой, получим все своим денежки... Это настолько не вязалось с моими впечатлениями, полученными на Первой чеченской войне... Первое, что осталось в памяти от той войны, это абсолютно пьяные лица. Днем, ночью... В муку пьяные. В палатке, в которую мы сейчас попали, все были абсолютно трезвы. Более того, я заранее готовился к тому, что сейчас начнутся вопросы, расспросы: кто, откуда, зачем... Все-таки армейцы, это отдельная среда. Тут МВД...Нет! Все в порядке: приехали, молодцы. Журналисты, - очень мило, располагайтесь. Тут же кого-то согнали с полки. Увидев, что я вымок, сразу одели с ног до головы. Нашлись и штаны, и куртка, и ботинки. Полная экипировка. Нашелся чай. Нашлась еда. Мне поначалу было как-то неудобно, - я же знаю всю эту полевую жизнь, - брать со стола лишнюю сгущенку или кусок сыра, на что народ сказал, да ешь ты все наздоровье! У нас всего этого навалом! А что надо, покупаем на рынке. То есть армейский стол, который по моим представлениям и воспоминаниям являет собой кашу и кусок черного хлеба, представлял из себя сыр, масло, сгущенку, колбасу, фирменное печенье, - массу всякой снеди.
Вот такой странный... От той войны остались в памяти абсолютно пьяные люди, неустроенный быт, холод, все спят вповалку на каких-то нарах, без знаков различия. И войдя в эту палатку, я подумал, может я куда-то не туда попал, завезли совсем не на войну, а куда – не поймешь. Народ весь трезвый. Компьютер. Но полный сюр, потому что с этих двухэтажных кроватей свисают подвешенные на ремнях автоматы, гранатометы, какие-то, - это вот относительно новое оружие, - пулемет гладкостьвольный, который стреляет гранатами от подствольника, - жуткое совершенно оружие, такая «Рембо-машина». Они прислоненные в углу, громоздятся ящики с разовыми гранатометами, - «Муха» что ли... (Путаюсь я в этих названиях). Ну, вообщем, горы вооружения. Полсумки, патронташи, черта-дъявола. И очень милые симпатичные интелигентные ребята. Все в возрасте. От 25 до 40. Вполне зрелые. Никакой этой военной истерии. Мы говорим, а как тут, собсьвенно, война? Да, - они говорят, - какая война... Вы вот, жаль, не вовремя приехали: мы дважды уже баню собирали. Но нас таскают с места на место. Мы замучились. Мы сами эту баню сварили, построили с парной, с душем, да вот бросили ее на предыдущей стоянке! Знали бы, что вы приедете, мы б ее сейчас на «Урале» притащили, попарились бы по-настоящему. Ну я, по экспидиционному опыту своему прикидывая, говорю: Ну, знаю, типа – палатка, над горой камней... Они говорят: Какая палатка! У нас там бак с водой, насос, давление, душ-шарко, джакузи... И я понял, что у этих людей все серьезно. Псковский ОМОН. Все офицеры. Большая часть из находившихся в палатке приехали в Чечню второй раз. Были здесь в ту войну. В разговоре сразу выясняется: Вот Петрович там в прошлую войну был два года, Иваныч – год Шали брал, этот в Грозном был, тот там-то... Да чего там эта война... Ты расскажи, что в Москве нового. НТВ, «Куклы», чего в ГУМе дают... А война – работа, ничего нового, - поехали и поехали. Вслух не произносится, но полнятно, что платятся огромные деньги, люядям предложили поехать, они и поехали. А кто ж не поедет!
(Эспедиции – можно себе вспомнить Кто это?)
(Старые полевые волки, или конченные бомжи – когда входишь в палатку)
Здесь были старые полевые волки. Все происходящее – нормальная повседневная работа. Они все про нее знают. Знают, что по чем. Наверняка в глубине души у каждого есть какое-то свое представление о том, нужна ли эта война или нет, но я уверен, что у них не было никаких иллюзий о том, что они ехали воевать сюда за правое дело, за свободу или что-то еще. Все открыто говорят, и понятно, Всем понятно, с самого начала, еще до того как они погрузились в вагон или в самолет, что это война, которую нельзя выйграть, что начальство – дураки, что политики все равно продатут и предадут. Но во Пскове ты получаешь 300 или 500 рублей в месяц, а может и не получаешь, если зарплату не платят. А здесь будешь иметь за 2-3-месячную командировку 2 – 3 тысячи долларов. Поэтому вопроса о том ехать или не ехать не возникает. Еще довелось слышать об одном побудительном мотиве. Человек заканчивает вторую академию. Он говорит: ты понимаешь, у меня омоновский отряд – все мои друзья – соседи, молодежь подтянулась подросшая. Ее много. Если я не поеду, из них отправится кто-нибудь. Ну, поубивают малолеток. Я иж их хорошо знаю. Лучше уж поеду сам, если где чего опасно, сам полезу, я-то выбирусь, прикрою. Они живыми вернуться. Как не поехать. Надо. Обязательно. Что ж их на смерть посылать. Текм более они все рвутся. У нас вот – половина стариков, половина молодежи. Старики, конечно, за деньгами приехали, но вот еще такой момент очень важный. Вообще, надо сказать, что и в том, и в этом конфликтах вот эти соседские, местные отношения чрезвычайно важны. Ведь когда запрускается механизм войны, его надо только запустить... В воспоминаниях то ли Ельцина, то ли Коржакова, то ли их обоих о 93-м годе есть очень пронзительный момент, когда Коржаков пытается спровоцировать, втравить «Альфу» в боевое взаимодействие с теми, кто засел в Белом доме. Люди из «А» говорят, да это все незаконно, зачем мы туда полезем! Кого мы должны штурмовать, - депутатов ? Не будем, нам это не надо. Но на счастье Коржакова кто-то стреляет из Белого дома и попадает в альфовского бойца. И там с абзаца написано: И вот кровь товарища сразу показала им кто есть кто. И «Альфа» пошла! (С прописной буквы). Да, «Альфа» пошла, он правильно все расчитал. Не за демократию, не за плутократию, не за Белый дом, не за серый, не за Ельцина или Коржакова, пошла, потому что ранили их... соседа, брата. Кругом же система взаимных обязательств. Ранили того, кто когда-то вытащил из-под огня того или этого. Это система взаимных долгов и взаимных платежей, где расплатиться можно только в таких же систуациях, в каких они были сделаны. Я никогда не лез в глубинную армейскую психологию, но подозреваю, что идея отдачи долга, который нельзя отдать в мирное время, а можно вернуть только на войне, вообще одна из очень важных идей и побудительных факторов войн. Мы все прекрасно знаем, что начинается все с того, что молодой едет вроде как за деньгами, квартиру построить, то, се. А потом: Петю убили! Соседа! Другана лепшего! Так я им, б-м, за Петю! И за Петю может быть год, может быть два... Это не за свободу, не за демократию, не за Чечню в составе России. Это за Петю отрезают уши у пленных или убитых чеченцев, в потом везут их домой и складывают к Пете на могилу. Есть же такая традиция: вот, знай Петя, ты отомщен! Потеря Пети, это – личная потеря. Интересно было бы задуматься, не есть ли такое отношение – некоторая в иных культурных традициях, но общечеловеческая модификация пресловутой «кровной мести», распространенной на Кавказе. Но рассуждения на эту тему увели бы нас слишком далеко в сторону. С людьми, у которых мы нахъодимся, мы не говорим о войне. Здесь сидят полевики, матерые люди. Ты же не будешь, приехав в полевой лагерь геологов, говорить: О, как тут руда? А как нефть? Ну посмотрят на тебя как на идиота. Ты скажеш: как толково сортир на горе поставили... А кто это стол из лиственичных досок соорудил? – демонстрируя знание того, что доски именно лиственичные, а не дубовые. Здесь происходит то же самое. Мы обсуждаем различные способы устройства бани, что-то еще подобное, попутно пытаясь узнать, а какая работка-то все-таки случается. Они говорят, да разная... Ввязались тут пару дней назад в бой. Проводили зачистку, а оказалось, что один отряд в пригороде Грозного все-таки сидел, и стали из пулемета стркелять. Подавили пулемет, вроде как повоевали. А в основном – так – патрулирование, зачистки... Мы просимся с ним на зачистку. Но выяснилось, что этот отряд то ли отдыхал, то ли еще что и с ним на дело попасть не удалось. Но утром ребята нам говорят, что они-то не едут, но рядом есть Пермский ОМОН, вот они отправляются зачищать пригород Грозного – только что захваченный Старопромысловский район. Вроде бы он позувчера освобожден от чеченцев (там все – вроде бы). И можно поехать с ними. Утро. Встали очень рано. Та же самая грязь. От палптки выстланы доски – метров десять – до кухни, сбоку умывальник. Здесь ты можешь ходить. Шаг в лево, шаг в право рассматриваются как попытка утонуть в грязи по шею. Но смотрим, рядом за ночь выросла еще одна палатка. Ее точно не было, когда подъезжали ночью. Полог распахивается, и из палатки выходит человек. И это уже чистый Голливуд. Человек ростом под два метра, в плечах косая сажень. И вот на нем та самая – только уже не за триста, а долларов за пятьсот, - фирменная форма: комуфляжные тонкие нательные штаны, поверх – хлопчатобумажные комуфляжные, а поверх всего – тончайший мембранный комбинезон, который, с одной стороны, защищает от воды, а с другой – пропускает дыхание тела. Вообщем, такая многослойная одежда на молниях, которая позволяет тебе подстраиваться под любую температуру. За ним выходит второй такой же, потом третий. И наконец выходит человек, который выше всех предыдущих и шире всех. Видно, что голова у него коротка стриженная, но седая. Он оказывается альбиносом. И этот человек направляется непосредственно ко мне. Я думаю: «Ну вот, приехали... Ехали, ехали, и попались...» И тут, о счастье! – понимаю, что идет он не ко мне, а к командиру Иркутского ОМОНа, который стоит у меня за спиной. И говорит, - там - : Вася, ты!... Тот: Ваня, ты! Здороваются. Человек тянет руку и мне. Моя рука, средних таких размеров, полностью утопает в его ладони, ее просто не видно. И этот Рембо говорит басом: «Екатеринбургский СОБР. Уралмафия. Слыхали?» Я пищу: «Наслы-ышаны...» Далее из происходящей между двумя коллегами сугубо профессиональной беседы я понимаю, что Вася подскочил сюда, потому просто, что бойцы его застоялись... погонять надо. (Это к вопросу, кто зачем приезжает). И дальше из всей их для меня терминологической путаницы, мне становится ясно, что привез он их гонять в самостоятельных каких-то операциях: за чеченцами, за языками, с грузом, без груза, - ну размяться надо... бойцов пообстрелять в реальной ситуации, а то там мафия, жизнь суровая, надо чтоб ребята в поле поработали... И надо сказать, что действительно, больше я их при палаткев лагере за все время моего там нахождения не видел. Видел только как они с дикой скоростью вылетают со всем своим – килограмм по пятьдесят – снаряжением из палатки, впрыгивают в шикарнвй какой-то свой «Урал» высокой проходимости и ветром куда-то уносятся. Вот уж и впрямь, суперпрофи. И нигде их на патрулировании в дальнейшем не видал. С большим уважением отношусь. Ну, очень серьезные ребята. Вот это армия! Какая водка... В семь утра, когда весь лагерь встает, их уже нет...
Но не все, конечно, такого плана отряды. Два мира – две морали. Из соседней палатки вылезают совершенно такие непохмеленные, мятые люди во главе с более менее вменяемым командиром. И что-то автоматы у них падают, какие-то они низкорослые, кислые... Ну, думаю, достал меня девяносто пятый год. Но, с подачи командира тех, у кого ночевали и, стало быть, вроде как скорешилис уже, начинаю напрашиваться к командиру очередного отряда, отправоляющегося на зачистку. Пермский ОМОН. Отправлояется в Старопромысловский район на зачистку. Я ловлю командира: Нас с собой возьмете? Он: Нет, мест нет, все забито битком. Одна машина. Все в грязи потонуло в балке этой сучьей. ГАЗ 66 один может отвезти на «поле боя». А в него влезает всего 20 человек. А нас тут уже сорок. Куда мы вас тут засунем? А у меня с собой магическая валюта чеченской войны – спутниковый телефон. Я говорю: А пять звонков домой? Командир говорит: Десять! Я: семь! Он: восемь, и залезай. И так вот, сделав подарок паре бойцов пермского ОМОНа, который и погиб впоследствие в Введенском ущелье, мы, выпустив их, лезем в ГАЗ 66 на их место и едем на зачистку. Первый раз, когда я увидел Чечню новой войны...
Это было нечто. Старопромысловский район – промышленный район Грозного. Рядами тянутся заводы. Нефтеперерабатывающие, машиносборочяные. Некогда какие-то из них были крупнейшими в Европе. А рядом советские такие жилве кварталы: пятиэтажки, частный сектор... Клубы, больницы, детские сады... Я даже не знаю, как передать то, на что все это теперь похоже. Хроники сталинграда 43-его года или разбомбленого Дрездена, все, что доводилось видеть на экране, это – бледная тень того, что я вижу, пока мы только едем по району. Нет ничего целого. На чем бы ты не сосредоточил взгляд, все исковеркано. Если это дома частного сектора, то, конечно, без окон, с искореженными оградами, все до единого – без крыш. Вдоль всех улиц, по которым едешь, слева и справа на метр в высоту громоздятся обломки. Все дороги представляют из себя одну полосу. Даже если было шесть полос движения, осталась одна – колея в груде обломков, по которой движется машина. От обстрелов, от бомбежек. Металлические прутья, какие-то перекореженные, перекрученные металлические листы. Нет травы. Она вся скрыта под этим слоем. Деревья растут вот из этого хлама. Город без единого оконного стекла. Куда бы ты ни ехал, куда бы ни шел, окон нет. Только провалы окон, черные дыры. В большинстве случаев, и рам-то нет. Чтобы ни попало под твой взгляд, ... Вот дом: половина его рухнула. Половина его вроде бы цела, но стоит присмотреться, ты видишь, что стена разбита пулеметными очередями. Смотришь на соседний блок стены, видишь, что снарядом вырван кусок, переводишь взгляд дальше, - трещина полуметровой ширины. Глаз не натыкается ни на что, чтобы было целым. И второе, что ошарашивает, это то, что кругом – абсолютно безжизненный мир. Вот идет наша машина, и вперед она едет одна, и сзади нее ничего живого нет. Ни военных, ни штатских, вообще ничего живого. Никаких птиц. Ни одной собаки или кошки. Это пейзаж, который вдруг накатывает на тебя, - а мы же просто выехали из-за бугра, Соляная балка от Грозного была, оказывается, просто за бугром. Едешь полкилометра, два, три километра. И руины, руины... Очень много остатков построек, которые вроде как не могут, не должны стоять. Они должны обвалиться. Но почему-то не падают. Висят на какой-то арматурине плиты. У дома вышеблены перекрытия, полы должны сложиться, но на чем-то еще почему-то держатся, висят. Стоит кирпичная стена, угол дома. Как стоит... При этом все кругом совершенно дико грохочет. Такое впечатление, что идет перманентный ужасный страшный бой. Дымы. Грохот. Откуда-то из-за холмов работает артиллерия, над тобой проносятся самолеты на бреющем полете. Но стреляют везде. И тут, в руинах, тоже все стреляет, - автоматные очереди слышны, из подствольников стрельба... А людей нет. Впечатление, что находишься в центре боя каких-то групп партизанских. Но никого нет. Мы вылезаем из машины. Это уже вторая или третья зачистка. Первыми после бомбежки и обстрела проходят войска, они не останавливаются, следом за ними – зачистка ВВ, которые должны, если противник появится, его подавить-пристрелить, а третья – это уже ментов бросают уже для детального осмотра всех чердаков, подвалов, и если там кто-то или что-то обнаружиться, то всех изъять-арестовать. И целый день, с восьми утра до шести вечера мы пешком с этим пермским ОМОНОНом идем сквозь жилые кварталы. Правильней было бы даже сказать - насквозь. Так как предвыарительно артиллерия, танки целенаправленно пробили в таких – метров двести на двести – кварталах целые бреши, корридоры крест на крест, чтобы никто не остался внутри, и можно бы было пройти – через стены, через дома, чтобы все было прозрачно. И мы идем по этим руинам, и я чувствую буквально, прошу прощения за пафос, что идем по человеческим жизням. Вот ты входишь в дом, входишь через пробоину в стене, и видишь стол, на котором стоят чашки, чайник с чаем. Два-три дня назад отсюда ушли люди, не допив чая. Стоит пианино с открытой крышкой.
Идешь ты, естественно, постоянно глядя на ноги того, кто идет впереди, потому что есть такая штука – растяжки, которые ставят все. Ставят чеченцы, ставят русские вокруг своих блокпостов. Растяжка – это очень просто. Это тончайшая проволока, натянутая на высоте колена или голени. В конце ее, как правило, просто привязаны гранаты. Растяжку можно привязать к чеке или к чему угодно, потому что либо чека на гранате снята, либо просто прижата, ну, и когда ты ее задеваешь, граната освобождается…
И вот мы движемся по этим руинам, по возможности стараясь шагать след в след, потому что неизвестно – минировано здесь, не минировано... Неразорвавшиеся снаряды могут быть.
Грозный выглядит совершенно сюрреалистически. Очень много фотографий есть, где прямо из стен домов на улицах торчат хвосты ракет. Когда работает «град» - он стреляет такими довольно большими ракетами длиной метра 2,5. Она врывается в землю, или в врезается в стену, и вот из земли, или из дома метра на полтора торчит хвост ракеты со стабилизатором.
При этом у меня, складывается впечатление, что мои ОМОНовцы, также как и я, не могут разобраться, взорвалась уже эта ракета или нет... И ракеты мы, естественно, обходим стороной.
Прибегает кто-то из бойцов и говорит, что прямо посреди дороги лежит противотанковая мина, ничем не закрытая. Идем смотреть на мину - действительно, лежит мина, незамаскированная.
У всех тревожное ощущение, потому что все время слышны звуки выстрелов. Зачастую ты не слышишь человека, который рядом - потому что вокруг все грохочет. Абсолютно все. И только оказавшись внутри, ты понимаешь, что это не регулярный бой идет - это не то, что чеченцы стреляют по русским. Просто в каких-то местах установлены минометы, и они лупят туда, куда считают нужным. А вот куда они считают нужным - ты понять совершенно не можешь. Вечером нам рассказали, что не далее как вчера погиб один из руководства ОМОНовского отряда... Они вот здесь, в Старопромысловском, прошли свой квадрат, дошанали до конца улицы - и сели в кружок, отдохнуть. Мина, естественно, отечественная - других там просто не летает - прилетела в центр кружка. И на тот свет тут же отправились командир отряда, его зам, и еще несколько бойцов.
То, что я лично видел своими глазами: мы идем, абсолютно пустые улицы, все разгромлено, все разбито. И вдруг из этих руин ударяет одиночный выстрел из автомата. Все залегают - а куда залегать-то, мы на ровной улице. Лежат, кто-то орет - но, слава Богу, больше не стреляют. Потом командир группы встает, подбегает к забору - и тут видно, что из руин выходят два человека - знаков различия нет. Они говорят:
- Так, вы что здесь делаете?
Те говорят:
- Вот, мы пермский ОМОН, у нас приказ... А вы кто? Ваше воинское звание?
- Ну, лейтенант.
- А я подполковник. Ну-ка, отвечайте - что вы тут делаете?
- Вот, мы - пермский ОМОН... У нас тут зачистка...
- А у нас нет информации о том, что вы здесь зачищаете. Здесь мы стоим. Вы что, обалдели? Чуть вас не перестреляли всех.
В процессе долгого обнюхивания - все долго смотрят, мнутся, в конце концов, достают какие-то документы. Потом видно, как в доме, откуда выстрелили - разрушенная пятиэтажка - отодвигается какой-то железный лист, появляется закуривающий боец, который машет рукой. Выясняется, что здесь, согласно их штатному расписанию, стоит питерский ОМОН - «Липки» позывной. Каковые «Липки» здесь и держат оборону. Счастье пермского ОМОНа, что это было ясным днем - все достаточно на виду. Но вот щли бы мы где-нибудь с утра пораньше или в сумерки... 100% подстрелили бы - вопросов нет. Непонятно же кто - все приблизительно одинаково выглядяте, у всех одинаковая, купленная в магазинах, униформа…
На самом деле, у ОМОНа нет строго установленной формы - чтобы ты был обязан носить вот такой-то определенный воротничок или что-то еще... Я не интересовался специально этим вопросом, но не вполне уверен, что такая, узаконенная форма вообще есть у военных. Но если она и есть - то я могу уверенно сказать, что это уставное правило не соблюдается. Потому что те, кто пришел служить по контракту, одеваются кто во что горазд, кто что купил. Это могут быть, как в ту войну, - и кроссовки, и ботинки, и джинсы, и х/б-шные комбинезоны самых разных форм, видов, типов и цветов. Головные уборы тоже произвольные - повязки, в основном. Скопировали - чеченцы перестали носить зеленые повязки, зато теперь головные платки очень популярны у русских. Чеченцам вроде более пристал берет - по нынешним временам.
… Вот точно, быть бы нам покойниками. У ленинградцев нет никакой информации о том, что пермский ОМОН будет зачищать район, где они устроили блокпост - что у них там зачистка.
Я потом зашел, посмотрел: уцелевшая комната, то есть 4 стены и крыша. Они поставили печку-буржуйку, завалили окна мешками с песком, сделали амбразуру - и вот несут там вахту. А что это значит? Кто идет - в того и стреляют. Вот и все.
И опять придется сделать отступление. Самая главная проблема начала войны - да и по сию пору она остается проблемой - это проблема связи. Об этом говорят все, кто командовал, рулил там какими-то частями. Дело в том, что на момент начала штурма единственная работающая связь - это рации на ультракоротких волнах, они работают 3-5, максимум 10 километров. Есть некие передвижные ретрансляторы, по которым на нескольких каналах могут связываться по всей территории все. Какой-то 1-2-3-4 каналы, они общие для всей чеченской территории. То есть, ты можешь нажать на первый канал, назвать позывной и, даже если человек находится в Моздоке, он, теоретически, должен тебе ответить. Только, поскольку на этих 4 каналах работает 100.000-ная группировка, то дождаться, пока тебе ответят, весьма и весьма маловероятно. Значит, первое - как мне рассказал командир псковского ОМОНа - что делает командир в Чечне? Командир делает… Ах, жаль я не записал: тут должна бы быть прямая речь командира псковского ОМОНа. Но я постараюсь передать ее по памяти своими словами:
- У меня в отряде никто не погиб. Тьфу-тьфу-тьфу, через левое плечо. Почему? Только мы заходим куда-туда, в Соляную Балку - или туда, где мы стояли до того - в Старопромысловский, - первое, что делаешь - всех прячешь в укрытие. В подвал, в бункер, в траншеи, куда угодно. Никаких палаток не ставишь, ничего не делаешь. Посылаешь бойца, самого крупного, в самой яркой форме на правый фланг, выяснить, кто там стоит. Ждешь, пока он прибежит с ответом. Прибегает, говорит: - стоят там минометчики. Хорошо. По бойцу вроде не стреляли. Бежишь сам с бойцом... Так складывается, что сейчас здесь очень много народа с той войны. Наверняка, знакомого найдешь.
Говоришь:
- Семеныч, ты куда стреляешь?
Он говорит:
- Я стреляю туда.
- По карте можешь показать?
- Нет, не могу. Карты нет.
- Ладно, пальцами можешь показать?
- Могу. Я стреляю – туда.
- Семеныч, с меня литр - если в эту сторону ты больше никогда стрелять не будешь.
Тот говорит:
- Нет вопросов. В эту сторону не стреляю.
- Что бы там ни происходило, - шум, гам, выстрелы - ты в ту сторону не стреляешь! Да? А я тебе обязуюсь, что я в эту сторону не буду. Ты в меня из минометов не стреляешь - а я в тебя из гранатометов не стреляю. Что бы там ни шумело.
- Факт. Только будь внимателен, потому что у меня 15 числа у ротного день рождения, будем праздновать - палить из всех стволов. Вот тогда ты своих, на всякий случай, в траншеи заведи. Я за всеми не досмотрю. Могут стрельнуть и не в ту сторону.
Записываешь – «15 июня быть готовым».
Дальше посылаешь бойца налево. Кто стоит? - «Град» стоит. Куда стреляют? - В тебя стреляют. Отменить. В меня не стрелять, стрелять куда угодно. Хоть тут враг, хоть приказ.
Главное, это договориться о том, что если придет приказ палить по квадрату направо - приказ ни в коем случае не выполнять. Потому что направо стою я со своими бойцами. А у меня, если придет приказ стрелять налево - то я тоже стрелять не буду. Чем больше и дальше тебе удается раскидать вот этих своих гонцов - справа, слева и так далее - тем больше шансов на то, что ты останешься жив. Потому что, естественно, ни у кого нет никаких сведений. Связь не работает. Никто в этих штабах не понимает, кто где стоит. Приходит приказ - открыть огонь по такому-то квадрату. Командир, естественно, разворачивается, открывает огонь и радостно этот квадрат накрывает. Внутри одного рода войск, скорее всего, ничего подобного не происходит, потому что все взаимодействуют между собой. Возможность, что внутренние войска - будут стрелять по внутренним войскам - почти ничтожна. Или артиллеристы будут стрелять по артиллеристам, то есть армия - по армии. Но то, что внутренние войска с большим удовольствием - или без всякого удовольствия - могут разнести ОМОНовский отряд, а ОМОНовский отряд – внутренние войска – это запрсто.
Поэтому, рассказывая мне о принципах и навыуах выживания, командир псковского ОМОНА ни словом не упомянул каких-то чеченцев, которые могут напасть, заминировать или подорвать. Эта тема не звучала вообще. Главная твоя задача - спасти своих от своих. Ежедневно на территории Чечни погибали десятки человек от friendly fire - «дружественный огонь». Я берусь утверждать, со слов всех тех русских офицеров, с которыми разговаривал, что 70, а, возможно и 80% потерь в чеченской кампании за осень 1999-го, за зиму 1999-го-2000 и за всю весну 2000 года - то есть до лета 2000 года - это потери от дружественного огня. Это потери от ударов своих по своим. И главная причина невероятного количества потерь - важнейшая из причин - это полное отсутствие связи.
Существует стационарная связь, особая связь, ЗАС. Если кто видел, как связываются по ЗАСу, то он понимает, что по ЗАСу можно связываться 2 часа, 3, 4 часа. ЗАС - это вещь, которая, как правило, не работает. Все, что ты можешь сделать - это договориться о часах и времени связи на УКВ. По ней можно связаться на 2-3 километра. В целом это страхует тебя от того, что ближние соседи откроют по тебе ураганный огонь. Но, к сожалению, это не страхует от авиации тех, кто находится от тебя на расстоянии 10-15 километров. Они получают приказ - обстрелять такой-то квадрат. И они его обстреливают. Если ты там оказался, то вопрос выживания - это твой личный вопрос.
Надо ли говорить, что официальная пропаганда и тогда, и сейчас легко может попробовать опровергнуть то, что мне говорили военные - и сказать, что все эти обстрелы, все эти погибшие - это результат того, что их обстреливали чеченцы из миномета. На мине не написано, чья она. И те, и другие стреляют русскими. Мины произведены в Советском Союзе. И автоматы произведены в Советском Союзе. И пули произведены в Советском Союзе. Никакая экспертиза не покажет тебе, кто ее послал. Это не Вьетнам, это не II мировая война – где: вот это пуля из «Шмайстера», а это пуля из винтовки Дегтярева... Все мины одинаковые и всегда можно сказать, что эта мина выпущена злобными чеченами, которые сидели и целились. Но эти истории не для тех, кто там был. Я могу это заявлять совершенно категорично. Главный враг - и опасный враг, и смертельный враг - это бардак. Гигантский бардак, который творился и творится в вооруженных силах - я говорю в «вооруженных силах», но не в том смысле, что это относится именно к армии, а в том смысле, что среди всех людей с оружием. МВД, Минюст и т.д. То есть царящий во всех вооруженных силах, подчиненных этим ведомствам, бардак.
И вот в таких рогательных условиях, когда ты не знаешь, что откуда прилетит - но когда точно знаешь, что здесь, вчера, неподалеку случайно своей миной снесло руководство какого-то ОМОНа - мы бодро продолжаем зачищать эту самую территорию.
Что значит «зачищать»? Зачистки много раз описаны. Мы идем по улице. Пусто, никого нет. Открывается калитка, солдаты наставляют автоматы. Появляется русская тетка - откровенно славянской национальности - и говорит:
«Ребята, вы уже третьи за последние дни мимо меня проходите... Вот этот кусок улицы - 14-15 домов, он весь бедный. Здесь и чеченцы есть, и русские – но все бедные. Мне все, специально, оставили ключи от домов. Давайте я сейчас с вами буду ходить, отпирать дома - и вы будете входить и осматривать. Делайте что хотите - только не взрывайте калитки, не взрывайте заборы».
Тетку просто никто не слышит. Вот идет эта цепочка, грязная форма висит мешком, шапки какие-то сбитые набекрень, лица весьма невыразительные. Такое впечатление, что тетки вообще не существует. То есть, как двигались, так и двигаются. Просто никто ее не замечает. Цепочка движется. Кому-то не нравится какой-то дом, человек подходит и прикладом вышибает дверь со всеми замками. Тетка говорит: «Зачем?!» Отмахивается рукой, заходит внутрь - естественно, граната летит в подвал, другая летит на чердак. Ногами пинают вещи, в надежде, видимо, что-то найти. А что там найдешь - действительно бедный район. Выходят из дома - и идут дальше.
В одном из домов на этой улице - небольшое оживление - во дворе кто-то находит гору каких-то шприцев, медикаментов. Кто-то украл или что-то еще. И несколько ржавых стреляных гильз. Небольшое обсуждение среди ОМОНовцев - приходят к выводу, что вот именно здесь сидел снайпер. Я беру гильзу - гильза явно ржавая. Снайпер! Ну, хорошо, снайпер. Попинали все ногами, выходим из дома. Все стреляет, все шумит. А я еще не сказал - но сильно тянет гарью, потому что то здесь, то там - на соседних улицах - горят дома. Хорошо горят. Горят пятиэтажки, горят отдельные частные дома. Ну, горят и горят. Понятно, обстрел - что же...
Мы выходим из этого дома - и два бойца говорят: «Сейчас мы догоним». И, действительно, догоняют. Мы думаем - мало ли... И, оборачиваясь, я вижу, как у меня на глазах заполыхал вот этот дом, где мы были. Частная застройка. Дом полыхнул - то есть прямо у меня на глазах пламя полыхнуло оттуда. Это не снаряд, это не мина. То есть совершенно очевидно, что парочка доблестных ментов подожгли этот дом.
Вот кому какая судьба... Проверяются не все дома подряд - каждый третий, каждый пятый. Кому-то повезло - и дом остался целый. А кому-то из-за трех стреляных гильз дом сожгли. Возможно, сгорели и дома рядом. Тетка, у которой ключи, кричит вслед: «Только не поджигайте дома, только не поджигайте...» Я сначала не понимаю, о чем она говорит - почему «не поджигайте». А через несколько минут понимаю. До этого прошло еще две волны этих зачисток. Они тоже, естественно, что-то подожгли. БОльшая часть пожаров, как я понимаю, вызвана либо попаданием по газовым трубам в больших домах - когда горит газ, то, естественно, загораются большие дома. Но при обстреле поджечь большой дом трудно. Это по нему надо долго стрелять чем-то там, гранатометом... Большинство же горят, подожженные во время зачисток.
Мы идем сначала по кварталам этих бедных домов - которые все горят и горят... Есть улицы, на которые ты сворачиваешь, и там уже такие классические кавказские особняки - то есть уже дома богатых. Какой-то райончик, где больше богатых. На самом деле, в Чечне так не чувствуется, как в Подмосковье, что вот здесь, это - бедные, а это богатые районы. Среди беднейшего села может торчать огромный замок местного барона, а может, в ряду абсолютно бедных хижин – вдруг - дворец феодала. И в Старопромысловском районе - так же. То есть бедные дома… - мы идем дальше: и из-за угла показывается огромный чеченский дом. И тут надо видеть лица этих ребят из Перми, особенно тех, кто, надо полагать, попал сюда в первый раз, когда они видят этот дворец, эти хоромы. Надо слышать комментарии... Мне не хочется их цитировать, но это и так понятно - что они говорят: «Б****, падлы, суки!.. Это ж на какие деньги такое можно построить???»
Вот он - персонифицированный образ врага. Вот с кем они приехали воевать. Это очень хорошо видно. И уж богатый-то дом мы не пропуска-а-аем - в богатый дом заворачивает весь отряд. Через предусмотрительно вышибленные предыдущими солдатами ворота мы вваливаемся в богатый дом. Но здесь бойцов Пермского ОМОНа ждет изрядное разочарование. Складывается впечатление, что дом подготовлен к ремонту. Вывезена не только мебель - сняты все шторы, все карнизы, сняты люстры, то есть все то, что можно демонтировать - включая, видимо, наиболее дорогие двери - все демонтировано и либо увезено, либо спрятано. В доме абсолютно пусто. Та же картина - в следующем доме.
Я не увидел в Старопромысловском районе ни одного богатого особняка, который, во-первых, был бы всерьез разрушен: то ли фарт такой у богатых, то ли стены крепче, чем у бедных халуп. Крыши - да, крыши разрушены у всех, но стены-то целы. В богатых домах вывезено все - понятно, что люди более обеспеченные то ли имели какую-то информацию, то ли больше интуиции, а, скорее всего, просто больше возможности и денег для того, чтобы заранее собраться, упаковать все свои вещи, погрузить их и вывезти. Ну, грузовик, на котором уезжают богатые, стоит одних денег, а «Запорожец», на котором бегут пять семей бедных - это другая эпопея. Было, видимо, и время, и возможность собрать все, что можно - и все эвакуировать. Вот еще к вопросу о сопротивлении и полевых командирах. Не скажу, что элита - но богатые покидали город заранее, организованно, с минимальным ущербом для себя.
В одном из домов обнаруживаем классический зиндан. То есть глубоченная яма, вырытая в доме - метра 4 глубиной. Метра 2-3 в диаметре, накрытая сверху решеткой. Даже у меня, - а я человек скептический, - появляются идеи - что, может быть, это погреб для картошки или что-нибудь еще. Но, в общем, должен отбросить свой скепсис, потому что погреб для картошки в этом доме есть, и другой погреб есть, и выгребные ямы есть - то есть эта яма, вырытая в закрытой части двора, ничем другим, кроме как местом для содержания рабов, заложников, конечно, быть не может. Что не прибавляет и без того грубому Пермскому ОМОНу доброжелательности в отношении утвари, кухонных столов и целых домов, которые им попадаются на пути. Видно, как - не могу сказать, что поджоги становятся чаще - но пинание ногами кастрюль и вышибание дверей на какое-то время явно становится более ожесточенным…
Поразительный контраст с той, первой войной. Во-первых, тогда навстречу войскам выходили русские - выходили с хлебом-солью. Бойцы, когда видели русскоязычное население, тоже говорили: «О, ребята, свои... Где тут чеченцы? Как, чего? Эй, ты куда полез там в дом? Ну-ка, вылези - это русская улица... Пошли дальше». Было очень четкое деление. А сейчас было видно, что им совершенно все равно - русские тут живут, не русские... Все враги. Все, кто находится на территории Чечни - все враги. А русские - в особенности. Самую большую ненависть, которую я видел, на блокпостах вызывал… Однажды я взял водителя, приблизительно 20-летнего русского парнишку, а их в Чечне очень мало осталось… Чечня сейчас - это моноэтническое государство. Говорят, что там остались русские - нет, русских там не осталось. 0,1 %, 0,5% - но это те русские… Что значит - «русскоязычные», ведь чеченцы все говорят на русском языке - а эти русские, которые остались, все говорят по - чеченски. Потому что это те русские, которые родились в Чечне. Или приехали туда давным - давно, уже 20-30 лет и у которых не оказалось родственников за пределами Чечни - и им просто некуда податься. Кстати, их очень трудно отличить от чеченцев. Стиль одежды, вид...
Так вот, этот русский, которому некуда податься - у него одна мать, больше родственников нет - куда ему ехать, он здесь родился и вырос. Никогда не был - не то, что в Москве, он и в Ставрополье не был. Нищая семья. Так вот на блокпостах этот парень вызывал самую большую ненависть у русских солдат. Они проверяли документы, а там написано - «Иванов Иван Иваныч», не там «Саид ибн Хаттаб Магомедов».
- Так ты русский?!
Он говорил:
- Да.
- А ты что здесь, сука, делаешь?! Ты почему не уехал?! Ну-ка, вылазь из машины. \
Самую большую ненависть вызывали - и продолжают вызывать - такие «враги вдвойне» и «втройне». Это же очень просто - «предатель!» Это предатели - русские, которые остались. Чеченцы, все чеченцы - враги безоговорочно. В отличие от той войны, никакого деления на «хороших» и «плохих» не проводится. В ту войну очень четко было: русские - это наши братья. Мирные чеченцы, строители, пятое-десятое - это те, кого нельзя трогать. И боевики. С автоматами, в зеленых повязках - это враг, в которого надо стрелять. Это не означает, что мирным тоже не доставалось по шапке. Но в цепом, это не приветствовалось. Это не было популярным. А сейчас любой человек на территории Чечни - женщина, ребенок, мужчина, старик - все то, что находится в этой зоне - это враг. И это - серьезный враг.
И, не поняв этого состояния, нельзя понять того, что случилось с полковником Будановым. Полковнику Буданову донесли, что там-то находится женщина-снайпер. Удивительно то, что полковник Буданов сам пошел ее арестовывать. На самом деле это - странная логика войны. Потому что полковник Буданов совершил какой-то необычный, героический поступок. Он пошел сам задерживать снайпера. В логике той войны два выстрела из села означало только одно - что полковник Буданов отводит свои танки, вызывает авиацию, вызывает артиллерию - и сносит это село к чертовой матери с лица земли вместе со всем живым, что в нем есть. Что и происходило со всеми чеченскими селами, где побывала русская армия. Со всеми. Война - очень страшная штука. В ней все попутано, все перемешано.
Я не пытаюсь оправдать поступок полковника Буданова... А, с другой стороны… Нет, это неправда. На самом деле, честно говоря, я готов оправдать полковника Буданова. Именно его. Работники МВД - у них еще есть выбор, ехать на чеченскую войну или нет. То есть там, по-моему, нет жесткой приказной системы. Контрактники - то есть те, кто приехал в вооруженные силы по контракту - у них тоже дело добровольное. Ты можешь завербоваться - можешь нет. Но полковник Буданов получил приказ от командования: отправиться на чеченскую войну. И плох тот военный, который не выполняет приказ. Его отправили на эту войну. На этой войне он действовал абсолютно в соответствии с логикой того, что там происходило. С логикой тогдашних военных действий, с логикой того момента. Любой чеченец, который находится перед тобой - любой чеченец, который находится в деревне - любой чеченец - это враг.
И удивительно, что полковник Буданов пошел сам лично арестовывать эту самую, возможно, потенциальную снайпершу. По всей логике тогдашней войны он должен был снести с лица земли к чертям эту деревню. Ну, я не знаю - там говорят об изнасиловании - но это уже отдельная история, хорошая тема воинских законов и так далее. Это другое - ничего не знаю. Но вот такая странная логика войны. Ничего не понятно. Военным был дан приказ - захватить территорию Чечни. И вот они ее и захватывали. Что значит - «захватить территорию Чечни»? Там засел враг. Вон там, за Тереком - враг. И они пошли воевать с врагом…
Вернемся к зачистке, в которой мы с Авенариусом участвуем с Пермским ОМОНом. Бог ее знает... Самое страшное - в этой вот зачистке - не буду врать, будто она мне снится по ночам - это неправда, я вообще не знаю, что мне снится по ночам. Я говорил, что есть такая страна с окном, я открываю туда окно - и непонятно, я там или я тут... Вот это мир моих воспоминаний... Но...
Когда-то одна журналистка написала книжку - не знаю, это старый или новый прием – где она будто бы на углу Арбата и улицы Бабулинас, которая находится где-то там в Грозном.
Вот у меня постоянно - угол аллеи Мартынова и Старопромысловского района. У меня эти места перекрестились. И хотя очень многие из чеченских воспоминаний даже куда-то ушли... Но вот это - нет. Этот перекресток - он есть. Он никуда не уходит. Потому что... Ну, просто потому что это так.
Вот эти бредущие по абсолютно безлюдным улицам ОМОНовцы - у них такие специфические... У каждого ОМОНа свои приметы. У этих такие черные шапочки, отороченные мехом... Тяжело, уже уставшие, передвигают ноги... Абсолютная пустота, грохот артиллерийской стрельбы, пылающие дома - и это не Голливуд. Это просто мрак беспросветный. Эта семенящая за ними тетка, которая машет руками и говорит: «Милые, мы русские...» Все смешивается.
Конечно, мы воспитывались на каких-то киношных образах, но здесь ощущение, что мы попали не в то кино. Что это идут немецкие захватчики по украинской деревне - а бабка кричит «солдаты, не поджигайте село!» А у них приказ, они идут - и его поджигают. Довольно трудно все это совместить в голове. И самый страшный образ, который у меня в голове остался - почему я начал тогда говорить про эти растяжки, потому что идешь и все время, естественно, озираешься - смотришь... Растяжки чужие - и растяжки, скорее всего, свои. Автоматные выстрелы… Какие там чеченцы - там давно никого нету, но вот тот же питерский ОМОН, сидящий в засаде, прекрасно может дать очередь из автомата. Поэтому, конечно, внутренне чрезвычайно весь напряжен.
И вдруг - жилой дом. Я увидел: бойцы зашли во двор и вышли. То есть я знаю, что в этом дворе никого нет. И я зашел во двор. Захожу в дом - выкинутые на пол, - видимо, какая-то интеллигенция жила, - книги, рояль… Кто-то там уже разбил клавиши… Вот эти чашки на столе... И вдруг какое-то движение. В доме какое-то неуловимое движение. Я думаю - ну, все... Закончились прогулки. Что это? А что тут - тут уже ничего не сделаешь, если здесь действительно засел какой-то боевик или дезертир... Не знаю, какая это сила - но это сила заведомо враждебная. Дружественные силы - это только в палатке, в бараке или в траншее. Вот эти силы - дружественные. А все остальные - враждебные.
И я - попал - так попал, медленно поворачиваю голову и вижу картину. Стенной шкаф, в нем висят какие-то пиджаки, женские платья. Видимо, - вот семья ушла - взяли только верхнюю одежду. Плечики чуть-чуть раздвинуты - дверцы шкафа приоткрыты, небольшая щель, в две ладони - в шкафу сидит огромная немецкая овчарка. Роскошная. И вот я медленно поворачиваю голову: что там зашумело? - а собака головы не поворачивает. Она только глазами так... Она сидит, на заду, как струна напряженная - и боится шелохнуться. Направо глаза повернуты - смотрит на меня: буду я в нее стрелять, или не буду. Ну, я, естественно, двинулся на выход. И вот я выхожу наружу…
И собака - с ошейником собака, красивая, большая, явно обученная к сторожевой службе... Ну не может овчарка не сторожить дом... И собака не шелохнется. Просто не шелохнется. И я выхожу из комнаты - и там опять полная тишина. Как будто ее там и не было. Я уж и не знаю, как ее там забыли. Но вот - овчарка в платяном шкафу…
Самое сильное такое воспоминание из этой зачистки. Это уже комментарий: как же там все это молотили, как же там стреляли и палили, если сторожевой пес, которого хозяева бросили, или оставили сторожить дом, или, может, они погибли, что весьма вероятно... Что сторожевой пес, приученный сторожить дом - когда в дом входит человек - он боится пошевелиться…
Трогательная иллюстрация разговора о связи - о том, как важно посылать гонцов туда - сюда. Что связь не работает - и надо не попасть под дружественный огонь... Периодически командир отряда по рации пытается с кем-то связаться. Связывается он с кем угодно, только не со своим командованием. Когда он, наконец, связывается со своим командованием, те долго пытаются выяснить - где нам, все-таки, встретиться. Речь идет - это такая стандартная планировка, то одноэтажная, то несколько пятиэтажных домов - улочки рассекают город на кварталы. Ну, каждый квартал - 100 на 100 метров. Правильная геометрия, прямые улицы. То есть заблудиться здесь невозможно. Надо по рации договориться - где мы встречаемся. Но надо ли говорить, что у командира моей группы, естественно, нет карты. Никакой. Такой же карты нет и у командиров трех других групп пермского ОМОНа. Как нет и у руководства. По радио - с хрипом, с грохотом - стоит нескончаемый дикий мат.
Мы пытаемся сказать, что мы находимся на улице Пушкина - а надо нам встретиться на пересечении Лермонтова и Гарибальди. Никто не знает, где Пушкина переходит в Гарибальди и где заканчивается Лермонтова. С большим трудом находят каких-то «дедов», которые тут воевали еще в ту войну и которые еще помнят, где все это пересекается. Кто-то находит какого-то местного жителя… На то, чтобы уточнить место встречи уходит - я не знаю - минут сорок. При этом мы идем, и мне становится совершенно понятно, что с такой связью - если сейчас начнется минометный, допустим, обстрел, то пока 40 минут мы будем передавать, чтобы по нам не стреляли - за это время нас, естественно, расстреляют всех.
Чувствуешь себя... Вчерашние разговоры сразу становятся реальными, и сразу понимаешь, что если где-то что-то завоет, то надо сразу залезать в подвал - и не вылезать оттуда. Потому что объяснять, что мы здесь свои - это занятие абсолютно бесполезное. Страшный, совершенно огромный район. Весь день мы идем по руинам. Весь день, с 8 утра до 6 вечера мы шагаем, шагаем - почти не останавливаемся. Короткий перекур - 5-10 минут - и мы прем по этим руинам. Сколько километров, я не знаю. По руинам же медленно идешь. Может, это было 5 километров, может быть - 10 километров. Ни одного человека, кроме этого самого питерского ОМОНа - «Липки» в засаде - ни одного человека.
Из живого - вот эта собака, которая сидела в шкафу - и какие-то странные, сюрреалистические - откуда они взялись? - бездомные псы, голодные, совершенно отощавшие все, поскольку жители-то покинули город, когда русские только начали подходить. То есть они покинули его где-то еще, наверно, в октябре или в ноябре - а на дворе-то уже, слава тебе, Господи, январь, если не февраль. Большинство жителей покинуло давно город. Какие-то собаки невероятные - одни хребты... Вышла собака с какими-то щенками, которые просто бросаются на сапоги, пытаясь их сожрать. То есть некормленое, дикое, трясущееся мелким бесом, зверье... Черт знает что. Ни птиц, ничего…
Только дымы, запах гари - и цепочка бойцов, идущая через эти руины. Периодически ты испрямляешь дорогу. Боец вошел во двор - и увидел, что во дворе лежит куча гранат для подствольника. Достаточно дефицитная вещь. «Кажется, рабочие» - сказал боец, засунул гранату в подствольник - и радостно пальнул в близлежащий гараж. Нет вопросов. Вокруг все покореженное, поломанное. Тут уже – стреляй в гараж, не стреляй в гараж... Это ничего ровным счетом не изменит. Потренировались, постреляли в гараж. Действительно, оказались рабочие. Кто-то бросил.
В конце этой прогулки - она же зачистка - когда уже все собрались - руины завода, дымящиеся. Там кто-то стреляет, какие-то дымы поднимаются... Ровная площадка, все собрались.
- Слышь, - говорит один, - а вот попадешь из гранатомета вон в то окно?
А окно далеко, метров 300.
- А, запросто.
Начинается стрельба из гранатометов по окну. И вот тут я понимаю, почему стреляет весь город. Грохот стоит такой, что у меня, человека невоенного, полное
ощущение, что здесь сидит не то что один Басаев - а Басаев вместе с Хаттабом, вместе с самим Бен - Ладеном засели в этом самом заводе. Потому что к пальбе присоединяются - ну, такое место сбора, куда машины могут подойти, грузовики - присоединяются бойцы других отрядов... Кто-то стреляет из автоматов, то есть полным ходом - ночью этой или следующей…
У меня время стянуто… Я проснулся – а спишь чутко в палатках - от чудовищной совершенно пальбы - и решил, что на нас идет штурмом как минимум Ивановская парашютно-десантная дивизия - или опять кто-то что-то перепутал и нас штурмует сама «Альфа» Ясно, что никаких чеченцев нет и быть не может. Их нет в Чечне. Ты думаешь: «Кто же нас штурмует? Ну не иначе как «Альфа» пошла ночью... «Альфа» пошла на штурм...» Я открываю глаза, вылетаю - ну, там одеяло какое-то... Рядом спит псковский ОМОНовец, я его трясу за плечо, говорю:
- Слышь, может валить пора?..
- Да ну, Лех, тебя что, не предупредили? У этих - артиллеристы вон на холме стоят - у них у командира день рождения. Пока все не отстреляют... Мы договорились - они сюда не стреляют, они туда стреляют. Это еще что... - он проснулся
- Вот тут рядом «град» стоял... Вот когда у них на дембель народ пошел - вот это в*" так в***... Мы-то еще не знали - как все повыскакивали, вся эта Соляная Балка... А у них нормально все, на дембель народ пошел...
Вопрос, чеченский катехизис: почему нормальный вояка в Чечне, услышав звуки - ну, это все до нынешнего времени, сейчас ситуация меняется, имеется в виду до января 2001, приблизительно так – услышав дикий грохот стрельбы продолжает спокойно пить чай или курить папиросу - и ухом не ведет? Правильно, потому что на хрена ему вести ухом?! Он-то точно знает - либо день рождения, либо приехали гости... Это праздник! Ураганный огонь, который доносится слева или справа от тебя в неурочное время - это чей-то праздник. Народ отмечает.
Бедная Анька Политковская - журналистка, настрадавшаяся, безусловно, когда ее арестовали - описывает эпизод, когда к ней зашел офицер и сказал: «Пойдем со мной». Она говорит: «Куда вы меня ведете?!» - «Расстреливать» - трогательно пошутил офицер. И она рассказывает, как у нее там все оборвалось в душе и т.д. - и он подвел ее к какой-то огромной ракетной установке. И, когда они только подошли, эта ракетная установка как начала стрелять, как начала завывать...
И она думает, что все-таки это была специальная мера психологического воздействия, чтобы ее как-то сломать, подавить… Потому что - такой ужас! Этот огонь буквально бил ей в ноги, снаряды выли - и так далее. А потом офицер сказал: «Все, хватит. Пойдем в палатку». Действительно, Анька - классный журналист и она пострадала - но в данном случае, поскольку она журналист хороший, а не официальный и всегда работает сама - она просто не знала, что в честь приезда журналиста - правильного такого, приглашенного - обязательно устраивается пальба. Обязательно из всех видов оружия. Вояка просто был неуклюж. На самом деле, я уверен, что он хотел сделать ей традиционно приятное.
Забегая вперед... Во время Итум-Калинского путешествия офицер по рации сказал: «Ну, давай!» - и из-за горы начали бухать минометы.
- А сейчас, - говорит, - осветительные пойдут. Сейчас, смотри, в небе все засветится...
Война идет, пальба... И я вижу, что ничего не светится.
Я говорю:
- Ты знаешь, стреляют не осветительными.
- Отбой!! Куда?! Стой! Куда стреляешь???
В рации заскрипело: «По квадрату 8».
- Осветительными давай!
Куда-то, извините за выражение, е*** нормальными боевыми минами. Ну, слава Богу, в какой-то лес, А могли бы и по нам... Что регулярно, естественно, и происходит. Поди пойми, куда солдат Гадюкин повернул свой миномет. Пока он тверезый - влево. А если не тверезый - то вправо... Поэтому стреляло все и вся. И я лично присутствовал... Понимаешь, война! Из подствольников десять человек стреляют непрерывно. Один заряжает, другой уже стреляет - десять человек. А подствольник бухает так, что любо-дорого... А они в окно пытаются - кто попадет. И, надо отдать должное бойцам, попали. В окно попали все…

Так мы с Авенариусом поучаствовали в первой грозненской зачистке и вернулись обратно в, ставшую уже до боли родной, Соляную Балку. Конечно, первый вечер - спится плохо, прямо скажем. Мы же приехали из Москвы. Хотя мы журналисты - что-то принимаем на веру, что-то не принимаем - но официальная пропаганда нам говорит, что там, в Грозном, идут бои. Там чеченцы сопротивляются, засели... Война там! Внутри Грозного 5-10-20 тысяч чеченцев. Вот он, Грозный, за холмом. Вот мы в таком кольце холмов, диаметром 2-3 километра. Меньше - 2 километра. Наверху на холме, горит факел. Ночью он освещает всю эту долину, светло как днем. В долине стоят палатки. В палатках стоят кровати, в кроватях спят солдаты - и мы.
Совершенно очевидно, что один - единственный чеченец, залезший на этот самый холм… Главная его задача заключается в том, чтобы взять с собой как можно больше патронов. Если он умудрится залезть туда даже не с автоматом, а с пулеметом - и поставит полгрузовика патронов - то он, естественно, сумеет положить несколько сот человек, прежде чем они выскочат из палатки. И, конечно, спится как-то - не по себе. Потом ты спрашиваешь у командира, говоришь:
- А как вот насчет?..
- Конечно, - говорит, - херово. Но мы когда сюда пришли, там везде стояли войска. И по холмам стояли войска, то есть никто подойти не мог. Сейчас войска снялись - но чеченцев никого не видно. Конечно, неуютно. Ну и что - чеченцев-то нет никого...
Вот к вопросу о том, кто стреляет.
- Никто по нам не стреляет…
Вот - наглядная иллюстрация. И я лишний раз убеждаюсь в том - или я узнаю еще раз, что, конечно, никакой войны - в привычном понимании - тут нет. Вот это - штурм Грозного. Палатки, ночь - наверху нет часовых... Ну и, конечно, это многое говорит и о раздолбайстве того, что происходит, потому что если бы какой чеченец там и был - то конец бы всему этому сводному отряду ОМОНа. Это я говорю к тому, что одиночка, школьник с пулеметом успел бы положить под сотню человек. А, конечно, отряд из пяти человек квалифицированных боевиков, вооруженных легкими переносными гранатометами и стрелковым оружием - конечно, уложил бы из этого пяти- или сколько он там - тысячного сводного отряда несколько сот человек. Положили бы - и ушли бы совершенно спокойно. Просто их нет. Некому стрелять. Поэтому дальше спим спокойно – есть, конечно, некоторый элемент нервозности, да и факел этот воет. Но раз все спят - так и мы спим. Почему нет?
Менты мои чувствуют себя абсолютно как дома. Девять десятых времени, как и положено на войне, заняты налаживанием быта. Нет машины, чтобы съездить за продуктами... Кто-то отправляется искать эту машину... Кого-то надо отправить домой. Куча народу сидит - заполняет эти самые рапортички, бесконечные бумажки, которые нужно. То есть как таковой, войной - как и положено на войне - никто особенно и не занимается. Тем более, что выбраться из Балки возможно только - утром последняя машина куда-то уходит - и выбраться из Балки можно только на одной машине - на «Урале». «Урал», - какой-то, по-моему,- иркутский ОМОН по ходу пьесы, проходя через пригороды Грозного, конфисковал у чеченца с криком, что «это военный трофей - и будем на нем ездить». У «Урала» запорот мотор. Там во все стороны течет охлаждающая жидкость - и работают только два цилиндра. Но с большим трудом этот «Урал» въезжает по глине, единственный может въехать на холм и перевалить через него.
Чеченец оказался настырным - каждый день он приходит в лагерь и говорит: «Отдайте «Урал!» Каждый день ему говорят: «Отдадим, но не сегодня». Короче: «Иди на***». На следующий день чеченец появляется опять, любовно хлопает машину по боку и говорит: «Отдайте «Урал». - «Вот уйдем - и отдадим». Чем закончилась история - я не знаю. Водитель, который вывозит нас - что-то нам надо куда-то съездить на этом «Урале» через бугор - отчаянно материт «Урал», чеченца, начальство, которое не дало никаких других машин. С транспортом, конечно, худо - бардак абсолютно полный. При этом на этот момент все снабжение - всех, и армии и так далее - замкнуто на Моздок, который находится, не много - не мало - в 5 часах хода на грузовой машине. То есть туда надо ездить за всем, кроме воды. Там бумаги, там еда - там все что угодно. То есть 4 часа туда - 4 часа обратно. Тоже большое отличие от той войны, когда кругом были базары - и все можно было просто купить рядышком, включая хлеб и так далее. А здесь безлюдный Грозный...

И дальше у нас будет следующая история. Пока мы решаем, куда бы нам отправиться на зачистку и так далее – приходит наш командир Эдик и говорит: Первая комендатура в центре Грозного! - это комендатура как раз, если я не ошибаюсь, того самого Старопромысловского района. Она так сдвинута к центру уже ближе к Городу.
- И мы, - говорит, сейчас как раз туда поедем забрасывать бойцов. То есть будем организовывать эту комендатуру. Вроде, дом уже нашли - дом уже в приказе есть. И вот в этом доме сейчас будем обосновываться.
Я говорю:
- А нам посмотреть?
- Да ради Бога, - говорит, - только машины-то все уже разъехались... Но здесь и пешочком недалеко.
Вот, кстати, где Соляная Балка и что чего.
На этом самом - возврат назад - легендарном «Урале» (здесь пойдет эта история), где водитель, матеря этого чеченца, у которого не работает «Урал», который они конфисковали, в котором нет солярки, который еле ползет через бугор - добираемся до бугра, убираемся из Соляной Балки - а дальше пешком... Движемся в центр Грозного. Погода стоит исключительная. Солнышко настолько яркое, что идти в бушлате просто тяжело. Но и без него не получается. По ночам минусовая температура. Когда мы въезжали туда - на перевалах еще лежал снег и ночью лужи подмораживает. А днем солнце светит уже так - там же рано вообще весна начинается. Там уже в марте все зелено. Это наш подмосковный апрель…

И вот мы отправляемся на эту весеннюю экскурсию в город Грозный. Чего мы, собственно, не ожидали, потому что радио и все прочее передает, что идет вот он, штурм... пятое-десятое... Грохочет все. Оно грохочет в этом рассказе, и в предыдущем, и впоследствии... в городе продолжается. И сейчас, в общем-то, конечно, тише... Но продолжается страшный грохот. Но мы к нему уже привыкли за это время - понятно, кто, куда и по кому стреляет. И, собственно говоря, главное - опасаться случайных каких-то разрывов. И мы бодро - два бойца ОМОНа с оружием, ваш покорный слуга и господин Авенариус, в военной форме, мы - без оружия - входим в центр города Грозного. Ни блокпостов, ни проверок...
Мимо проезжают только машины, и то нечасто. Проходят машины, которые кого-то куда-то перевозят. Две машины, три машины - не больше. Просто никого нет. Нет русских войск. Естественно, нет ни одного чеченца - мы попадаем в абсолютно безлюдный и абсолютно разрушенный центр бывшего города Грозного, в котором некогда жило полмиллиона человек. Вот город «полумилионник» - это очень много. Ну, Омск, Иркутск, Новосибирск- это «милионники», это большие города. Ну, не знаю... полмиллиона - это как... не знаю, как Атланта в Штатах.
Город пуст - и город фактически уничтожен. Такое впечатление, что как будто какому-то олигофрену попали в руки кем-то собранные припасы, консервные банки - съесть не мог, но каждую обязательно открыл. Открыл - и содержимое вывалил. И банку бросил тут же. Вот стоит мастерская по ремонту автомобилей - ворота сорваны, подъемники брошены посредине этой мастерской. Вырваны, выкорчеваны. Стены все в следах пуль. Следующая, допустим, бензоколонка. На бензоколонке - видимо, там были какие-то остатки бензина - стоят спаленные дотла эти столбы, каркасы от бензоналивных установок. Если жилой дом - то ворота все в следах от пуль, естественно. Калитка вышиблена, крыши нет. То есть все распотрошено. Город с внутренностями, вываленными наружу. То есть не-город. Не знаю, что это такое.
Глазу все это - не скажу, что страшно – но глазу это странно. То, что я уже говорил – когда ты не видишь ни одной целой вещи. Вот если на земле лежит кукла - то у нее оторваны ноги или руки. Если калитка - то висящая на одной петле. Горы, горы этого строительного хлама, щебенки – то есть того, что от взрывов выбрасывается на дорогу. И дорога эта - я уже говорил об этом - это всегда одна колея. Вот машины прокатали - здесь нет мин, бомб - вокруг торчат хвосты от этих ракет живописно... Черт знает что. И ни души. Никого народу - и весна... Весна, тепло... приятно... погода солнечная. Так безопасно, как я себя чувствовал в тот день - это к вопросу о 20000 боевиков - я вообще редко где себя чувствовал в жизни. В Москве я себя чувствую, например, намного хуже - обычно. Машины носятся - могут сбить, люди ходят пьяные, ментура, опять же, документами интересуется. Вообще - много граждан, которые могут нарушить твой прогулочный покой в Москве. Вот в Грозном не было ничего подобного. Потому что там просто никого нет. Весна, солнечно, красиво...
И таким образом мы дошагали сначала до нашей будущей комендатуры - на самом деле это просто разбитое здание с вышибленными окнами, где – ребята захватили с собой спальники - абсолютно холодное, промороженное помещение, там они и... Нет даже горячей пищи. Просто вот их кинули туда, вот они сидят - охраняют это самое здание. Какие-то другие солдаты уже замуровывают окна выбитые, выметают мусор. Зашли туда, посмотрели, а потом спросили: «Можем ли мы прогуляться прямо в самый центр?» Они говорят: «А чего ж... Пойдем, самим интересно. Пойдем, посмотрим». До официального взятия Грозного нас отделяет еще, по-моему, неделя - если не две. Это все еще впереди. И мы идем по одному из грозненских проспектов, ведущих от центра, от «трех дураков», от памятника, доходим до того, что когда-то было центром Грозного - и здесь опять картина...
Когда видишь это в первый раз – то даже самые хладнокровные люди говорят, что центра города просто нет. До какого-то момента это еще дома. Пусть с рухнувшими перекрытиями, с выбитыми окнами - это дома. А потом, я же помню город - и по той войне, и по фотографиям, и по промежуточным видео - я помню, что здесь стояли дома... Вот их просто вообще нет. Представь себе, что ты пришел на Театральную площадь и обнаружил, что вообще нет... Не просто стоят колонны, а сзади все упало - ну, понятно... разбомбили, бывает. А представь себе, что ты пришел - и вообще нет следов от Большого театра, от ТЮЗа, от Малого театра, и от гостиницы «Метрополь» - вот просто ничего нет. Гора щебня высотой 3 метра. Немыслимо - так не бывает. Вот выходишь - начинается просто открытое пространство. Часть центра города просто срыта с лица земли. Где-то стоят 9-этажные дома, от которых отъедены такие огромные куски, непонятно как вообще дом стоит - каким образом? То есть он давно должен рухнуть... на одной подпорке - гигантская эта свеча... Но она стоит. Ощущения, конечно, совершенно шоковые.
Единственное, что приводит в чувство – это то, что кончается квартал еще стоящих домов - и у последнего дома стоит пост внутренних войск, ребята машут нам руками. А здесь - глаз радует - первый автомобиль, который я увидел в городе Грозном. Чеченцы, уезжая, естественно, все автомобили, с собой увезли. Первый целый автомобиль - стоит «Мерседес», любовно и трогательно весь зашитый листочками фанеры. Внутренние войска трофей взяли, им достался... Но чтобы глаз не привлекала - закрыли его нежно фанерочками, укутали. Вот стоит трофейный «Мерседес», обозначая собой границу чего-то целого с тем, что уже не целое. И буквально в ста метрах от себя я вижу то, что осталось от того масхадовского дворца, в котором мы были всего пару - тройку месяцев тому назад. Здание горело, здание сильно разрушено - но стены еще целы.
Мы с Томасом, естественно, предлагаем нашим проводникам, нашим попутчикам, пройти эти сто метров и посмотреть - раз уж мы первые в этом районе — не осталось ли там чего ценного - документов или чего-нибудь еще... Надо сказать, что здесь весь запас выдержки у сопровождающих кончается. Дело все в том, что мы идем ровно по той колее, где ходят машины. Мы не сворачиваем вбок, в скверик. Это бульвар - движение в одну сторону, движение в другую, а в центре лавочки и пешеходная дорожка. Мы не заходим на эту пешеходную дорожку, мы не сворачиваем направо, на тротуары, потому что - ладно, это наши страхи, мы штатские люди, но нас сопровождает… Один из тех, кто нас сопровождал, погиб вскоре, через несколько дней после того, как мы уехали. Это сапер - подрывник из Псковского ОМОНа, то есть человек, который знает, «где сидит фазан». И они тоже идут только по колее – стараются минимально выходить на тротуары, только там, где нет строительного мусора - потому что весь город просто нашпигован взрывчатыми веществами.
Попутно нам рассказывают чудную историю. Сапер хвастается тем, что ему удалось разжиться килограммами то ли 20, то ли 100 какого-то пластида высокоэффективного. Потому как не так далеко здесь кто-то запускал «Змея - Горыныча» - и вот наконец я получаю… Потому что есть какие-то слухи о том, что применяется новое оружие, «Змей-Горыныч» - и вообще все предупреждают, что если услышишь, что летит «Змей Горыныч» - я говорю: «Что, бежать?» - они говорят: «Нет, это твой п*** летит». И тут я, наконец, от очевидца узнаю, что такое «Змей Горыныч».
Оказывается - используется следующая система разминирования. Перед нами - это уже использовано – внутренние войска входят в город. Вылетает небольшая ракета, которая тащит за собой чуть ли не 50- или 100- метровую колбасу диаметром с метр, состоящую из одной взрывчатки. Она тащит эту колбасу за собой по воздуху - и когда она оказывается над районом, который надо разминировать – срабатывает заряд и она взрывается. Взрыв такой мощности и резкости, что все взрывчатые вещества, которые находятся под ней, в радиусе полукилометров детонируют.
Как я понял, его не стали особо активно использовать над Грозным, потому что детонируют также гранаты, которые находятся у бойцов, которые находятся неподалеку - непосредственно в карманах. Своими глазами не видел, то война - это сплошные легенды. А здесь «Змей» упал и не взорвался. И все саперы из различных частей, минеры – те, кто связаны - рванули за халявной высокоэффективной взрывчаткой. Разорвали «Змея» на куски - и вот наш сапер похвалялся тем, что добыл изрядный кусок халявной взрывчатки... Ну а саперу она совершенно необходима - потому что разминируют-то как? Либо ты кошкой тянешь, подкладываешь тоже взрывчатые вещества, взрываешь в расчете на то, что сдетонирует то, что здесь подложено. Самый простой способ разминирования - насколько я понял - это положить рядом с миной - что там, запалы выворачивают?.. – положил свой заряд, подорвал - и все взорвалось. Гранаты, мины - и все остальное.
То есть мы очень осторожно двигаемся - потому что совершенно непонятно, что находится в этих руинах вокруг нас... Вот то же самое: разруха, разрушения - они и есть разрушения. Просто изменение масштаба, хотя это вряд ли влияет очень сильно на восприятие. Шокировало только отсутствие домов. Сами по себе полкилометра сталинской застройки - многоэтажные дома, в которых также нет окон, нет перекрытий, все вышиблено и т.д., магазины, осыпанные битым стеклом по колено. Ни одного стекла. В магазинах пусто. То есть, опять же, владельцы магазинов предполагали – что будет, все вывезли заранее. Либо продано все, либо спрятано Абсолютно пустые гигантские руины. Ну – декорация. Единственное, о чем я жалею, что не было камеры в тот момент...
И здесь - мы дошли до масхадовского дворца - наши ребята говорят, что «хватит - мы уже устали и вообще, это не зона нашей ответственности…» Вообще нельзя долго испытывать судьбу. Пока, слава Богу, ничего не прилетело. А начнется обстрел – ну опять начнет какая-нибудь 20-ая часть с той стороны, у них там по плану обстреливать этот квадрат - и что будем делать?.. Валим обратно. И здесь я во второй раз - я видел еще эту тетку, которая вышла за время зачистки одна - я вижу чеченцев. Да, вот оно - враги, сопротивление или кто-то еще… Вылезает какая-то тетка на бульвар, останавливает нас и говорит:
- Ребята, здорово! Вы кто, вы откуда?
Мы говорим:
- Ну как, армия пришла...
- А что – уже все, война закончена?
Мы говорим:
- Ну хрен ее поймет. Вроде как закончена...
Ну естественно, опасно, но нужно знать. Мы говорим:
- А где эти самые, боевики-то?
Она говорит:
- Да боевики ушли еще как только начался обстрел этого района... Как в крайний дом попало - так боевики тут же и ушли отсюда. Что ж они - будут сидеть и ждать, что ли?
Я говорю:
- А жили?
- Да, жили, у нас тут жило 20 боевиков... Только их молитвами и выжили. Делились с нами всем - хлебом, даже яйца нам приносили и молоко. Их стараниями и выжили. А ушли - они давно отсюда ушли. Вот по окраинам стреляли - они здесь были, жили. Ваххабиты эти противные, мерзкие…
Ну, естественно, хочется поговорить. Я говорю:
- А почему мерзкие-то?
- Да что вы, тут такая была невыносимая обстановка... Они – вот квартира им нужна - какая им разница, чеченец - русский - пришли и «именем чеченской революции»... Хорошо, если просто увезли, а то на месте расстреливали. Вот так займут квартиру и живут. Вот так вместе жили, вместе и спасались. Только благодаря боевикам и живы.
Ну, тут же вылетает другая тетка. Причем заметим, что та, что говорит - «только благодаря боевикам и живы» - русская. Тетка, которая вылетает и говорит - «да что ты, Матрена!., что ты там такое, Матвевна, говоришь?., Да они ироды, изверги... ваххабиты паскудные...» - это чеченка. «И не верьте вы ей, мы от них тут настрадались... Как хорошо, что русские пришли...» В общем, выползает штук пять-шесть старушек, которых интересует главный вопрос - где набрать воды? Я говорю:
- А где ж вы ее до сих пор-то брали, эту воду?
- Ну как, обстрел кончится - а мы квартиры-то все знаем, в которых двери вышиблены, где открыто... Вода-то, она же есть... Где в сливном бачке осталась, где в тазах, с крыши что-то стекает. Еще недели три тому назад у нас еще здесь, внизу, по подвалам водопровод еще работал, вода текла немножко, самотеком. А уж недели три - как кончится обстрел – мы шасть наверх. Наберешь тазик воды - и обратно. А вообще немытые мы все две недели. Попить-то находим, а помыться-то негде. Воды бы – попить, да и помыться бы где...
Ну, тут Томас уже работает - записывает рассказы этих самых теток, которые остались: кто остался, почему остался? Истории стандартные, не новые. Все понятно - остались, естественно, те, кому некуда идти. Чеченцы грозненских за своих, в общем-то, не считают, потому что в Грозном жила, в основном, пришлая публика – армяне, русские, грузины, черта-дьявола, украинцы… И семьи их – смешанные, которые образовались. Какой-нибудь чеченец, который родился в Казахстане, учился в Москве, женился на русской - и приехал «по нефти» работать - это чеченец, потерявший все корни. Поэтому в основном чеченцев грозненских - вот чисто грозненских... Чеченец, который не может назвать свое родовое село - это чеченец второго сорта. А грозненские большей частью свое родовое село назвать не могут. В частности, в Грозном есть чеченцы, которые говорят... Когда его спрашиваешь - «Ты из
Грозного?» - «Нет, я не из Грозного. Я из Алды». Алды - это деревня, которая находится внутри города. Но она существовала до того, как русские построили город. Крепость Грозный. Это старая деревня, до-российская. Вот «из Алды» - значит, ты настоящий чеченец. А вот если ты говоришь - «из Старопромысловского района» - значит, ты не настоящий чеченец.
Вот люди - именно старые грозненские, оторванные от корней - у которых нет родственников в деревнях - ну какие родственники в России?.. - пожилые тетки в основном. Вот это люди, которые остались. Вот так они и пересиживали эту самую блокаду. Как о чем-то обыденном они говорят:
– Вот тетю Машу убило из 70-ой квартиры. Вот там осталось два пенсионера. Она же не ходячая – как же он ее бросит? - вот так в квартире и завалило. Вон – 62-ая, там они и лежат, - пальцем показывает.
Я говорю:
- Давно лежат?
- Да уж давно, полтора месяца лежат...
Ну, зима еще...
- … И там лежат трупы, и там... Ну как – вот вышел человек, за водой пошел и не вернулся. Мы, конечно, потом идем и ищем - где он там. Видим - завал свежий - вон там и погиб, наверно.
Это некая совершенная обыденность - вот эти погибшие соседи, вода из бачков. И, собственно говоря, мы выступаем в несвойственной журналистам роли - мы берем представительницу этих теток и ведем ее - поскольку мы возвращаемся во вновь созданную комендатуру - где им, наконец, смогут рассказать о том, где взять воду и где, может быть, будет раздача гуманитарной помощи. И, надо сказать, что все это очень быстро происходит - потому что спустя уже буквально через два часа - мы пришли в комендатуру…
… Мы сидим этой комендатуре. В этот момент прибегает наш псковский боец - давится от хохота. Мы говорим:
- Что еще тут?
Вообще все ржут, потому что, конечно, все это сплошная комедия бесконечная. Главное – комедийный этот бардак, когда никто не знает: кто уехал, не вернулся. Ну, полный кабак! Конечно, все это смешно, народ веселиться от всей души. На войну это мало похоже. Действительно, вот эта профессиональная тусовка, полевая, военная.
- Представляешь, - говорит, - то ли идем, то ли едем, и вдруг, значит, по рации как начался какой-то шум, крик там: «Двенадцатая группа наступает!» - «Кондор!» Я «Беркут»! Отойди назад!» И я думаю: «Все, пиздец, попали мы в переплет». Все-то уверены, что никаких боевиков нет, а видимо, группа какая-то осталась. Сейчас начнут шмалять – и чего?
А он где-то пошел тоже, как мы. То ли связь с соседней частью. По-моему, пошел выяснять, кто где стоит, как всегда, привязываться. Ну – влип. Действительно – смерть: отсекут, застрелят.... Куда там в городе прятаться.
- Я сразу в подвал с этой рацией, говорю: «Шестой», что произошло?» - «Уйди со связи! «Седьмой», слева заходи! Справа артиллерия! Залп!!!»
Он думает: «Все, пиздец, накрыло»…
- А потом, - говорит, - слышу: «Флаг! Флаг несите! Где эти козлы с флагом?! Флаг несите!» Ну, - говорит, - тут кое-чего стало понятно. Я вылезаю – и вижу дивную картину. Стоит несколько БТРов, штатив между ними, камера на дом направленная. И народ третий раз флаг наверх несет. Ну, я, конечно, подошел, говорю: «Что такое?» - «А вот Доренко прилетел взятие Грозного снимать. «Победа, - говорит, - вот она, победа!»
Я говорю:
- Ну и чего?
- Ну быстро, - говорит, - сняли, минут за двадцать. Ну первый раз флаг неправильно подняли, потом подняли как надо. Доренко быстро что-то записал, попрыгали все в БТРы, камеры запаковали и уехали скорее. Я думаю: «Слава тебе, Господи!» Я-то думал, что война уже две недели, месяц тому назад как закончилась, а тут чуть не решил, что опять по - новой воевать. А это мы победу празднуем, флаг поднимаем…
Сам свидетелем не был, но свидетелю, безусловно, доверяю – ибо своими глазами видел прибытие группы корреспондентов центральной прессы на окраину еще не взятого города Грозного в район боев в бронированном «Урале» на предмет встречи геройского замминистра с геройской прессой в процессе штурма Грозного. В процессе какового штурма мы и живем уже третий день на крыше над той самой комнатой, где прошла та самая пресс-конференция. И живем… Как я говорил, это было самое безопасное время в Чечне....
комендатура - такое же раздолбанное здание, бойцы уже успели лопатами выкинуть в окна строительный мусор изнутри, вот и все. Полы голые, бетонные стены, окна, завешанные тканью. И когда я выглядываю в окно через 2-3 часа, то внизу уже толпа. Уже человек 20-30, которые составляют какие-то списки. Для Грозного - это толпа - 30 человек стоит - женщины, мужчин ни одного нет. Огромное количество народу. 20 человек пришли, уже составляют какие-то списки на гуманитарную помощь или на что-то еще... И, наверно, это все.
Потому что почему так тщательно убирают помещение - потому что на следующий день приезжает замминистра МВД, который проводит там пресс-
конференцию. Откуда такое рвение? Почему первая комендатура? Почему все расчищается? Холодно - сил никаких нет, но все равно все сидят, потому что назначена первая в Грозном пресс-конференция замминистра внутренних дел. И на эту пресс-конференцию должны привезти журналистов, которые будут присутствовать и задавать вопросы. Постольку поскольку мы заняли стратегическую позицию на втором этаже комендатуры, то нам никуда ездить издалека не надо. И, действительно, видим - подъезжает БТР, УАЗ, вокруг торчат изо всех окон автоматы - а затем подъезжает бронированный «Урал» с маленькими окошечками. Бойцы, водя стволами, оглядываясь по сторонам, осторожно открывают дверь этого самого «Урала» и просят пригнуть голову. И эти корреспонденты несчастные перебежками, зигзагами, пригибаясь, бегут в эту самую комендатуру, где мы сидим уже вторые сутки пьем чай - и гуляем по окрестностям города Грозного.
А бойцы сами напуганные - я и сам бы испугался! Потому что мы-то к этому уже привыкли. За углом, видимо, опять празднуют день рождения, а 16-ый или 18-ый полк все еще не получил приказания о том, что город взят - и все еще долбит по какому-то там саду в двух километрах от нас снарядами. А где-то кто-то там пристреливает пулемет, а народ из подствольников стреляет по банкам... Ну, война, ё - мое!
Я про коллег ни слова обидного не скажу - они, молодцы, бегут еще, шеи пригнув. Меня бы из этого «Урала» - если бы привезли из аэропорта - я бы из него вообще б не вышел. Я сказал бы: «Вы меня куда, волки позорные, привезли?! У меня нет страховки на случай войны. Вы что, обалдели, что ли?? Везите меня обратно. У меня тут жизнь молодая-то моя сейчас и погибнет... Не отходя от кассы». Да, и бойцы сами тоже напуганные, кто-то снимает - я вижу - на камеру. И эти все такие затюканные...
А в окнах стоит так картинно в черных куртках, с черными какими-то платками мой доблестный псковский - дружественный нам – ОМОН, которые как хозяева приветствуют гостей. Этим-то чего, все понятно. Это было самое тихое время в Чечне, вот этот день, когда мы шли по городу Грозному - когда мы гуляли, это был самый безопасный день из всех моих командировок. Я точно знал, что в городе нет ни одного боевика, что русские уже прекратили обстреливать. Мы знаем - раз с нами ОМОН – так они же знают, куда идут - что этот район уже русскими не обстреливается. То есть это самое безопасное... то есть я говорю, что это было безопаснее, чем в Москве.
И вот в это время привозят этот автобус, корреспонденты. В этом мрачном здании ставят такую длинную доску. Выходит замминистра и произносит цифры: сколько сотен боевиков побито как тараканов... доблестная армия штурмом взяла... И мы с Авенариусом грязные - это ведь около недели, пока мы доехали... То есть я-то больше, Авенариус - дней пять мы живем... У ребят есть где помыться, нет вопросов. Но все равно, ночевки - днем то дождик, к вечеру, конечно, натапливают печь и тепло - но ночью-то в палатках очень холодно. И вот лицо-то ты, конечно, с руками вымоешь - но одежонка у нас, конечно, оставляет, как и у всех, сильно желать лучшего. То есть мы просто грязные по уши...
И этот холеный генерал Голубев, который нам рассказывает про «фланговые удары», про «зоны ответственности» и про «разгромленных боевиков». Ну, надо ли говорить, что это очень банально. Я вижу лица вот этих старушек, с которыми несколько часов назад мы выясняли, где набрать воды. Вот вся история. Но поскольку срок командировки кончается - Томасу надо писать - то мы как-то незаметно смешиваемся с толпой. Представитель пресс-службы, который привез корреспондентов, мой знакомый, из МВД. Поэтому мы безо всяких проблем грузимся в этот бронированный «Урал» и едем на нем через весь город Грозный обратно на базу в Ханкалу, откуда нас должны на вертолете перекинуть в Моздок. И несчастные эти самые корреспонденты из Ставрополья, откуда-то из России, кто-то из центральных СМИ, которые через толстенные эти бронированные окошки выглядывают - плохо видно... Они просят: «Откройте дверь заднюю, хоть чего-нибудь...» Им говорят: «Не-не-не, очень опасно. Стрельба, пальба...» Причем, действительно, все, кто едет, убеждены в том, что это опасно, что тут еще война. Какая там война?..
Первый раз я попадаю в Ханкалу - п***! Это бывшее ровное поле, на котором сделан огромный военный лагерь. Это вот такая зима-весна, то дожди, то снег - ночью все замерзает. Грязюка, если в Сучьей Балке по колено - то в Ханкале грязь просто по шею. Поэтому везде отсыпаны между палатками такие брустверы, накаты - на них положены доски. И вот по этим по мосткам все и ходят. Нас ведут - и здесь у меня такое ощущение - сразу просто - что я попал в плен. У меня нет ощущения, что я - доблестный аккредитованный корреспондент, который прибыл освещать геройские подвиги русской армии. Четкое ощущение, что я в плену. Впереди идет боец с автоматом. Сзади идет боец с автоматом - и опять все гуськом. В ту поездку - все гуськом. И гуськом тянутся эти корреспонденты, среди которых - я.
И вокруг из палаток высовываются какие-то - вот здесь все люди в форме. Форма у них чистая. Вот здесь я вижу своих радостных, до боли знакомых, сотрудников ФСБ, МВД и так далее. Морды-то и форма - все бросается в глаза. И когда они говорят – «Быстрее пробегайте, могут стрелять». Кто-то говорит – «Не кидайте окурки на землю... курить в определенном месте». Корреспондентов заводят в какую-то офицерскую столовку МВД, где их угощают рюмочкой водки - солдатская каша, все по традиции, все как положено. И довольные корреспондюги - их проводят к вертолету... Опять же, только корреспондюги расселись, прибегает кто-то и говорит – «Куда сели!? Сколько их тут?» - а нас на два больше, да еще и немец тут. А никакого немца тут быть не должно. Немец молчит, шапку надвинул - делает вид, что он просто пень подколодный, неведомо чего корреспондент. Не дай Боже засекут - это же вообще скандал – мы - то откуда здесь?
<Но у него же аккредитация...>
Витя, этой аккредитацией можно подтереть себе задницу. Все эти правила - писаные и неписаные - но как-то звучат они примерно так. Что значит аккредитация? Аккредитация - по этим писано - неписаным правилам означает - ты должен с аккредитацией прилететь в Ханкалу - и ни в какое другое место - и там тебе должны выдать военное сопровождение. Офицера сопровождения, который тебе будет показывать - что можно смотреть и что нельзя. И охрану, которая будет охранять офицера. Вот для этого тебе и аккредитация. А если у тебя нет сопровождающего офицера, БТРа и т.д. - то твоя аккредитация, естественно, не работает. Какая аккредитация?
Немец делает вид, что он - пенек из какой-то неизвестной газеты. По-моему, косит то под члена экипажа, то еще под кого-то. И вообще выглядит довольно грустно, потому что напоминает того самого немецкого военнопленного времен первой мировой войны. Ну и слава Богу - очень профессионально, не бросается в глаза, вообще молодчина. Кто-то кричит: «Куда вертолет? Сколько погрузили?!» - Тот говорит: «Шестнадцать!» - «Куда командующего? Куда замминистра посадим?» — и я быстро, чтобы до Томаса не добрались, перебираюсь в самый хвост вертолета - где вообще ездить нельзя - еще с парой каких-то ушлых фотокоров. Тем самым корреспонденты смещаются назад, освобождается почетное место - передние ряды - для замминистра, куда он и грузится. Впереди, на 5 креслах едет замминистра, а сзади в хвосте журналистская братия трясется соответствующим образом. Так мы улетаем…
- После этой самой Ханкалы вас увезли в Моздок?
- Да, нас увезли в Моздок и в Москву.
- А потом ты опять возвращаешься...
- Я все время там. Я в Москве провожу … Я приезжаю в Москву, снимаю штаны, надеваю другие штаны – и улетаю обратно. Все, я в Москве нахожусь один день, два дня. Что мне делать? Надо работать, чего в Москве делать…

Когда началась вторая чеченская кампания - я не помню, в какой именно момент это происходит - но, естественно, я сажусь с какими-то чеченцами, разговариваю... Сейчас они - главы администрации, сотрудники администрации. Большая часть из этих людей в ту войну находилась там, что называется в оппозиции к Дудаеву. Но здесь присутствуют и люди, которые занимали нейтральную позицию. И, затем, мне приходится говорить с людьми, и довольно
много, теми, кто воевал в ту войну на стороне боевиков - не командиры, в основном... И первое, что я пытаюсь установить: а где эти легендарные полевые командиры? Командиры отрядов? Давайте не будем говорить о мифической 5 или 20 - тысячной армии, но ведь отдельные отряды действительно существуют. И где же, и кто их командиры?
Начинаем перебирать поименно, и выясняется, что такой-то – такой-то уехал в Москву. Такой-то - в Питере. Такой-то – тоже в Москве. Такой-то дома. Этот? - Дома. Этот? - Дома.
Я говорю - а кто же воюет? А воюют фактически, de facto, отряды Басаева и Хаттаба - что трудно разделимо. Совсем немножко, около 100 человек - масхадовских.... Басаев и Хаттаб - все называют одну и ту же цифру, около 2.000 человек. От тысячи до двух. Несколько сот человек со стороны Масхадова. Вылетело из головы - еще один известный... Немножко от братьев Бахмадовых, еще один известный боевой командир, я сейчас вспомню его фамилию. Вот его люди. Их тоже набирается человек 500. И отряды ваххабитов. Это - отдельная сторона. Это - части, которые приписаны к Хаттабу, но есть и отдельные отряды, со своими командирами, которые воюют.
Все старые полевые командиры - 9 из 10, которые и были как раз лидерами, реальными лидерами сопротивления русским в первую войну - либо покинули территорию Чечни, либо находятся просто дома. Масхадовское время совершенно четко показало, что история с независимостью так, как она состоялась, абсолютно никому не нравится. Она не нравится столярам, она не нравится плотникам. И она не нравится этим самым командирам отрядов. Ни у кого нет ни малейшего желания погибать – а не воевать - вот за эти идеалы.
Фактор второй - с первых же дней войны всем видно и ясно, как происходит эта война. Это не та, первая война. Катится каток, катится комбайн – камнедробилка такая, которая все перемалывает. Но, даже если ты отчаянный герой, то бросаться на камнедробилку, на асфальтоукладчик… Путин же кричал, что всех «замочим в сортире» и «закатаем в асфальт». Не знаю, Путин ли говорил про асфальт - но выражение это очень популярно в России. Сбросить атомную бомбу и закатать их всех в асфальт. Так вот, это - асфальтоукладчик. Бросаться на асфальтоукладчик с пистолетом можно только в одном случае - если ты хочешь умереть героем. А, похоже, героем умирать никому не хочется.
Возможно, кто-то считал целесообразным каким-то образом сопротивляться... Но как? Это бессмысленно совершенно. С пистолетом на армию – не полезешь. В первую войну использование артиллерии и авиации было чрезвычайно ограничено. Существовали четкие установки. Вот это – мирные люди. Вот это - военные. Мы воюем с военными. Да, конечно, в Грозном шли бои, натуральные бои - в процессе которых использовались и артиллерия, и авиация. И они город изрядно, конечно, разрушили. Самый центр Грозного, несколько десятков зданий разрушены еще в первую войну. Грозному досталось, безусловно. Но это были натуральные, городские бои.
В эту же, вторую войну ничего подобного, естественно, не было. Было просто тотальное уничтожение. Так что здесь - два фактора. Первый - бессмысленность сопротивления, совершенно очевидная для всех. Второе - отсутствие каких бы то ни было мотивов или идеалов для того, чтобы сопротивляться. Жизнь при Масхадове оказалась во много раз хуже, самое главное – беднее, чем во времена до – масхадовские, дудаевские, или во время СССР. Для чеченцев это очень наглядно. Пока они боролись за свою независимость… Я ничего не знаю про Дагестан, но ингуши, – а они же от чеченцев никак специально не отделены, это как Бруклин и Манхэттэн или что там рядом - Бронкс - практически одно и то же. Даже языки чрезвычайно похожи. Ну, некая иллюзорная границы - так исторически сложилось, так там чеченцы и до сих пор претендуют на ту самую столицу Ингушетии, - поскольку она в 20 километрах от границы, они считают, что этот район - исходно чеченский. Так вот, ингуши, которые ни с кем ни за какую независимость не воевали, в то время, как Чечня в первую войну полегла в руины, не так как в эту, вторую войну, конечно, но тоже сильно, - и Город, и села, все-таки много чего было разрушено, и так и заморозилась после той войны, - ингуши, Ингушетия выросла просто как какой-то Беверли-Хиллз. Это особняк на особняке. То есть так богато, как зажили ингуши -они вообще никогда так не жили... На той войне, заработали, на межвоенном времени заработали…
И для чеченцев это, конечно, очень наглядная вещь. Вот та часть, которая независимая, а вот та часть, которая осталась в составе России. Я уж не говорю про Москву, Петербург, Ставрополь - и все, что угодно. Если русские не ездят в Чечню, то чеченцы по-прежнему продолжают. Все чеченцы, конечно, осознают себя гражданами СССР. Это бесспорно. Все чеченцы - это граждане СССР. Мышление абсолютно то же самое. «Это все - наша родина... Почему я не могу жить, там, в Перми? Почему я не могу... Поеду в Пермь, поеду в Казань, поеду куда-нибудь еще...» Все они там,
естественно, бывали.
Если в Москве Грозный воспринимается как такой плакат времен Великой Отечественной Войны: - красный такой – Советский Союз, и маленькая черная Германия рядом, из которой торчат усы Гитлера, ботинки Геббельса, - и огромный боец, который втыкает туда штык. Так ведь воспринимается Чечня, - это центр такой всякой гадости, терроризма... И Георгий: поражает змия!... А в Чечне Москва воспринимается как столица нашей родины. Нашей, не родины оккупантов... Не их родины, а столицей нашей родины.
Это абсолютно для всех. Без всяких разговоров, бесспорно. И здесь, по-моему, ответ на вопрос, почему никакого - вообще никакого, я считаю - сопротивления оказано не было. Некому и незачем. Серьезные полевые командиры, такие, как Басаев и Хаттаб, естественно, стремились абсолютно грамотно сохранить своих людей. Там каждый человек на вес золота. Это прекрасно обученные бойцы, с хорошей школой и т.д. Гробить их во фронтальных столкновениях с авиацией и артиллерией - это безумие. Естественно, они старались их задействовать минимально. А все остальные просто не хотели воевать. Не говоря уж о том, что 99% населения, - а я очень много в начале войны общался с теми, кто в ту, первую войну называл себя боевиками, - жители деревень, жители Грозного, - речь идет о десятках, а то и сотнях человек, которые с оружием пошли в военные отряды и воевали с русскими, то вот в эту войну они сказали: - «Не – е – е - т, ну зачем это? Это не наша война? Это смешно даже...» Они говорили об этом открыто, потому что все, с этим покончено. Зачем? Хватит, довоевались уже - получили Масхадова. Пусть лучше русские - да не пусть... Просто «хорошо, что пришли русские. Ужасно, что разбомбили все села - но если будет работа», - говорили мне люди в Шали, в Итум-Кале, в Ведено, в Грозном - люди от 25 до 40, 45 лет.
Все говорят одними и теми же словами - это было тоже для меня удивительно. Казалось бы - все разбито, разгромлено, черт знает что... Но они говорили: если сейчас, с приходом русских, будут пенсии, будет медицинское обслуживание и, главное - если будет работа - то хорошо. Все! Какой-то кусок истории закончен. Лично я не увидел на тот момент ни одного боевика - я их не встречал. Лично я никого не встретил из боевиков... Я говорю, что этот контактный бой-то был только один, под Комсомольским. Ну вот, и в горах. Попали в засаду эти самые псковские десантники. И это все - это разрозненные группы по 15-20-30-50 человек, которые обстреливали наступающие части и уходили. Никакого сопротивления - по этим двум причинам - и не было. Все это миф, это легенды. Это легенды и о 5.000, это легенды и о 20.000 боевиков чеченской армии.
Я уже говорил о том, что, когда мы были в начале чеченской кампании в гостях у Масхадова - и у нас была возможность выйти, на позиции - то было видно, что никакого сопротивления не оказывается вообще. Против наступающей 100.000-ой армии те 15-30 человек, которых мы видели своими глазами с оружием - это смешно. Те 10 человек, которых я видел в Грозном, которые шли по улице с оружием - это смешно. Масхадовская казарма, в которой мы видели своими глазами 50-100 человек - это не армия. И мы проехали между линией, где наступали русские и Грозным - и мы нигде не видели людей с оружием. Собственно говоря - это официальная информация - нигде нет фактов сопротивления. Нигде нет фактов стрельбы, ответного огня... Какого уж там артиллерийского или авиационного... Фактически, чеченцы не стреляли даже из обычного стрелкового оружия. На самом деле реально выглядело это так: катился этот самый вал - великая мощь советской армии. Я их видел с бруствера: БТРы, самолеты... Все это двигалось вперед, обстреливая населенные пункты - сейчас я расскажу о том, как они их обстреливали. Но сопротивления-то никакого не было.
Чеченцы уехали в Ингушетию. Жители Чечни, узнав о том, что начинается нашествие, уехали в Ингушетию. Масхадовское правление четко показало, что защищать тут некого. И нечего. Масхадов к этому моменту не имеет никакой армии. Нет этих людей с оружием, просто нет. И нигде мы не найдем подтверждения того, что в Чечне была война. Надо четко понимать, что это не было войной ни в каком понимании. Ни в этимологическом, ни в чисто военном, ни в житейском. Я не могу найти описание значения слова «война», которое можно было бы приложить к тому, что происходило в этот момент в Чечне.
Дважды я посещал сумасшедший дом. Поселок, недалеко от Гудермеса - 10 километров. Центральная психиатрическая больница, вокруг нее - около 300 домов, в которых живет в основном - 90% - персонал, обслуживающий эту самую больницу. Вырос городок, на самом деле. Комплекс психбольницы, десяток корпусов, хозблоки - ну, как большое предприятие. И склад свой был, и пятое-десятое... и прачечная. И около нее около 200 домов - врачи, сестры... Своими глазами я видел результаты обстрелов. А остальное я восстанавливал по рассказам чеченцев. Причем эти рассказы я выслушивал разные: врачей, сестер, больных - и даже нескольких военных, которые оказались на этот момент там.
Рассказ один и тот же: подошла армия - и из поселка туда действительно в тот момент зашло 8 человек с оружием. 8 боевиков. Они засели на окраине села и сделали несколько выстрелов в сторону наступающей русской бронетехники. Шла танковая колонна. После чего эта танковая колонна тут же остановилась, отъехала назад и обстреляла позиции боевиков - они за пределами села - и боевики тут же ушли. Ушли совсем - ну, как воевать восьмером против целой армии? Но затем на протяжении 3 дней артиллерия, авиация, эти же танки молотили по этому самому поселку. Поселок разрушен - как и все, о чем я рассказываю - наполовину. То есть половина домов вообще снесена с лица земли, а половина стоит без крыш, без окон, без дверей...
Чечня - это страна без окон. Стекол там нет. А поскольку ничего не ввозится - и не ввозится стекло, то вставить нечего. То есть стекло выбито - а нового стекла нет. О хрустальном доме и кидании камнями - так вот, в Чечне можно кидаться камнями. Стекол нет нигде. Возможно, поселок был бы разрушен больше, если бы туда, непонятно с какого дуру - нетипично - не заехал тот самый командир той самой танковой бригады - или танкового полка - подтянулся к этой больнице. Что-то он там хотел посмотреть, где встретился, на границе села, с главным врачом этой больницы, который там спасал своих пациентов. Он не уходил из этой больницы...
Больница сожжена, от нее осталось три корпуса - из целого городка. Всего остального – просто нет, фундамент, конец. И у него под этим обстрелом там 11 больных. Этот полковник русский, когда он встретился с этим врачом... Врач говорит: «Ты что делаешь? Вы куда стреляете, это же больничный городок?!» Полковник говорит: «Как больничный городок?» Тот говорит: «Ну так, больничный городок. Куда вы палите?» Полковник оказался вменяемым, отдал по рации приказ прекратить огонь. С трудом, но огонь прекратился. И полковник еще тут же подвез муки, масла, еще чего-то. Тем самым это не было снесено совсем.
Это случай, когда сопротивление было. 8 человек выстрелило по наступающим войскам. А в основном никто ни по кому не стрелял. Никогда. Я посетил очень много сел, десятки сел. Я даже не хочу их выделять - называть какое-то одно название, потому что везде история одна и та же. И практически та же история про город Грозный Наученные опытом прошлой войны, русские войска везде и всегда действовали одинаково. Они подходили к окраине поселка или села на расстоянии действия артиллерийского огня. Дальше - картинно, спокойно, разворачивалась артиллерия. Я видел эту развернутую артиллерию - вымощенные площадки под упоры артиллерийский орудий, сделанные траншеи для расчетов, маскировочная сетка. Все очень основательно. После чего артиллерия начинала обстреливать - и авиация работала - село, поселок и т.д. После того, как в селе не оставалось, очевидно, просто ничего живого - под таким двух – трехдневным огнем остаться просто ничего не может - после этого огонь прекращался. Тут же вылезали из-под кустов старейшины, которые шли к русским с белым или с зеленым флагом. И говорили: «Что вы в нас стреляете! Тут никого уже не осталось».
Старики - опять же - почему? Я прыгаю немножко по времени... Но если мы опять вернемся в ту цепочку, которая идет по городу Грозному - в это время на протяжении октября – декабря – января - февраля, возможно, даже и марта - увидеть на территории Чечни чеченца, мужчину, в возрасте от 18 до 60 лет - это нереально. Их просто не было, этих людей там. Уже в декабре их не было. Почему? - потому что любой мужчина этого возраста рассматривался русскими как враг, как боец. То есть он тут же получал пулю в лоб - без всяких разговоров. Поэтому их просто не было никого.
Под словом «старейшина» нельзя рассматривать человека 40 лет - его застрелят. Поэтому выезжал человек, выглядящий старым и говорил: «Что вы делаете? Все уже - тут все разнесли. Никого не осталось». Его сажали на броню, заезжали в село, убеждались, что в селе никого нет - затем проводилась зачистка села. Все зачистки абсолютно одинаковые - как и зачистка Грозного. И все - эта махина двигалась дальше. Все - следующее село. Потом опять снимались на новое место, цеплялись, перевозились, устанавливались. Никто никого в ответ не обстреливал. Никто никого не подрывал. Никакого сопротивления. Опять ставились картинно на место - сносили следующее село - и армада двигалась дальше.
Грозный - наиболее масштабная, естественно, операция этой войны. С ним поступили следующим образом. Техника спокойно подошла. Мы тогда жили в этой Сучьей балке, рядом за горой - штурм Грозного. Это же палатки, это не блиндажи... Техника встала, почти большая часть этой 100.000-ой группировки встала в кольцо вокруг города Грозного. И начала обрабатывать город Грозный. Я все время пытаюсь поймать эту мысль - в этой войне не было ни разу… Нет, «ни разу» - это неправда, какие-то отдельные случаи были, штучные. Но в основном никто никогда не бегал в атаку. Нет линии - как бы траншеи противника, траншеи «наших»: стреляют, потом захватывают - по одной простой причине - потому что противника не было.
Мы можем просто по пальцам пересчитать так называемые контактные бои - когда бойцы вступали в бой друг с другом. Я могу их назвать. Это - выход Басаева из Грозного, когда они попали в кольцо под Комсомольским; это - уничтожение псковского десанта, которое трудно назвать контактным боем, потому что их просто расстреляли в упор - что их туда понесло, совершенно непонятно. И вот, кажется, все. Всего два случая реальных контактных боев. Остальные случаи - стрелять было не в кого.
Грозный был окружен - та же модель, что и поселок - и артиллерия обрабатывала - обрабатывала - обрабатывала город, пока не снесла все с лица земли, пока не пробили вот эти сквозные проходы. Когда видно просто все нпсквозь. Через квартал видно - что в одну сторону, что в другую. Некому и негде уже укрываться. Все улицы, все просматривается в бинокль. Везде на высотках стоит артиллерия, минометы - то есть если что-то шевельнется, можно сразу туда стрелять. Вот когда все перестало шевелиться, когда все стало абсолютно открытым - вот тогда штурм закончился. Никто не вывешивал белый флаг. Это - не армия Паулюса, которой сбрасывали картонные коробки с сигаретами - а потом Паулюс вышел в шинели и сказал: «Я сдаюсь»... Никто не выходил и не говорил «я сдаюсь». Никто вообще никуда не выходил.
Это чтобы было понятно, когда мы говорим «штурм». Что такое этот штурм. Мы сидим в этой самой Соляной Балке. Работает компьютер, работают печки, ездят какие-то машины, привозят воду - а в трех - максимум в пяти - километрах от нас происходит то, что называется «штурм Грозного». Вот мы ехали - штурм идет, мы прожили там три дня - и он идет... Чтобы было понятно, где мы по времени. Это растянуто на декабрь, январь - город небольшой - и вот пока его не снесем...
Не проясненным является для меня вопрос с Грозным. Сколько человек на самом деле обороняло Грозный? Цифры, действительно, колеблются от 500 человек, до 6.000 человек. И связано это с тем, что, когда планировался боевиками выход из города - то считалось, что будут выходить вот сами эти военные отряды. Эти цифры я более ли менее точно проверил - что выход планировался на 2.000 - по времени, по месту коридора. Вот 2.000 должны были проскочить. 1,5-2 тысячи. А в коридор ломанулись 6.000 человек. Это беженцы - или те, кто пришел в город. Очень много ведь молодежи совсем юной, 16-18 лет... Ну, такая романтика войны. Уходили сами, никому не сказав, уходили в горы - чтобы там, взяв автоматы, бороться за правое дело. Вот все покрыто мраком тайны.
Сейчас мне удалось вроде бы в Ингушетии найти людей, которые там были, которые участвовали в этом прорыве знаменитом, через минное поле. Часть из них - небольшие командиры тогдашних отрядов. Там можно, действительно, по крупицам собрать правду. Черт бы побрал чеченцев! Все мои попытки убедить их в том, что это нужно им самим, для их истории - ни к чему не привели. Они говорят - платите деньги. Мы обладаем ценной информацией. Информация - это товар. Платите деньги - мы все расскажем.
Причем, есть некая история про этот прорыв, которая постоянно рассказывается официальной пропагандой, что русское командование подвело к ним, к боевикам, офицера, который был на самом деле двойным агентом. Я уж не знаю, или одним агентом - который согласился взять у чеченцев деньги за то, что он их пропустит через распоряжение своей части - а на самом деле он был настоящий русский офицер и заманил их в ловушку, как Иван Сусанин... У меня нет никаких фактов, которые говорили бы «за» или «против»: была ли это действительно целиком провокация – или чеченцы реально проплатили стоимость этого коридора - а потом русские об этом узнали... Но это все, как и во всей чеченской войне, очень странно и очень сомнительно.
Потому что, если все это планировалось - то мы даже не знаем о том, сколько трупов осталось на этом минном поле. Журналистов туда не пустили. Я не попал туда просто потому, что в тот момент находился где-то на другом конце Чечни. Я просто не мог физически туда успеть - это был всего один день, когда они показывали это поле журналистам ОРТ. Минное поле, через которое прошел прорыв. И журналистам
с телевидения они показали - вот здесь лежат, - специально их не убирали, - трупы - кто называл 60 трупов, кто называл 100 трупов. Но если это такой специально созданный коридор, куда заманили чеченцев - то каким образом получилось, что несколько тысяч человек ушло. Мы не знаем, сколько точно, от 2 до 6 тысяч вышло через этот коридор из Грозного. А погибло всего на этом минном поле 100 человек. Ну что же это за такой коридор, что же это за ловушка, где погибло всего 100 человек...
Темна вода... Если кто-нибудь дал бы денег на reserch - то, конечно, все это можно было бы сейчас восстановить. К сожалению, журналистам это сейчас вовсе не интересно. Это же не новость. Это старая история. Ну, новейшей историей России - подлинной историей чеченской войны – понятное дело, никто не интересуется. Может кто-то и интересуется - но у них нет денег. Самый непроясненный момент, самый темный момент - это Грозный. Сколько людей было в Грозном, сколько людей вышло из Грозного - и как они выходили. И, затем, бой в Комсомольском, когда их окружили. Куда они шли, как они шли - огромное количество легенд.
После выхода из Грозного в чеченском сопротивлении произошел раскол - и очень сильный раскол. Имеются следующие направления сейчас - это самоназвания чеченские. Есть госслужба. Это - люди Масхадова: какие-то остатки какой-то гвардии, частей особого назначения, армия... Есть талибы - талибами называют себя те, кто подчиняются Хаттабу - эти части называются «Талибан». Есть ваххабиты, которые подчиняются своим командирам. Кажется, я еще кого-то пропустил...
У Басаева - это, все-таки, в основном, ваххабиты. Но получается, что Хаттабу тоже какая-то часть ваххабитов подчиняется. То есть бОльшая часть ваххабитов признает Хаттаба своим лидером. Я же говорю, что это - самоназвания. Причем в группе из 5.000, 10.000 всех людей, готовых сопротивляться. Их самоназвания: ваххабиты, масхадовские люди и талибы.
На самом деле это все одни и те же молодые люди, которые выбрали такие направления. Но между ними после выхода произошел раскол. История это очень темная. То есть кто-то прошел, кто-то обещал держать этот коридор - то есть в результате все смертельно переругались. Кто-то кого-то заманил в ловушку, то есть ваххабиты переругались с традиционными отрядами. Это все надо выяснить. Это все достаточно легко можно выяснить - неделя, может быть 10 дней работы. Вообще, это совершенно замечательная история - настоящая история чеченской войны. И очень драматическая - вот этот выход из Грозного... Но мы мало что знаем. Есть свидетельства тех, кто умудрился тогда попасть в Грозный...
Я не был там в этот момент. Можно остановиться на свидетельствах того же Бабицкого - но он тоже не видел никаких тысяч человек… Насколько я помню его репортажи - речь идет о 300 человек, 500 человек, которых он видел своими глазами. Поэтому вот кто с кем воюет. Вот набор сил. Конечно, речь идет не о 5, не о 10 тысячах - и уж тем более не о 20 тысячах... Нет, на самом деле мы говорим о том, что в начале войны чеченцы не оказывают никакого сопротивления - с оговоркой - соразмерного той военной мощи, которая на них навалилась. Чтобы не быть неточным здесь.
Когда движется более чем 100-тысячная группировка с авиацией, артиллерией, пушками, минометами, черта-дьявола - рассматривать отряды даже из 100 бойцов, из 200 бойцов смешно. Ну, обстреляли они кого-то, на кого-то напали, но не было реального сопротивления. Я считаю, что здесь можно вполне поставить «стремящееся к нулю»... Несоразмерно... И вот, зачем конкретно была проведена эта огромная, таких вселенских масштабов, военная акция…
Да черт его знает. Это задача для историков... Я не очень люблю копаться в этих московских коридорах власти и документах. Часть людей, имевших к этому отношение, уже выходит в отставку и скоро, я думаю, мы узнаем: планировал ли это лично Глеб Павловский или там это планировали Волошин и Павловский... Или это планировали Волошин, Павловский, Путин и Иванов... Ну, ясно, что не сам Владимир Владимирович запланировал предвыборные последствия операции. Этим занимался кто-то другой. Но то, что Путин неоднократно говорил и демонстрировал, что война в Чечне - это его личное дело, само руление войсками, нанесение бомбовых ударов, само вот это вот мясо войны, - что все это – его личное дело, это же факт.
Это мы находим в тексте его книги и в личной беседе с Наташей Геворкян, которая брала у него интервью. Она сказала, что у нее сложилось впечатление, как к этому относится Путин … Ко всему остальному было непонятно - относится ли он вообще как-то. Но вот на все, что относилрсь к войне в Чечне - он реагировал немедленно... и с ее слов я знаю, что ее ощущение было: это - его личное. Вот здесь он все знает, все понимает. Это он никому не отдаст, здесь он командует сам. Самими военными действиями в Чечне. Вот это - единственное свидетельство, которое у меня есть - об отношении Путина к чеченской войне.
А кто планировал? Я говорю, пройдет немного времени... Ну, мы это можем узнать и сейчас. Вопрос в том, нужно ли кому-нибудь это знание. Ну уж не без Бориса Абрамовича Березовского, конечно, все это обошлось. Это тоже совершенно очевидно. И не без его PR-ной компании. Это он приводил Путина во власть. Именно он планировал тогда все ходы. Так что не без Бориса Абрамовича - совершенно точно. Остается неизвестный, не доказанный факт одновременного нахождения в Париже, в одном и том же месте Басаева и Волошина - незадолго до дагестанских событий... Нет документального подтверждения того, что они встретились. Но то, что они одновременно, и тот, и другой, были в Париже - это точно. Все, конечно, считают - да никто этого и не опровергал, ни Басаев, ни Волошин, что встреча состоялась. Насколько я знаю... Насчет Басаева - он-то точно не опровергал. Волошин, может, и опровергал... Так что довольно много народу, такого традиционного истеблишмента, принимало участие в планировании...
И в принципе ведь, это – совсем не большая, не такая уж крупномасштабная интрига - заварить войну в Чечне... Не надо никакого особого ума для этого. Абсолютно никакого. Более того, не надо вообще никакого ума, никакой
прозорливости, ничего - для того, чтобы двинуть войска метрополии против провинции. Чего проще - то? Борис Николаич тоже мог, наверно, огнем и мечом подавить сопротивление какой-нибудь Якутии, когда она не платила там, в бюджет. Пройти и разорить эту Якутию вдребезги. Проблема заключается в том, что - если мы говорим об истории России - предыдущие русские правители были достаточно дальновидны для того, чтобы понимать, что использование военной силы - особенно в таких конфликтах, которые могут перерасти в этнические - начать такой конфликт ничего не стоит. А вот выйти из него стоит просто гигантских денег.
Вот у нас же - недавняя история, которая, казалось бы, должна была всех научить. Ельцин со своими советниками влез в тот самый чеченский конфликт.
Спустя несколько месяцев выяснилось, что финансовая цена этого конфликта настолько велика, что страна просто не вынесет этого бремени. Надо выбираться оттуда любой ценой. Я уж не говорю про все остальные последствия. Что вот она перед глазами - потеря всего Северного Кавказа - и т.д., и т.п. И, конечно, очень смешно критиковать сейчас - как критикуют Лебедя - что он предал, сдал, пятое- десятое... Да вернитесь вы в то время! Каждый день войны съедал такое количество денег, такое количество ресурсов, что еще бы повоевали полгодика - и пенсионерам просто нечем было бы
платить пенсии. На этом бы все и кончилось. Никакого там выхода другого не было. Возможно, можно было там отвоевать какую-то одну или другую позицию… И второе, что самое важное - ладно, что страна бы развалилась... Еще прошло бы буквально 7-10 месяцев, и полыхнул бы весь Северный Кавказ. Это совершенно очевидно.
То, что Россия не потеряла Северный Кавказ к концу первой войны - только благодаря тому, что быстро вышли из конфликта. То есть заварить-то войну -
проще пареной репы. Вот что и произошло. Отдали приказ - авиации, артиллерии, и вся эта лавина поехала вперед. А чего бы ей не поехать? Тем более, что задеты такие трогательные чувства, как чувства реванша, мести… В ту войну армия была же очень сильно оскорблена, обижена... Тема предательства бесконечная - что их предали... И вот возможность взять реванш. С новыми силами разгромить недобитого врага. Чего было проще? Отдал приказ - и вперед! Вот хороший вопрос - чем политик
отличается от дворовой шпаны: а каковы будут последствия твоего может быть и очевидного, и абсолютно, на данную секунду, ясного, шага? Какую цену мы будем платить завтра и послезавтра за то, что мы сделали сегодня? И в этом смысле это совсем другая история.
Начать войну - я не вижу никаких проблем... Начать войну мог кто угодно. Ельцин мог начать эту войну три года тому назад. И два года тому назад. Чеченцы давали сколько угодно поводов... я бы задал скорее совсем другой вопрос! Вот хороший вопрос, который у меня возникает. Почему войну не начал Борис Николаич? Вот вопрос любопытный…

О расстреле Сергиево - Посадского ОМОНа.

История с Сергиев-Посадским ОМОНом... Все эти разговоры о том, что по ним стреляли чеченцы... Меня вообще-то в тот момент там не было, в отличие, скажем, от пермской истории, когда мы были рядом - но вся суть заключается в том - и все в Чечне это знают - что все эти события разыгрываются строго за холмом. То есть, в двухстах метрах та самая Соляная Балка, где стоял тот самый сводный отряд ОМОНа, который на момент расстрела Сергиев-Посадского ОМОНа так там, за холмом и находился, ну, в 300-ах метрах...
Какие боевики? Какие чеченцы? В это время любой чеченец, который появлялся на улице - если он старше 12 и моложе 60 – просто служил мишенью. Кроме Гудермеса. Мы не знаем, кто стрелял - мы не можем конкретно кого-то обвинить, вот, мол, в них стреляли ленинградцы, или новосибирцы, или кто-то еще. Но мы точно можем сказать - что это не чеченцы.
Кстати, версия, которую я слышал от командиров тех русских соединений, которые в это время находились в Чечне, звучит следующим образом. Опытный и уважаемый человек, командир Сергиево-Посадского ОМОНа, взял с собой всего одну рацию, которая не работала на прием. Тоже ничего удивительного - потому что в наших луковых поездках вообще никаких раций не было. Рации все на базе, в части. А машины ездят за продуктами без всяких раций. Это тоже нормально. То есть не надо ругать командира.
И трагедия заключается в том, что какая-то вновь прибывшая часть, не разобравшись еще что к чему, в самом начале их пути по Чечне, с этим ОМОНом пересеклась, и вместо того, чтобы выйти и махнуть рукой и спросить – «кто такие, куда едем?» - какой-то боец начал запрашивать их по рации, «кто едет, ответьте» и не получил ответа. Не получив ответа, этот идиот, вновь прибывший, которому везде чудятся враги, передал дальше, что мимо него прошла колонна чеченских боевиков. И дальше все последующие посты при приближении машин Сергиево-Посадского ОМОНа, естественно, разбегались кто куда. Вот уж действительно - эта могучая колонна боевиков сейчас всех снесет.
И те, кто принял бой - я уж не знаю, кто это был - прямо рядом, у Соляной Балки, понимая, что здесь уже пригород Грозного и войска все рядом - это те люди, которые в соответствии с полученной ими информацией, взяли на себя смелость наконец-то остановить врага, который вот сейчас войдет в Грозный. Колонна грузовиков, битком набитая хаттабовцами и басаевцами...
Вот и вся трагедия Сергиев-Посадского ОМОНа. И все рассказы о том, что по ним стреляли чеченцы - это смешно. Когда все вокруг знают, переживают и беспокоятся... Все знают, что погибнуть можно только от безалаберности своих. Ни в кого чеченцы там не стреляли. За малым исключением, совершенно прогнозируемым. Бедные ребята... Пермских тоже добили в основном наши вертолеты. По-моему, вертолеты прошлись – и, по-моему, успели еще и артиллерией. По месту, где они погибли.
запись телепередачи о суде над теми, кто расстрелял пермский ОМОН.
…Члены банды, которые обвиняются в преступлении, сегодня предстали перед судом. Еще пятеро пока не пойманы и находятся в федеральном розыске.
Подробности судебного заседания в материале …
- Процесс по одному из самых громких дел в истории второй чеченской кампании начался сегодня с опозданием. Не сразу смогли найти переводчика. Перед судом предстали 7 боевиков, причастных к нападению на колонну пермского ОМОНа у селения Джани-Ведено. Все они прошли подготовку в лагерях Хаттаба.
Неразборчиво - речь судьи, что ли... с сильным акцентом.
- Остальные 5 боевиков, которые участвовали в расстреле пермского ОМОНа объявлены в розыск. Около часа судья зачитывал обвинительное заявление. Затем дали слово подсудимым. Житель Набережных Челнов, Эдуард Кули Ахмедов и Шали Итов из Черкесска в нападении не участвовали. Однако воевали на стороне боевиков и были свидетелями расстрела ОМОНовцев.
Кто-то говорит с сильным акцентом, очень неразборчиво
- На процесс прибыли родственники погибших и оставшиеся в живых ОМОНовцы.
«Выехали … Остановились - машина сломалась.... Старший пошел проверять близлежащую окрестность с группой - и вот после этого началась стрельба...» (мужской голос, плохо слышно..)
- В том бою погибли 32 милиционера. Еще 11 (?) бандиты захватили в плен и вскоре казнили. Их тела обнаружили месяц (???) спустя, у селения Дарго. За эти преступления бандитам грозит наказание от 20 лет тюрьмы до пожизненного заключения. Скорее всего, процесс будет долгим. Суду предстоит рассмотреть материалы 14 томов уголовного дела - и выслушать показания многочисленных свидетелей. Они приедут в Махачкалу из Перми, Москвы и Чечни. (ОРТ, Махачкала)
Сегодня первый заместитель начальника генштаба Валерий Манилов признал, что в Чечне наиболее сложной задачей остается поимка основных главарей бандформирований - Хаттаба и Басаева. По словам Манилова, они скрываются в недоступных горных пещерах… Российские военные намерены нейтрализовать руководителей банд по возможности без потерь среди личного состава.
(Манилов) Наша задача - последовательно, без лишнего шума реализуется таким образом, что на сегодняшний день остается все меньше таких, более ли менее значимых, главарей - недобитых остатков бандформирований. Где-то в пределах полутора, может быть двух десятков. И эта задача приближается к своему завершению...

Комментарий Манилова - это, конечно, песня... Единственное, что я могу по этому поводу дополнить - что хороший вопрос: сколько из этих 11 человек действительно разбежались и попали в плен к боевикам. Причем я так понимаю, что их гнал просто страх, от вертолетов бежали, поэтому они в плен и попали. А 32 человека – я думаю, что большая часть из них на совести того вертолетного огня.
Что же касательно пещер, в которых скрывается Хоттаб… Командир разведки Веденского района рассказывал мне о том, что на агентурную работу вообще ничего не выделяется. Самый большой гонорар, который он заплатил за сведения - это полмешка муки. За полмешка муки ему удалось получить информацию, где находится какой-то зарытый БТР или что-то еще. Но это все. А сейчас полевые командиры за диверсии платят от 200 до 5000 долларов. Поэтому никакой информации о том, что происходит. Ну и правда, опять тот же анекдот: а какая разведка?
Разведка нужна не для того, чтобы узнать - где сидит Хаттаб. Хаттаб – либо в Хатуни, либо в Элистанжи, или в Ведено - ну где он может быть? Либо в Грозном, это понятно. Вопрос в том, чтобы узнать - когда он там точно. Потому что чеченцы исправно информируют русскую администрацию о том, что Хаттаб в таком-то доме был вчера вечером... Едут, смотрят - действительно, был. Басаев на машине с автоматической коробкой и с отрезанной ногой своей был в Дышне-Ведено вчера. Никто никогда не сообщает о том, где он будет завтра. Я думаю, что если бы были выделены элементарные деньги на разведку - то информацию можно было бы получить очень быстро. Но денег нет. Поэтому все живут, как живут.
Хорошо живет Хаттаб. Хорошо живут пермские менты, которые как стояли в Ведено, так и стоят. Все живут хорошо. Никто никого не ловит, никто никому не мешает. Но и те, и другие, как я понимаю, с восторгом слушают комментарии генерала Манилова, потому что большего эпического певца чеченской войны представить себе невозможно. Я видел, как русские офицеры смотрят выступление генерала Манилова. Видел, как смотрят его сотрудники чеченской администрации. Как правило, это - немой восторг. Комментариев нет. Люди - просто сидят, раскрыв рты, - а в конце, как правило, звучат аплодисменты. Все-таки так виртуозно исказить реальность, как это делает генерал Манилов – это абсолютно никто не может. Это истинный герой чеченской войны, и, безусловно, заслуживает награды...

электричка.

Штурм Грозного, помоему, хорошо характеризует история о том, как я попал в моздокскую электричку...
В нашей работе очень часто бывает, что тобой начинает овладевать просто отчаяние. Вот, опять возвращаясь к вопросу, почему журналисты не протестуют против препонов, которые им скусственно ставятся властями? Почему не подают в суд? Работа такая паскудная – либо ты везешь статью, либо ты не везешь статью. А оправдываться – это все бесполезно. Надо работать. И вот, в какой-то момент: одним звоню – нет контакта с чеченцем… Пресс - карточки пытаюсь получить - нет пресс - карточек. Ну нечего… Надо работать, надо везти материал, а желания к делу не подошьешь, и оттого, что ты попал в Моздок или попал в ту же Ханкалу – и просидел там героически в каком-то штабе неделю – газете-то это все не надо. Нужен же живой материал. По-моему, хронологически это происходит до нашего попадания в…, а может – после… ну, не важно, сейчас мы сведем.
В общем, в какой-то момент я ищу разные способы прорваться внутрь Чечни. Тщетно. И вдруг случайно узнаю от кого-то – так же вот, просто стоя на какой-то остановке, или еще где-то рядом с незнакомым человеком, что в Гудермес ходит обчная электричка… Просто человек говорит: «А чего, там электричка как ходила в Гудермес всю войну – так и ходит». - «Как электричка ходит?!» - «А так, - говорит, - ее никто и не отменял. Каждое утро уходит электричка».

Гудермес освободили раньше Грозного. Он в освобожденной зоне и к этому моменту там уже формируется чеченская администрация Гудермес – центр. По горизонтали: Россия – Моздок – Грозный – Гудермес – Ханкала. Ровно по середине. Вот здесь где-то час езды, значит, километров 50. Военные все в Ханкале. Грозный – руина. Ханкала – штаб русской армии. Гудермес – центр чеченской администрации.
Чечня для западных, в общем-то - для всех журналистов, продолжает оставаться абсолютно закрытой зоной. Ну, вот мы прокатали дорогу. Пробили дорогу, «луковую тропу» в Сучью Балку. Но «луковая тропа» в Сучью Балку действовала ровно постольку, поскольку там стоял ОМОНовский отряд и ходили эти машины. Заглохла она по одной простой причине: снабжение из Моздока перевели в Ханкалу, и машины перестали ходить через границу в Моздок. И «луковая тропа» накрылась медным тазом. Вроде бы нас и ждут – и друзья есть – а как въедешь-то? Как попадешь? На границах стоят КПП.
Гражданские машины – вот еще одна трогательная история… Казалось бы, что вроде бы за проблема – въехать? Но в это время – декабрь-январь-февраль – вот мы едем на военном грузовике от Моздока до Грозного – и как едем, так ни одной машины-то мы не видим. Ни военной, ни гражданской – движения на дорогах нет вообще. Нет машин! Я помню, у меня был шок – мы последние уезжаем на этом «Урале» из Грозного. Где-то я вышел и вижу, как по улицам Грозного едет машина. Легковая. Не военная, не БТР, не танк, а едет легковая машина. Это «Волга» со всеми выбитыми стеклами, за рулем сидит дед лет семидесяти, с длинной бородой, чтоб было видно, что – дед. Внутри штук восемь теток – и у них сзади из выбитого стекла – здоровый шест такой. И на нем висит не флаг, а белая простыня. И дед движется на этой «Волге» со скоростью пять километров в час, со скоростью пешехода. И когда они видят каких-нибудь военных – они горланят оттуда:
- Мы едем на пятую улицу, мы там живем, мы мирные люди! Можем мы проехать? - дед останавливается сразу. - Мы можем проехать?..
- Да п*****, пока не дали!..
Кто-то, я видел, потом еще едет на машине:
- А нам туда, вот в такой-то район.
– Бросай, на ***, свою тачку и иди пешком, если ты беженец. Вообще что вы тут делаете? Вы как сюда попали? Тут штурм Грозного идет! Ну-ка вон отсюда!..

Как въехать?.. Машин нет. Въезжает внутрь советская техника, пересекает границу. Самолетом влететь в Чечню нельзя – в Грозном нет аэропорта. Можно попасть в Ханкалу, но попасть в Ханкалу – это как раз и есть полный люлец. Вот фотографа Юру Козырева до сих пор единственное, чем я могу напугать, это сказать: «Юра, в Ханкалу попадешь…» Попасть в Ханкалу – это означает в переводе с журналистского на русский – конец всех твоих командировок. То есть если ты попал в Ханкалу, из Ханкалы путь один – в лучшем случае в Моздок, а в худшем случае – в какую-то местную тюрьму для разбирательства. То есть в Ханкалу-то все летает, Ханкала открыта всегда, но нам «туда не надо». На машине? – легковых машин в Чечню не въезжает. Въезжает только военная техника. На военную технику хрен тебя кто посадит, кому ты, журналюга, нужен.
Отношение к журналистам – совсем не то, что в ту, первую войну. Никто нас особенно не жалует и не привечает. Я помню хорошее сидение где-то в Моздоке, когда народ на полном серьезе разрабатывал возможность нанять лодку и вплыть на территорию Чечни по Тереку. Взяли карту и стали смотреть – сколько же на этой лодке плыть, и куда мы на этой лодке приплывем. Где мы ближе всего к Грозному, и можно ли оттуда пройти пешком. Это была абсолютно серьезная разработка. Потом какие-то подошедшие чеченцы объяснили, что вот здесь на Тереке как раз когда русские прошли, оставили дофига этих самых застав, потому что речка там рыбная и вообще места уютные. То есть там народ встал всерьез и надолго - и стреляет по всему живому. Какой-то Чапаев уже пытался этот Терек переплыть – и ничего хорошего из этого не вышло. Не переплыл. Но я к тому, что вот - рассматривались самые невероятные идеи.
И вот тут-то я где-то от кого-то, значит, услышал, что, оказывается, паровоз-то ходит на Гудермес! Электричка – каждый день. И, воспользовавшись случаем, я отправился… Прилетел в очередной раз в Моздок в надежде пробить очередную тропу в Чечню. Прихожу на вокзал. Какая-то комнатушка. Я захожу, говорю:
- А что, ходит поезд на Гудермес?
Мне говорят:
- Ваши документы.
Я им показываю документы. Они говорят:
- Ходит, отправляется оттуда в пять утра. Приходит, соответствующим образом, в два часа дня, стоит полчаса и потом едет обратно. В восемь вечера или в девять вечера приезжает. И уж как пойдет - опять обратно.
Я говорю:
- Что значит, «как пойдет»?
- Да его, - говорят, - обстреливают все время, этот паровоз. «Броня» ходит впереди. То бронепоезд подорвут, то - по поезду, - вчера вот, - стреляли. Все время с ним какая-то байда. По расписанию - никак не получается. Все время что-то случается…
Я говорю:
- Ладно. А как на паровоз-то сесть?
- А вот тут, - говорит, - касса, возьмете билет – безо всяких... Какие проблемы? И езжай…
В пять утра на следующий день я прихожу на этот самый, абсолютно цивильный (Моздок – это Россия) моздокский вокзал. А холодно, сил нет! Никакая это, конечно, не электричка. Подходит тепловоз, к нему прицеплены самые что ни на есть обычные плацкартные вагоны. А надо сказать, что обычно-то на этом вокзале пусто. Вот - вчера я приходил узнавать… Вообще, моздокский вокзал – это место, где стоят военные эшелоны. Кроме военных никто с него и не ездит. Комендатуры, солдаты на платформе. А больше никого нет. А тут я подхожу к вокзалу и вижу, что вся эта вокзальная платформа – она битком набита людьми.
Молча, абсолютно тихо стоят толпы людей, просто толпы. В основном – женщины. Я думаю: «Ни хрена себе...» Подходит паровоз. У меня на глазах опять оживает история гражданской войны. Единственное, куда народ не грузится – это на крыши. И, видимо потому, что есть четкое указание, что с крыш будут сбивать. Зато в вагоны грузятся – ровно оживает хроника 1920-х годов. Как только поезд подходит – наиболее ушлые бросаются к дверям, распределяются по купе, распахивают окна. И в эти окна деловито начинают грузить коробки, мешки…
Когда поезд уже начинает трогаться – туда начинают затаскивать каких-то жирных теток, которые застревают в окнах, в кожаных пальто и традиционных калошах. Но все молча тетку тянут, она скрипит пальтами, зубами, но молчит. Ее вбивают внутрь. Грузят. Меня, естественно, толпой отмело в сторону от двери. Я думаю: «Ну, ни хрена себе, а мы-то куда?» Но в какой-то момент я все-таки пробиваюсь в коридор поезда и вижу, что в каждом купе плацкартном сидит человек по десять, а кое-где и по двенадцать. А я не тороплюсь, думаю, - да ладно, - тоже, напугали старого путешественника. Думаю – залезу я на третью полку или на вторую углом залягу. Есть много способов, как ездить в битком набитом вагоне. Или забьюсь к проводнику – доеду… ЩАС!
Все нижние полки и все верхние полки плотно, битком просто заставлены ящиками, коробками, мешками. Ну, тут не надо быть большим докой – понятно, народ везет на продажу продовольствие. Большинство тех, кто едет, везет продовольствие в Гудермес. На рынок народ едет. С большим трудом пристраиваюсь на краешке какой-то лавки, где уже сидят эти вот восемь или девять теток - на левой и правой лавке. И еще четыре тетки сидят по двое на этих боковых местах, у прохода уместились. А на столе перед ними еще громоздится гора коробок. И паровоз тихо-тихо трогается.
За окнами еще темно. Я понимаю, что я второй раз попал, что все-таки в Чечне без телогрейки – а днем – теплынь, благодать – что без телогрейки и валенок выходить невозможно. Я с ужасом обнаруживаю, что все тетки утеплены по классу экспедиции Амундсена – Скотта. Тройные теплые чулки, кожаные пальто на меховых подкладках, шерстяные двойные платки… Паровоз этот… По-моему, со времени гражданской войны, когда сделали этот вагон, его явно никто ни разу не топил. И топить, что самое любопытное, не собирается. Он ночью промерз где-то еще за сто километров от Моздока просто до минус пяти. Промерзли все эти лавки с содранным дерматином. Я сижу задом на голом железе. Надо сказать, что какая-то сердобольная тетка быстро скумекала, оторвала мне картонку. Вот так она спасла меня, по-моему, от конченого геморроя или гайморита, потому что на этой картоночке я и ехал.
И в полной тишине, и в полном молчании этот паровоз трогается. Документы у меня достаточно «левые». Куда я еду, как я еду… Попутчики молчат. Паровоз едет. Значит, действительно, минут через пять приходит первая проверка документов. Выясняется, что документы проверяющих особо не интересуют. Их куда больше интересует содержание ящиков и коробок. Опять начинается – всех поднимают по очереди, поднимают эти багажные отделения. Просят, требуют вскрыть коробки – ищут взрывчатку. Был уже случай, что кто-то в коробках загрузил взрывчатку и рвануло… Ну, правда, никто не погиб, но рвануло, говорят, хорошо. Это говорят и те, кто ищет, это подтверждают и те, у кого ищут. Поэтому народ достаточно безропотно… На тот момент, надо отдать должное, я точно знаю, что никто никаких взяток никому не сует. Солдаты по возможности старательно делают свою работу, тетки также старательно предъявляют им эти самые коробки. Мои документы абсолютно никого не интересуют.
Я показал билет, и, по-моему, паспорт. «Газета «Правда»?» – сказал человек. Я говорю: «Ну да». - «Хорошо», - сказал боец московского транспортного ОМОНа. И мы покатили дальше. Жуть чудовищная. И в какой-то момент все-таки в купе возникает разговор, ну как всегда: «А вы кто? А вы куда едете?» Я говорю, что я еду в Грозный, я журналист. Я забыл почему, лучше в таких случаях не говорить, что ты журналист, но почему-то мне пришлось это сказать. Начинается традиционный чеченский гвалт: «Пишите про нас правду! Никто про нас правду не пишет! Нас тут расстреляли!..»
Ужас заключается в том, что истории у всех похожи как две капли воды. Начинается перечисление разрушенных домов, разрушенных квартир. А что – действительно разрушено: и квартиры разрушены… И о том, что в лагерях беженцев не дают того, не дают этого, что гуманитарку воруют… Конкретно, каждый рассказывает свою персональную историю: у кого что разрушено, у кого сколько этой помощи украли. И все это сыпется на тебя, что делать. И как же это получилось, каким-то моментом… Чеченки все на меня наезжают, рядом сидит какой-то мужик не очень приличного и понятного вида, и когда начинается вот эта истерия, что «нас разбомбили, нас разрушили, нас угнетают, народ уничтожают на корню», я пускаю в ход стандартный набор аргументов.
Я говорю:
- Ребята, ну подождите, ради Бога. Во-первых, это не я. Я работаю на немецкую газету, я не отдавал никаких приказов никого бомбить. Это раз. А второе – ну есть все-таки один сложный момент – кто брал заложников? Это русская армия брала заложников, рубила пальцы и так далее. Вот я был на ставропольской границе перед войной. Вы меня извините – я своими глазами видел, что там творилось. Это ж был террор на 108 километров, кровавый. Давайте уж так все не перекашивать.
И вдруг в разговор вступает тетка, на блестящем русском языке, которая говорит:
- Как вы смеете защищать этих палачей?!
Я говорю:
- Кого Вы имеете в виду?
Она говорит:
- Ну, эту всю русскую сволочь. Убийцы! Мерзавцы! - говорит она на роскошном русском языке. Я не успеваю задать вопрос «кто она».
Она говорит:
- Вот я, русский человек… А вы молчите, - говорит она на чеченок. Вот я русский человек, всю жизнь работала в Грозном учителем. У меня мать русская, отец русский. И что они сделали с Городом? Вот я лично что им сделала?
И тетка подробно перечисляет, как методично уничтожался их район, пятое-десятое… Но из этого рассказа я запоминаю одно, поскольку она очень хороший свидетель - называет точно улицы, места, адреса. Я говорю:
- Скажите, а боевики-то были? Было какое-то сопротивление?
Она говорит:
- Да, конечно. Вот у нас в доме подвал. В одной половине подвала… Старый очень дом, строился еще с бомбоубежищем, в советское время в расчете на какую-то атомную войну. Поэтому и дом такой номенклатурный. Очень серьезное бомбоубежище там: с вентиляцией, водопровод, вода идет там самотеком. И мы, - говорит, - сидели все… Мы ту войну там пересидели замечательно и в эту войну все… Из-за этого у нас из дома мало кто уехал. У нас много людей осталось, потому что знают, что у нас хороший подвал. И не думали, что такое будет. Кто мог ожидать, что эти вандалы… Вот у нас из дома погибло там пятьдесят человек мирных жителей, там, или сорок пять.
Она называет какую-то очень большую цифру. Называет – сколько, называет имена, квартиры…
- Вандалы, - говорит, - варвары. Кто мог предположить, что они такое сделают. Мы думали, что как в ту войну побомбят денек, да и уйдут.
- А боевики?
-Так вот у нас подвал, он разделен пополам. Рядом у нас был госпиталь боевиков. У них там генератор работал, поэтому у нас все время… Они о нас заботились, свет все время горел, они нам продукты поставляли.
Я говорю:
- Какие продукты?
Она говорит:
- Вы знаете – это очень любопытно, потому что нам каждый день с их стола приносили свежее молоко, творог, яйца…
Я говорю:
- Так эти все разговоры про блокаду, «мышь не пролетит, птица не проползет»…
Она говорит:
- Я не знаю, какая «мышь не пролетит, какая птица не проползет», но ребята, которые сидели за стенкой в подвале, не испытывали абсолютно никакого недостатка не в свежем молоке, не в мясе. Про патроны я уж сказать не могу.
Я говорю:
- Ну и что дальше?
Она говорит:
- Вот этот госпиталь, туда доставляли людей. Я не знаю, где они воевали. А у нас прямо в доме разместилась группа, пятнадцать человек. А, две группы. Пятнадцать человек – группа, такие боевики с бородами, серьезные, вояки. И потом подошла группа еще человек десять, просто молодых ребят. Не в форме, так, рядом с ними пристроились. Я все время видела, как они воевали. А воевали они как – у них два «Жигуля». Они утром садились на машину. А у нас все время – вот стоит дом, смотрит на русские позиции. Они подъезжают к правому крылу дома, поднимаются на этажи. Видимо, они все с винтовками, засекают какую-то цель. Делают несколько выстрелов. И до того, как начинается ответный огонь – они тут же прыгают в «Жигули» и переезжают к другому крылу дома. Пока артиллерия палит по этому дому – они стреляют из другого угла. Потом подъезжают к другому дому. Вот на двух машинах все время маневрируют. А те стреляют, и естественно, дом-то рушится. Просто долбят его, долбят и долбят. И вот видно – между русскими и нашим домом было семь домов. Один, второй, третий… Вот они начали обстрел оттуда, дом разрушат – они в следующий перейдут.
Я говорю:
- А потери у боевиков?
- Знаешь, вот из молодых там троих зацепило где-то, какой-то снаряд шалый упал. А эти пятнадцать – нормально. Все, вот отстрелялись, как последний дом упал – они оказались на открытой зоне, больше негде, так они отвалили.
Я говорю:
- Что значит «отвалили», когда отвалили?
Ну, я уже делаю свой расчет, и я понимаю, что вот эти боевики отвалили не то что за две недели до официального взятия Грозного. Они отвалили еще за две недели до того момента, когда я туда вошел. То есть город долбили, уже точно никого не было, по крайней мере, в этом районе никого не оставалось.
Я говорю:
А как отвалили?
- Да спокойно, никаких проблем. Зашли к нам. Я с этим командиром уже познакомилась. Они говорят: «Тетки, тут вам точно, вас… Видите, что творится? Вот ваш дом – следующий. Ваш дом не уцелеет, и не уцелеет ваш подвал. Мы вам предлагаем: давайте, мы вас выведем. У нас есть нормальная тропа, нормальный ход. Мы просто сейчас всех отсюда уведем, из этого подвала». Ну мы, дуры, совещались – совещались… «Нет, мы все-таки понадеялись на свой подвал, пересидим». Ну, они попрощались и ушли. А вот этих молодых – они там остались, еще какое-то время они были, пару дней. Но их троих ранило, кого-то там у них убило и уж не знаю, что с ними было, потому что мы-то, дуры, остались. И тут как начали садить по этому по нашему дому. И вода у нас кончилась. Посылаем гонца – там Сунжа-река, метров двести. Посылаем гонца на Сунжу, хоть ведро принести – гонца убивает. Другого посылаем – и другого убивает. И ребята эти пытались за водой куда-то сбегать - там трубы перебило – и их нескольких убило. И потом эти молодые говорят: «Давай прорываться отсюда, нам тут всем - канчук». И вот тут хорошо, что я с ними не пошла, потому что все, кто с ними пошел, все эти старушки наши, все они на соседней улице и полегли. Как начали стрелять… И ребят тоже там поубивало.
Я говорю:
- А сейчас-то Вы откуда?
- А я уж и не помню, потому что…
Видно - у тетки, и тут я начинаю понимать, что у нее… Она говорит-то ясно, связно, а у нее классический посттравматический шок. То есть она совершенно отстраненно все это рассказывает – называет улицы, номера домов, квартиры. Несложно же проверить, все точно абсолютно, не сбивается.
И она говорит:
- Понимаете, я в конце-то уже поняла, что тут – все. И когда еще раз наш дом уже весь рухнул - мы боимся, нас завалит совсем. Нас осталось человек семь. Мы вышли – и просто по прямой, никуда не прячась, перебежками, выбежали к каким-то русским ребятам.
А те говорят:
-Откуда вы?
Мы говорим:
-Оттуда, из того района, из Грозного.
Они говорят: «Ай-яй-яй, тетки…» А у нас кто раненый, кто обгорелый. И они позаботились о нас, посадили нас на БТР…
А эту историю я потом услышал с другой стороны…
- …Они нас на БТР-то посадили и повезли нас – не знаем куда – повезли к какому-то шлагбауму. А везли-то нас долго, часа три. А одеты-то мы все не тепло. А холодно! И я закоченела, и боюсь, что упаду с этого БТРа, держусь из последних сил, а руки закоченели. Привезли к какому-то шлагбауму, и говорят: «Все, приехали. Все уже, война кончилась. Слезайте, теперь все будет». И нас сгрузили, а совсем мороз, и к вечеру, и снег падает. И стоим, а мы даже не знаем – где мы. И какой это город, и собрались уж спать тут, прямо на земле у этого шлагбаума. Хорошо, кто-то подъехал, и нас в госпиталь отвезли…
…А я действительно услышал эту историю, что едет какой-то чуть ли не корреспондюга. В общем, человек какой-то не военный. И видит там десяток или человек двадцать каких-то полутрупов просто у моздокской базы, у въезда, у шлагбаума. Мимо машины ходят, на базу заезжают, туда - сюда. А здесь граждане явно уже собираются Богу душу отдавать. Он говорит:
- Вы кто такие?
Они говорят:
- А где мы?
- Это Моздок, Северная Осетия.
- А нас тут из Грозного вывезли.
Он говорит:
- Давно?
- Вот уж часа четыре как привезли.
Поймал, какой-то энтузиаст, не знаю – кто, поймал сам машину. Те говорят: «Да на*** нам эти беженцы, у нас там свой приказ». Запихал их в эту машину, отволок их в военный госпиталь. Там им оказали первую помощь. «А мы вас в госпитале военном держать не можем». В какой-то их временный лагерь беженцев…
…Опять возвращаемся к рассказу тетки. Она говорит:
- В госпиталь нас привезли. Ну, слава Богу, хоть помыться дали. Вот помылась я первый раз, то - сё. А потом нас отправили в какой-то пункт для перемещенных лиц. В общем, спать мне пришлось прямо на холодном полу, на досках.
Я говорю:
- Ну и чего?
- А это вот вчера-то и было. И подумала я: «Зачем же мне спать в ужасе-то таком: то на земле, то на досках. Сейчас-то все, женщины говорят – все уж отстрелялось. Все, в Грозный попасть можно». У меня там вещи остались в подвале. Теплые, хорошие, там у меня дом.
Я говорю:
- А какие же вещи там остались?
- Часы у меня остались, часы отличные, ходики. И чемодан я в подвале спрятала: два платка шерстяных, платья…
И вот здесь я четко вижу, что тетку… Она перечисляет эти блузки, кофточки, «мамина фотография у меня там». Весь вагон затих, естественно. Потому что говорить тут нечего. А тетка… Когда чеченцы говорят – у них очень много образов, можно придраться. Один говорит: «Ты зря его называешь экстремистом. Он не экстремист, а пацифист». А третий говорит: «Он не пацифист, а исламист». Вот начинается хай. Это – очень культурная, очень интеллигентная речь – с точной деталировкой. Не слова не добавить, не убавить. Чеченцы примолкли.
Я говорю:
- Ну и чего?
- Да вот сейчас доеду до Гудермеса. Там как-нибудь пешком – и до дома. У меня есть мой дом. Почему я должна спать на мокром, на холодной полу.
Здесь придется поверить на слово. Наверное, ни разу в этих текстах я подробно не пересказывал свидетельства чеченских очевидцев, потому что больше или меньше – они размыты. Это – идеальный свидетель: образованный, точный и понятно, потому что если бы она слово хоть соврала – вот уж чеченки тут ее бы и растерзали. Это они страсть как любят – уточнять и т.д. и т.п. То есть это человек, который – идеальная [нрзб]. И вот она дует в Грозный.
Я выхожу – я задрог как собака в этом поезде. Бабка рассказывала долго, наверно, где-то с час. Поезд этот не столь идет, сколько стоит. Тут я понимаю, что никто ничего топить не будет, в этом вагоне. Холодно – ну просто сил нет. То есть ноги закоченели, руки закоченели – невозможно. Дай, думаю, в тамбур выйду покурить. В тамбуре стоит мужик приблатненного вида, русский.
Я говорю:
- Откуда?
Он говорит:
- Из Моздока.
Я говорю:
- Куда?
Он говорит:
- В Грозный.
Я говорю:
- Зачем?
Он говорит:
- Квартиру посмотреть.
Я говорю:
- С какой целью?
Он говорит:
- Да я сам-то раньше на заводе работал, а потом сантехником.
Я говорю:
- Ну и чего?
-Да зае**** эта масхадовщина. Сначала пришли: «У тебя водка дома». Кто-то настучал. Я говорю: «Да заходите, нету у меня водки». Зашли. А жена, дура, не спрятала, осталось там пол-бутылки в шкафу. Нашли: «Давай, - говорят, - пошли»… Не «штази» она у них там, полиция. Шариатские законы, водку нельзя.
Пошли в шариатскую тюрьму. Привели, ребра наломали. Жена пришла, дала 1000 рублей – выкупила. Проходит еще две недели. Опять валят: «Ты, - говорят, - самогон варишь». Я говорю: «Да не варил». Зашли. Нашли какой-то старый, валялся какой-то, не змеевик, от унитаза какая-то трубка. «Вот, - говорят, - у тебя змеевик, пошли!» Жена собрала все, что могла – набрала 2000 рублей. Выкупила. Ну, я тут тоже понял, что дело плохо. Стал искать – откуда ветер дует. Ну а что, ветер дует: вон, внизу мент живет, чеченец. Очень ему квартира наша приглянулась. Соседи сказали, что это он воду мутит. Я к нему прихожу, говорю: «Слышишь, Ибрагим, ты-то чего? Вместе тут жили, росли...» - «Ты знаешь, - говорит, - уезжай лучше так...». Я уехал.
Я говорю:
- Давно уехал?
Он говорит:
- Да вся эта история – три - четыре месяца тому назад.
Я говорю:
- А где ж ты жил-то?
А он говорит:
- Да выпустили – я вроде бы в Моздок смотался. Нашел какую-то там, родня есть. Вроде договорился, что мы там жить будем… Приезжаю обратно - а тут мобилизация. Бросили меня траншеи копать.
Я говорю:
- И много вас там народу траншеи копало?
- А вот, таких же отловили по городу, всех, кто остался, в основном русских - и отправили траншеи копать.
Я говорю:
- А в траншеях кто был?
- Никого я в траншеях этих не видел, никаких бойцов. Как русские пошли – так эти траншеи побросали, и все оттуда и драпанули. Никаких я там чеченцев не видел - что они, воевать, что ли, будут?.. Еще не хватало...
Я говорю:
- Ну а сейчас-то ты куда?
Он говорит:
- А квартира? У меня же больше нет ничего. У меня там двухкомнатная квартира... Сейчас надо приехать, все…
Двинутый народ в этом паровозе едет, на всю голову. Если не весь, то половина. Для меня это – я-то уже побывал в Грозном - для меня это руины, кладбище, хрен знает что. А для них - это их дом. Чемоданы у них, с кофточками, часы… У мужика квартира двухкомнатная в городе, понимаешь?! Двухкомнатная квартира - надо ж ехать... Прут они - паровоз этот вчера обстреляли - и, по-моему, кого-то зацепили. Позавчера этот паровоз подорвали. Прут они не в Грозный, а в Гудермес. Откуда еще по этой обстреливаемой, минированной территории им пешком, видимо, пробираться в этот самый Грозный... Ну не весь паровоз - часть паровоза, ясно, едет торговать. А часть паровоза - домой едет народ.
Ох, хорошая картинка, когда подошел этот паровоз к станции «Гудермес». Платформочка маленькая, привокзальное здание – явно осколками посеченное, рядом сожженные вагоны стоят... Ну, гражданская война... Я уж не знаю, как я встал и вылез. Слава Богу, хоть на улице тепло. Вылез, никто меня не трогает. Пошел, взял такси - в Гудермесе машины ездят! В Гудермесе мужики чеченской национальности по улицам ходят. Я думаю: «Вот ведь, какая война странная...» В Грозном как увидят кого - так сразу застрелят. А в Гудермесе - будьте любезны...
Доехал до администрации, попробовал найти пресс-службу. В пресс-службе как-то недружественно ко мне отнеслись. Но тут я встретил чеченца, который при пресс-службе кем-то работает, с которым мы нашли общих знакомых. Вот так я познакомился с нашим последующим проводником. Постоянным помощником - Муса Джамалханов.
Ну, я говорю:
- А что, приехать как?
Он говорит:
- Так звони.
- Куда звони?
- Так у нас московский телефон работает. Звони, приезжай. Какие проблемы?
Я говорю:
- А ночевать?
- А ночевать – я не могу. Сейчас у меня у самого места нет.
Я говорю:
- А что делать?
Он говорит:
- Короче, вали обратно. Как чего надо - звони, подъезжай.
Я думаю: «Вот это класс, замечательно».
Говорю:
-А работать?
Он говорит:
- Никаких проблем. Аккредитации привози, договоримся.

<Работать - с какой стороны?>
Хороший вопрос, потому что он - сотрудник русской администрации. Мне-то все равно, с какой стороны. Эта история – работать с той или с другой стороны - это абсолютно надуманная вещь. По крайней мере, вот до сегодняшнего дня в Чечне есть, была и будет только одна сторона – это русская сторона. Нет там никакой чеченской стороны. Чеченская сторона заключается только в одном.
В Веденском ущелье – границы Введенского ущелья и Ножай-Юртовского, даже без Итум-Калинского - в Веденском ущелье есть район размером, может, 50 на 15 километров, где базируются Хоттаб с Басаевым. Что значит - «базируются»? Это люди, которые живут в своих селах спокойно. Хатуни, Элистанжи, Махкеты, в самом Ведено, в котором живет нормально около 5000, а с беженцами - кто же их считает, беженцев? Кто говорит – десять тысяч, кто говорит - пятнадцать, кто говорит - двадцать понабилось. Могло двадцать понабиться - большое село, очень большое. Вот там эти люди спокойно живут у себя дома. Нужны они там Басаеву или Хоттабу – вышел человек с утра из дома, сел
на машину, доехал там, куда-то за лесок завернул, за угол - вот тебе и отрядный сбор. Что они там - стреляют, тренируются. Вот там они и живут все. Вот это - да, это другой берег.
Но насколько я знаю, в этот раз там работала только пара французских журналистов. Ну как, дошли, взяли интервью и ушли. Я не знаю, кто бы работал на другой стороне. Вот она, единственная, та сторона. А вся остальная сторона - российская. Это миф, самый главный миф от начала и до конца - не было там войны. Не бы-ло. И сторона там была - до последнего момента - одна. Это русская сторона. Никакого сопротивления, нигде и никого.
Поэтому речь не идет о работе на «той» или на «другой» стороне - речь идет о работе. Как физически попасть куда-то, в какое-то место. Ну, это понятно. Надо позвонить, на паровозе доехать до Гудермеса, там взять проводника. Он говорит: «У меня есть машина, все есть - поедем работать». С чувством хорошо исполненного долга я возвращаюсь обратно. Но по дороге кто-то из бойцов сказал - проверяли документы еще, по – моему, один раз, это уже формально: «А ты че здесь едешь? Там вон - штабной вагон».
Я говорю:
А в штабной - как?
Они говорят:
- Да как, в штабной...
Короче, на обратном пути - я считал, что моя журналистская работа выполнена - поэтому я гордо подошел к штабному вагону и, сделав рожу чайником, сказал: «Министерство связи. Где тут штабной вагон?!» - «Будьте любезны», - сказал услужливый проводник. И вот «два мира - две морали». Такой же плацкартный вагон, идеально чисто вымытый. Проводник напихал этого угля в топку так, что такое впечатление, что это - крематорий на колесах едет. Дым валит, жара такая, что не продохнешь. Занято два или три купе - сидят люди в форме – ну я тут же, естественно, подсел - и поехали мы под байки с другой стороны. Московский транспортный ОМОН, здоровые жлобы такие, красавцы... Правда, пьяные вдрабадан. Надо сказать, что железнодорожная часть Чечни пьет - ровно как в прошлую войну. А именно – сильно пьет. Вот первые, ну не первые – вторые, третьи. Рассказы тоже все очень похожи.
Что меня поражало все время - особенно это связано с МВД - да половина людей, с которыми я общался - с верхним образованием. Нормально - люди с двумя верхними образованиями. Или получают второе верхнее образование. «Зачем поехали в Чечню?» - два четко сформулированных мотива. Один. Все же откуда-то - московский транспортный – они из-под Москвы. Их бойцы - это их соседи, друзья, пятое-десятое, «как же это молодежь пускать на войну без надзора? Для нас это уже вторая война. Надо ехать обязательно. Обогреть, досмотреть».
Второй мотив – все-таки они параллельные мотивы... Второй мотив. Здоровый парень - Московский транспортный ОМОН - то же самое говорит: «Деньги нужны. Как без денег?» Я довольно плохой в этом случае рассказчик, потому что
я эти истории слышал еще в ту войну.
Я говорю:
- Ну, как служба?
Он говорит:
- Да нормально. Приехали на поезде, в Гудермес, встали. Мы стоим прямо на вокзале. Будешь – заходи.
Я говорю:
- А вот чеченцы, враг там?
Он говорит:
- Нормально. Прошли по соседним домам и внятно предупредили ребят: «Если хоть один выстрел будет с этой стороны, - там люди живут, - если кто стрельнет один раз – так снесем дом с лица земли. Вопросы есть? - Вопросов нет».
Я говорю:
- Ну и как?
- Да шмаляют по этому Гудермесу, ночью там стреляют - а у нас все тихо. V нас все спокойно. Мы сидим, службу несем.
Так в основном, кстати, и воюют в Чечне. По крайней мере, те - у кого есть опыт. Война именно в этом и заключается, чтобы первое - в начале войны это было самым важным - обезопасить себя от стрельбы, от своих. А второе - обезопасить себя - на тот момент - от каких-нибудь случайных выстрелов или дурацких провокаций со стороны чеченцев: «Мы вас не трогаем, а вы нас не трогайте. Вот в этом районе. Вот мы стоим на вокзале, а вы - жители этих домов. Вот уж, будьте любезны, добейтесь того, чтобы сюда люди с оружием не заходили. А то снесем вас. Нам пофигу - мирные вы, не мирные - со всеми этими домами». Все старо как мир. И вот в такой приятной беседе с интеллигентной публикой – за литературу, под сальцо с водочкой - в теплом вагоне я прибываю обратно в город Моздок, прокатавши дорогу, абсолютно закрытую для всех иностранных корреспондентов в Чечню. На обратном пути – поскольку люди едут в форме, я сижу с ними - никто у меня никаких документов… У военных никто документов не проверяет. Естественно, никто и у меня не проверяет документов. И так мы бодро вкатываемся обратно в город Моздок.
Трогательно распрощавшись с уже окончательно захмелевшим московским транспортным ОМОНом, с криком - «Приезжай в гости, гостем будешь...» Ржев, по-моему, если я не ошибаюсь, Смоленск...

<А о литературе действительно разговаривали?>
Да, конечно! Интеллигентные ребята...
<Не помнишь - о чем?>
Нет, о чем, к сожалению, не помню. Гуляющий разговор... они - цитатами... большие любители цитат...
<«Мастер и Маргарита»?>
Наверно...

… Я долго искал какое-то определение. Если это не война - то что это? Для себя я его нашел абсолютно ясно и понятно. То, что проводилось в Чечне на тот момент – имеет, с моей точки зрения, совершенно четкое название. Это - карательная операция. Карательная операция. Можно сказать, что это «операция возмездия»... Revanсhе. Я даже искал, как по-английски перевести это, «карательная операция»,
<Это в немецком поискать надо>... (смеется)
На немецком, наверно, надо.
Но это абсолютно четко тактика, которую использовали немцы против районов, в которых появлялись партизаны. Единственная небольшая разница заключается в том, что немцы предупреждали, что если хоть один партизан кинет только одну бутылку с горючей смесью... Плюнет один партизан на немецкую машину - вот мы эту деревню и сожжем... Естественно, выходил партизан, кидал гранату в немецкий обоз с фуражом - после чего приезжали вовсе даже не армейцы - приезжал СС и торжественно сжигал на хрен всю деревню со всеми обитателями, дабы не повадно было. Здесь, с моей точки зрения, использовалась абсолютно та же самая тактика и технология - только не за нынешние преступления, а за прошлые. За первую войну, за то, что было после войны, за заложников и т.д. Карательная операция без предупреждения о том, что она наступит. Должны, мол, сами догадаться - не тревожьте народ, жить будет легче. Иначе я не могу определить, объяснить бессмысленные, казалось бы, разрушения. Ведь что сделано? Довольно аккуратно, к весне все закончилось, к июню-июлю 2000 все было закончено. А что было закончено? Инфраструктура Чечни была превращена в руины. Я об этом уже говорил. Вот что было сделано. Не было никакой противодействующей армии. Был вот этот асфальтоукладчик, эта камнедробилка - которые аккуратно перемололи всю чеченскую инфраструктуру - дома, дороги, мосты - все на хрен разбито. Тоже ведь не сходится. Когда идет война - наоборот ведь стремятся живую силу противника истребить - а материальные ценности, по возможности, сохранить. И чтобы когда захватчик пришел - и мосты были наши, и дороги, и дома. Чтобы этим всем пользоваться. Э, не тут-то было.
Про живую силу ничего не могу сказать - по-моему, боевики просто никого не потеряли. Кстати, к вопросу - это же знаменитая история о телах убитых боевиков. Это можно посмотреть - есть фотосъемки, видеозаписи. Если мы наберем 200 боевиков за всю войну...
-Тех молодых людей, которых ты ...
Этих - нет, этих вообще никто не нашел. Чеченцы своих унесли. Вот на поле там, на выходе из Грозного - человек 80, вроде - называют цифру. Вроде есть фотографии, где много людей. И в Комсомольском тоже трупы валялись, трупов 20... Вот, по-моему, и все. Больше нигде никаких чеченских потерь. И чеченцы сами – я, по крайней мере, по селам и так далее... Это такой любопытный момент - какая-то журналистка из «The Guardian», говорит:
- Вот, мы должны заняться и подсчитать... Мы все говорим - сколько русских погибло... А сколько же погибло мирного населения, чеченцев воевавших и не воевавших?.. Столько людей погибло...
Я говорю:
- Вы знаете, боюсь, что ваша статья не получится. Потому что на самом деле мало погибло чеченцев.
То есть то, что я рассказываю - что в домах погибло 10 человек, 20 человек… Ну, погибло в Грозном - конечно, и это жутко – если погибло 500 мирных жителей. Это жутко. Но с чем мы сравниваем? Если мы сравниваем это с русскими потерями - в 8000, 10000... И с потерями боевиков, которые составили 20 человек или 50 человек. И 500 мирных. И 8.000 русских. Получается, что это не потери.
Я говорю:
- У Вас не получится никакого Холокоста.
Все знали о том, что война начинается. Машина эта двигалась очень медленно. Все успели... Да, вещи, конечно, потеряли - вещи, дома, квартиры. Но сами-то люди, физически... В Ингушетию не уехали только те, кто действительно не мог двигаться.
Вот тетка русская в Старопромысловском районе - Томас пошел, посмотрел - у нее действительно мать девяностолетняя лежит парализованная. То есть она не может никуда двинуться. Бабка эта русская, учительница, которая была твердо уверена, что у них такой надежный подвал, что они пересидят. И тоже некуда ей двигаться. А в основном народ-то весь ушел. То есть этот удар был направлен по материальному, не по живому. Камнедробилка действительно дробила камни.
Надо отдать должное - но это факт - при ненависти к чеченцам я не видел какого-то желания кого-нибудь физически убивать. Вот эта вся злость выплеснулась на камни, на дороги, на мосты. Все расстрелянные трансформаторы, заводы все искореженные. Как видят какую-нибудь емкость с чем-нибудь - обязательно надо было стрельнуть, чтобы все вытекло, чтобы дыра была. Только что рельсы, по-моему, не подрывали - потому что по рельсам ездили. В какой-то момент в Грозном начали - как раз по радио передали и по телевизору, что Манилов или кто-то там сказал, что столицы здесь больше никогда не будет, что Грозного не существует как города. Так саперы бодро взялись уничтожать все дома подряд. Пока еще некий кавардак - саперы, приписанные к определенным частям, начали взрывать. Вот стоит дом какой-то накренившийся - можно его восстановить или нельзя... Дом рухнувший почти - так чего ему стоять? - Рви его. Железнодорожники пару мостов подорвали, чтобы проще было расчистить какие-то завалы. Засучив рукава... Если бы было еще какое-то поощрение этой инициативе снизу - я думаю, что от центра Грозного вообще бы футбольное поле осталось. Сейчас это - руины с футбольными полями... Идея уничтожения места.
На самом деле это очень хороший мостик - с этого места - к нашим дальнейшим поездкам с Авенариусом. Возможно, это придется поменять местами - а можно и так оставить. Это будет иллюстрацией того, как мы ехали за войной. Как мы ехали в горы - впереди шли войска, а мы шли за войсками. Вот это история как раз этого самого реванша.

Муса.

В этих историях не раз, наверно, будет появляться человек по имени Муса - тот самый, с кем мы познакомились тогда в Гудермесе. Наш бессменный проводник, организатор всех наших поездок. Если говорить о журналистской работе - то, наверное, 90% - я не говорю о моем успехе, я здесь не при чем - успехов тех западных корреспондентов, с которыми я работал - им обеспечил Муса. Я назову его фамилию, только надо вычеркнуть будет. Чеченец, очень интеллигентный, очень умный, очень тонкий. Большинство из тех корреспондентов, с кем я работал – они обязаны ему не только успехом своей работы, потому что они привезли уникальные материалы. Конечно, надо четко понимать, что большинство из них ему обязаны и жизнью. Это он выстраивал все маршруты, это он брал машины, он нанимал шоферов. Это он добивался того, чтобы мы не попадали в такие ситуации... У меня почти нет рассказов о том, как над нами рвутся бомбы - или как нас арестовали, как нас били или что- нибудь еще.
Я считаю, что это как раз и есть высший класс. Это высший пилотаж - когда на протяжении практически года с лишним... Скажем так: я из года, допустим, минимум полгода проводил в Чечне, а то и месяцев 8. А были случаи, когда Муса работал там с корреспондентами и без меня. То есть на полях войны он проводил из 30 дней в месяц как минимум 20 - с иностранными журналистами. И за все это время – больше, чем за 12 месяцев - находясь постоянно на некоей условной передовой, журналистам же интересны конфликтные точки, жесткие точки - находясь в этом
смысле на информационной передовой - он умудрился таким образом организовать работу, что ни разу никто не подвергся ни нападению, ни похищению - ничему.
Блестящий совершенно организатор. Человек, который работал пресс-секретарем завгаевского правительства, в пресс-службе. То есть у него есть большой опыт уже работы с журналистами, в том числе, и с западными, еще с той войны. Он очень хорошо понимает, что нужно корреспондентам - в то же время он блестящий знаток Чечни, чеченской истории - и, что очень важно, чеченских персоналий. Муса в Москве очень хорошо смотрелся бы где-нибудь в холле театра. Несмотря на взрывы и все остальное - чаще всего в костюме. Седые, хорошо причесанные волосы. Всегда бритый - есть вода, нет воды... Где бы мы ни были – всегда чисто выбритый. С интеллигентной речью, достаточно спокойный на блокпостах. В начищенных ботинках. Когда я его увидел выходящим из окруженного колючей проволокой здания администрации в Гудермесе - я подумал, что скорее этого человека логично было бы увидеть где-нибудь в фойе настоящего театра, чем на театре военных действий. Муса Джамалханов - это бессменный проводник и организатор всех наших путешествий.
И у меня нет времени, у меня время все время смазывается, я же не вел хроники чеченских событий. Для меня это тот самый виртуальный мир, в котором все события существуют в одном времени. У меня в одном времени существует и зачистка Старопромысловского района, и в этом же времени у меня существует - а это уже год прошел - путешествие в Итум-Кале, уже давно освобожденное... Для меня это все одна Чечня - нет никакого континиума.
Единственное, как различаются краски, единственное, на чем я замечал, как меняется время – это как менялся сад у Мусы... В одну из наших первых поездок он пригласил нас к себе домой в город Шали - это уже предгорья - где у него роскошный большой и очень уютный дом, где жила его мама - сейчас она умерла - где живут его сестры. От дома к маленькой речушке тянется большой плодовый сад. Когда мы приехали в первый раз - Муса порылся в жухлой траве и выудил оттуда какую-то черемшу. И сказал:
- Вот, смотри, уже весна наступила. Уже черемша.
Когда мы приехали в следующий раз - в саду полным ходом цвели груши. А потом мы приехали - и на стол подали свежие абрикосы. И я понял... Я говорю:
- Как это, откуда такие абрикосы?!
Мне говорят:
- У нас весна, лето уже скоро...
Я приезжал из Москвы, где еще было холодно, и говорил:
- Муса, как насчет абрикосов?
Он говорил:
- Какие абрикосы? Абрикосы уже давно кончились, сейчас идет черешня...
Я не знаю последовательности. В следующий раз я приезжал и говорил:
- Ой, как хорошо... сейчас мы поедим у тебя черешни... Пойдем в сад, нарвем черешни…
На что Муса говорил:
- Да черешня давно уже отошла! Сейчас идут - я уж не знаю - грецкие орехи!
Вот по тому, как менялись фрукты в саду у Мусы, можно было приблизительно понять... Это мне все время напоминало о том, что время течет, время меняется... И этот уютный дом, где нам всегда были рады, этот странный - тоже вот чеченские воспоминания - мирный оазис…
То есть ты выезжаешь - невероятно грязная машина, УАЗ, залепленный грязью не по самую крышу, а вместе с этой крышей, и внутри сидят такие же грязные люди - распахиваются ворота и машина въезжает на двор, на котором не то, что какого-то окурка, спички - соринки не валяется. Все выметено. И эти вымазанные чумазые люди вылезают - и тут же есть горячая вода, готовится какой-то кофе, какие-то лепешки. Подаются настоящие чашки, тарелки, суп... То есть кусок совершенно нормальной цивилизованной жизни. Их дом сохранился, он не пострадал - только стекла немного повыбило. Как роскошный загородный дом... И за этим домом ты вылезаешь из этой машины - ты принимаешь душ, надеваешь чистую одежду. Затем из дома ты выходишь в сад, где нет никакой войны, где ничего нет. Где цветут груши, созрели абрикосы... Потом на огородах что-то стало расти - и когда принесли какую-то картошку или что-то еще, я задумался и понял, что наступила осень - фрукты кончились.
Там же - в этом доме - я праздновал однажды, в июне 2000 года свой день рождения. Так уж совпало. Это к вопросу - сколько времени я проводил в Чечне. Вот, в том числе и свои дни рождения я справлял в саду у Мусы... Что тогда было, какой-то редкий для Москвы фрукт... Не помню, черешня уже вроде кончилась... Интересно, сколько сохранится этот оазис в Шали, переживший ту войну и переживший, пока еще - слава Богу - эту войну... И что будет с самим Мусой, который сейчас всерьез собирается в Германию. Непонятно. Но вот был такой гостеприимный дом, где было видно, как меняется время. Время менялось по цветению деревьев. Очень такая странная война. Совсем непонятная... потом чисто вымытая машина выезжает... А из Шали дорога уходит вверх, в горы, в Ведено - и уже через 5 минут мы подъезжаем опять к блокпосту - и опять автоматы, проверка документов, опять бесконечно врем, потому что никаких аккредитаций - никто и не знает, как выглядят эти аккредитации... Из этого сада мы снова уходили в мир военных, в мир стрельбы – чтобы, спустя несколько дней, снова вернуться в этот оазис.
На этом самом блокпосту, недалеко от Шали, произошло событие, после которого моя чеченская активность - впрочем, как и активность Мусы – похоже, пошла на убыль. Мы возвращались из технической поездки, корреспондентов со мной не было. Мы ехали что-то узнать – примут нас - не примут, открыт район – закрыт район… Есть писаные правила, есть неписанные правила. Есть куча приказов о том, что комендантский час до 9 часов вечера или до 10... De facto обычно комендантский час - до наступления темноты. Но в каждом районе каждый комендант может ввести еще и свои какие-то правила... Обычно все ездят, что называется, по традиции - если мы несколько раз уже проезжали по этому району и ездили и в 8, и в пол-девятого - и никаких проблем .. Не могу сказать, что беспечно - беспечно в горах никто себя не чувствует - но в рабочем порядке, на обычной гражданской «Девятке» мы возвращались из этой технической поездки в Ведено. Видим уже крыши Шали, пригороды Шали, скоро будем у Мусы в саду...
Блокпост, сотни раз уже до этого проеханный. Никого нет, вечер. Тоже нормальная ситуация - ну, ушли бойцы водку пить или еще куда-нибудь... Никого нет, шлагбаум. Мы останавливаем машину перед этим шлагбаумом... Что такое блокпост? Слева вообще открытое поле, справа метров 20 - деревьев здесь нет, просто кусок дороги, перекрытый шлагбаумом. Справа – тоже поле, с небольшим подъемчиком, метров двадцать, чуть-чуть поднимается, метра полтора. Там вырыты какие-то траншеи, какой-то бункерочек сделан, какие-то мешки с леском, флагшток торчит... Какая-то своя жизнь.
Подъезжаем, шлагбаум закрыт, останавливаемся перед шлагбаумом. Стоим. Ну что - стоим, пока кто-нибудь не подойдет. Какие проблемы... Мы одни, вышли из машины, посмотрели - никого вроде не видно. Спят бойцы - или ушли куда-то... А, может, вообще этот блокпост снят - черт его знает. Водитель приподнимает веревку шлагбаума, шлагбаум слегка приподнимается, чтобы «Девятка» могла свободно проехать - и проезжаем этот шлагбаум. А их два - въездной и выездной, между ними метров 30. Ровно посередине между этими шлагбаумами нас накрывает автоматная очередь. Полным рожком. Я тут сказал себе большой комплимент...
В следующий момент я понял, что лежу на полу, между сидениями. И оттуда, с пола, я вижу, как два моих чеченца – водитель и Муса - распахнувши двери, стоят с высоко поднятыми руками, отчаянно матерясь - на русском и чеченском языках. А со стороны поста бредет сидор с автоматом, который стрелял - просто направленным на машину. И не надо долго думать: по выражению его лица – он не размышляет, а просто сейчас подойдет поближе, потому что издалека он не попал - и вот уж тут-то, поближе, он и нажмет на спусковой курок. Я благоразумно, как мне показалось, лег обратно - между сидениями. Лучше получать пулю в спину, чем в лицо.
В этот момент доносится опять какой-то дикий рев, мат - и разыгрывается следующая сцена. Мужик этот подходит ближе - это из той войны, в эту это редкость, надо сказать - пьяный вдрибодан. Два моих чеченца орут как зарезанные просто – у людей нормальная реакция - по тебе только что стреляли.
Они говорят:
- Ты что, козел, сбрендил, что ли?! Ты что делаешь?
Водитель, который забыл сразу всю субординацию - оружия-то нет - пытается каким-то гаечным ключом все-таки достать в лобешник этого самого... Мужик рвет автомат, тащит его к брюху, палец к спусковому крюку... А спасает дело то, что подбегает офицер и кричит: - Что такое? Что за стрельба? Что случилось?!
Этот говорит:
- Вот, они тут едут...
Офицер пытается понять, в чем дело.
Мои орут, что до комендантского часа - еще час:
- Это что такое? Что за пальба по машине?
Муса говорит:
- Я - представитель администрации, в чем дело?
В общем, начинается совершенно препохабнейшая сцена. Чеченцы пытаются броситься на этого сидора с автоматом, вырвать у него автомат и дать этим автоматом по мозгам. Офицер пытается вразумить чеченцев. Я пытаюсь вразумить бойца с автоматом, поскольку я говорю по-русски - с криком:
- Нихт шизен, братан... Ты ошибся, тут все свои!
Каким-то чудом мы вдвоем с этим офицером, найдя некий общий матерный язык, втискиваемся между доблестным бойцом, его подчиненным и двумя чеченцами. В нас ему явно стрелять не резон, поскольку между ним и чеченцами оказываются два русских, сильно матерноговорящих человека.
Инцидент закончен, садимся в машину, так же злобно матерясь, и через пять минут приезжаем в тот самый сад Мусы, где опять цветут какие-то гладиолусы. Как-то тихо в тот вечер очень было, во внутреннем дворе у Мусы - двор метров под 100 квадратных, если не 200. Частью крытый, частью некрытый. Кресла стоят... Красиво… Тихо очень было в этом дворе. Тихо-тихо. А потом уже, когда ночь опустилась, Муса налил себе водочки - несмотря на то, что он мусульманин, а я себе кофейку... И как-то невольно вспомнилось:
Ах, зачем мы пишем кровью на песке?..
Наши письма не нужны природе...
Вопрос, естественно, прозвучал у обоих синхронно: «И вот это за 100 баксов в день?» Где-то спустя неделю Муса стал брать 200, а потом и 300. А я стал брать 150, а если не платят - стал отказываться от поездок. Ну, вот и все. Тут и точка.

С ОУЭНОМ МЭТЬЮЗОМ

Мой приятель, корреспондент «Newsweek» Оуэн Мэтьюз мечтает съездить в большую поездку в Чечню и посмотреть, что происходит - как идут бои за Грозный - но наша проблема заключается в том, что невозможно назначить встречу с Мусой. Телефоны не работают - и как связаться с республикой, где нет ни почты, ни телеграфа - ничего. Я говорю:
- О.К., пусть «Newsweek» оплатит мне два дня, я съезжу, найду Мусу и назначу встречу. А потом мы поедем вместе.
На что Оуэн говорит:
- Зачем терять время? Раз ты открыл этот маршрут на паровозе, то поедем вместе. Встретим - хорошо. Не встретим – не проблема.
Так мы с Оуэном бодро добираемся до Минвод, от Минвод – до Моздока, и утром, естественно, в 6 часов утра ждем тот же промерзший поезд до Гудермеса. Надо сказать, что вторично я отказываюсь совершать подвиг и ехать с народом в ледяном вагоне -
поэтому мы с Оуэном прямо отправляемся в то, что называется «штабной вагон». Заметь, социальная несправедливость. Если бедное население вынуждено платить смехотворную для нас цену - то ли 5 рублей, то ли 15 рублей - за поездку в поезде, то обитатели штабного вагона не платят ничего. Штабной вагон - просто для господ офицеров. Если господам офицерам надо ехать - то они садятся в штабной вагон.
Мы с Оуэном, грохоча сапогами, попадаем в штабной вагон - где, естественно, сидит какой-то очередной... Я не помню, честно говоря, кто это был - ОМОНовцы или внутренние войска, которые радостно нас и встречают, не спрашивая, кто мы - журналисты или нет. Пропуском в этот вагон является то самое лицо «лица славянской национальности». Славянская внешность. Наша славянская внешность - особенно славянская внешность Оуэна Мэтьюза – не вызывает никаких подозрений - и мы подсаживаемся к столу. Начинаются бесконечные рассказы, разговоры, которые Оуэн с большим удовольствием слушает - да и я тоже.
Я, честно говоря, не помню, какая из военных баек травилась в то время - но вот то, что я все время рассказываю о неработающей связи, о погибших от дружественного огня, о бардаке, который творится в армии – все это выжимки, квинтэссенция из десятков, если не сотен, часов подобных разговоров с солдатами и офицерами: в поездах, машинах, вагонах и так далее. Ты едешь 6 часов - чего тебе за это время только не рассказывают. Но, как правило, это не рассказы о каких-то военных подвигах. Всегда обсуждается, как правило, только одна тема - будут платить «боевые» или не будут. Из того, что касается войны. Все остальное касается родного Пскова, читай - Новгорода, Твери, пятое-десятое... Как служат, что делают и так далее. Говорить о Чечне, как правило, никто не хочет. Это никому не интересно. Я не помню, чтобы солдаты или офицеры употребляли слово «война». Разве что когда говорят о предыдущей. Эту войну «войной» никто не называет. Говорят - «здесь», «тут», «у нас»... пятое-десятое. Это не воспринимается как война. Этих слов никто не употребляет.
Итак, поезд потихонечку едет. На столе стоит водка, меняется и закуска. Услужливый проводник периодически бегает в прицепленный рядом вагон, в котором находится лавка. Когда поезд останавливается - то к поезду подходят люди из разбитых сел, где ничего нет - для того, чтобы купить хлеб, папиросы, воду. Вот туда же бегает проводник, потому что эта давка заодно является еще и водочным складом. В конце концов, когда мы уже довольно далеко углубились на территорию Чечни, пришел патруль. Патруль мазанул взглядом по господам офицерам, не выразил никакого - традиционно - к ним интереса - и затем, усмотрев мою штатскую куртку, подошли ко мне и проверили у меня документы. Ну, мой паспорт оказался вполне достаточным основанием для того, чтобы въехать на территорию Чечни, а Оуэну, у которого из-под военной рубашки выглядывала тельняшка, начальник патруля козырнул и пожелал хорошей службы: «Так держать, братишка».
Это редкий случай, когда меня разобрала жуткая злость и зависть к коллеге - какая социальная несправедливость! И вообще где справедливость? Меня, вроде бы надлежащим образом одетого, проверяют - а этого проклятого иностранного шпиона - нет, да еще и желают ему счастливого пути. Ну, мы оба выпили, конечно, по рюмке за здоровье господина Ястржембского, который перекрыл иностранным корреспондентам...
< <А он был без этой самой аккредитации?>
Опять тот же самый вопрос - я не помню, была ли у Оуэна аккредитация или нет. Но опять напоминаю, что сам факт наличия аккредитации... На самом деле закон таков: в принципе, если тебя остановили и всерьез начали проверять документы - не просто мельком бросили взгляд на пропуск сопровождающего или там на мою карточку - если начали проверять документы у всех, если просят выйти из машины - то 99%, что твоя поездка закончена.
<Есть аккредитация... нет аккредитации...>
Не имеет никакого значения абсолютно. Да хоть рядом Папа Римский. Потому что никто в Чечне, кроме окрестностей Гудермеса, где сидит администрация, где бывают иностранные журналисты - по-моему, это я научил бойцов вокруг Гудермеса их отличать – никто в Чечне не знает, что такое аккредитация. Немножко в Грозном знают, как это выглядит. Во всей остальной Чечне никто не знает, как выглядят эти аккредитации Ястржембского. Более того, этот великий мастер пропаганды умудрился так нарисовать дизайн этих карточек, что на них нет места для печати.
Аккредитация представляет собой бумажку. Свою аккредитацию я изготовил на персональном компьютере какого-то моздокского умельца, местного и единственного графика и дизайнера. На его единственном скрипучем лазерном принтере без красок. Поэтому эта карточка для бойца ровным счетом ничего не значит - так же как ничего не значит удостоверение русского или иностранного корреспондента. Серьезная проверка означает одно - бойцы не хотят, у них по близости нет их командира, на которого они могли бы свалить принятие решения - а посему они решительно собираются придраться к любой закорючке и отправить тебя в следующую инстанцию для выяснения того, кто ты есть таков и зачем. Что фактически означает - следующая инстанция, раз уж снизу пригнали, тоже не может принять решения. А решения никто не может принять, потому что исходно все эти инструкции являются полным нарушением закона.
Нет закона, который описывал бы эту ситуацию. Закон-то прост, закон гласит, что журналист везде имеет право ездить на территории

В Итумкалинскую долину...

Чечня состоит из трех достаточно разных частей. С нашей, городской точки зрения, культура почти везде одинаковая, а для чеченцев – достаточно разная. Да и когда едешь по республике, то видишь, что это три разных страны, три разных государства.
Чечня равнинная, та, которая находится за Тереком, это три притеречных района: Наурский, Шелковской и Надтеречный. Если бы не блокпосты, то я думаю, что москвич никогда не определил бы, что закончилась Осетия и началась Чечня. Впрочем, как ты и не замечаешь, что закончилось Ставрополье и началась Осетия. Все это строилось в советское время из одинаковых материалов. Одинаковые газовые трубы тянутся вдоль дороги. Дома покрыты чем было. Вот был шифер в Советском Союзе, так шифером дома и покрыты. И визуально разницы никакой нет. Везде, где равнина – то это достаточно плоская местность и вдоль дороги тянутся деревни, дома. Дома – белого цвета, кирпичные или оштукатуренные, шиферные крыши, огромные металлические ворота. Люди часто делают на воротах звезды или что-нибудь еще. И вот даже по сей день в Чечне можно увидеть те же самые звезды. Зеленые ворота со звездами как в Ставрополье, так и в Чечне. Только в масхадовское время появилось нечто новенькое – ворота стали украшать полумесяцами. Но все равно все время прорывается советская символика: кто звезду пятиконечную прикрепит, кто еще что-нибудь. То есть визуально это очень похоже. Это равнинная Чечня. Там в основном сельское хозяйство, поля. Выращивают пшеницу. И это как раз районы зажиточные еще с советских времен. Эти три района в силу близости к России – они граничат со Ставропольским краем – они традиционно представляли собой оппозицию дудаевскому режиму. Там народ тихий.
Следующий мир, «страна» - это Грозный. Это урбанистическая культура. Грозный возник как русская крепость, а потом, когда на Северном Кавказе была открыта нефть, то Грозный развивался как очень мощный, большой, абсолютно советский город, стоящий на нефти. И поэтому связанный с нефтеобработкой. Любопытный такой факт, что Грозненский нефтеперерабатывающий завод до дудаевского времени давал около половины авиационного керосина в Советском Союзе. Авиационный керосин – это не только гражданская авиация, это еще и военная авиация. Также он выпускал около половины авиационных, автомобильных моторных масел. То есть очень мощное предприятие. И все то, что связано с обслуживанием нефтедобычи – все это сосредотачивалось именно в городе Грозном и вокруг него. Такой классический военный индустриальный центр, который создавался так, чтобы все было максимально сконцентрировано в одном месте, максимально автономное на случай войны.
В Грозном подавляющее число населения жило… Главный архитектор города называл следующие цифры, что город строился в расчете на 500 тысяч человек, а в реальности жило до 700 тысяч с учетом ежедневной миграции. То есть очень многие ездили в Грозный на работу. Если говорить о культуре, то это совсем другой мир. В Грозном была нормальная советская урбанистическая культура. Нефтяной институт, педагогический институт… Нефтяной институт – один из лучших в Советском Союзе, следовательно, и в мире. Грозненские специалисты – люди отнюдь не с местечковым мышлением, потому что когда советские нефтяники выезжали на работу в мусульманские страны, то предпочитали отправлять специалистов из Азербайджана и из Чечни, из Грозного. В частности, наш проводник Муса – он немного говорит по-французски, немного по-арабски, потому что, будучи чеченцем-нефтяником, жителем Грозного, он многократно выезжал на работу в Арабские Эмираты. Грозненцы – это своеобразный анклав большого Советского Союза. Были такие места, как Тбилиси, где жить было нисколько не зазорней, чем в Москве. А возможно, даже лучше.
И третья часть Чечни – это Чечня горная. Вот как будто мы едем в долину. Есть гряда холмов, есть гряда холмов, отделяющая равнинные районы как раз от Грозного. Вот там мы как раз сидели, смотрели первые бои с масхадовской стороны. Потом опять равнина, стоит Грозный, какие-то села вокруг. И потом рельеф резко поднимается, начинаются горы, Большой Кавказский хребет. Там в горах – третья часть Чечни. Это совсем другие люди. Чеченские горцы – такие же, как баски в Испании, как горцы в Чили. Горцы – они во всем мире одинаковы. Не знаю, есть ли у чеченских горцев какие либо специфические моменты, но с горами связаны вечные проблемы. Мало свободной земли, это определяет низкий уровень жизни. Низкий уровень жизни предопределяет высокую рождаемость, а высокая рождаемость предопределяет избыточность рабочей силы, которую куда-то надо девать. Вот избыточная рабочая сила в дореволюционные времена с удовольствием шла в различного рода отряды абреков, бандитствовала и наводила страх на изрядную часть Северного Кавказа. Кто-то уходил в Россию, в города.
А в постсталинское время эта проблема нашла свое неожиданно удачное разрешение. Так как чеченцы были выселены в Казахстан, а целинные земли Казахстана очень интенсивно осваивались и отстраивались, то возникла большая потребность в строителях. И чеченцы, возвращаясь в 1960-е годы домой из Казахстана, оставляли там массу связей и контактов. Поэтому, буквально со следующего года, они начинали жить на два дома. В настоящем доме, в Чечне они жили зимой, а в новый дом они приезжали на длинный летний сезон и строили там дома, коровники и так далее. Вот для горцев это традиционный промысел. Этот избыток рабочей силы поглощали многочисленные советские стройки. Казахстан – это главное, там они прошли «школу» шабашного строительства. А когда «бизнес» пошел, то чеченцы ездили не только в Казахстан, они строили по всей России – и в Сибири, и на Дальнем Востоке.
С наступлением дудаевских времен это все прекратилось. Горцы оказались запертыми у себя в долинах, и даже те традиционные виды работ, которые у них были – то же самое сельское хозяйство, разведение скота - овцеводство, в советское время туда яков привозили – все это оказалось не только неприбыльным, но и нерентабельным. В советское время был бюджет, все закупалось. А где ты сбудешь на рынках Северного Кавказа мясо – молоко, если у тебя рядом, здесь же в Чечне богатейшие притеречные районы – плодородная орошаемая земля. Сколько стоит вырастить корову на лугах и сколько стоит вырастить эту корову на отвесных склонах… И, конечно, именно эти люди составили основную массу бойцов и командиров, которые воевали вместе с Дудаевым в первую чеченскую войну. Более низкий образовательный ценз, нежели в Грозном, меньшая связанность с традиционной советской культурой. Намного больше суеверий, я не говорю – религиозность. Я все-таки склонен говорить о суевериях. Сохранение в большей степени традиционного горского уклада жизни.
Я не готов говорить о традиционном чеченском укладе, потому что сталинские ссылки, переселения и отсутствие у чеченцев большой чеченской литературы, конечно, вымыли очень многое. Очень трудно сейчас найти, что же является действительно традиционными чеченскими ценностями. Но в горах какой-то передававшийся из поколения в поколение традиционный опыт - верования, обычаи - все это сохранилось гораздо в большей степени, чем на равнине. И поэтому эти люди составили главную идеологическую опору Дудаеву, они же дали большую часть командиров и настоящих, последовательных бойцов.
Надо сказать, что грозненцы все, как один, горцев терпеть не могут. Как они их только не называют: «верхолазы», «альпинисты» и куча других обидных кличек. Всегда считалось, что в Грозном работают и зарабатывают, а наверху умеют только мошенничать, грабить, они не держат свое слово. То есть антагонизм чувствуется очень хорошо. По крайней мере, со стороны грозненцев к чеченцам, живущим в горах. Сейчас, во время встреч с преподавателями университета, с преподавателями школ, то есть людьми образованными, можно обязательно услышать много обидных, горьких, критических слов по поводу чеченцев с гор.
Дело в том, что по мере того, как из Грозного выезжало русскоязычное население, освободившиеся квартиры занимали горные чеченцы. Потому что у грозненцев и так все было. Методы и способы, с точки зрения многих чеченцев, использовались самые что ни на есть малоприличные. Классический донос в шариатский суд, чтобы выселить из квартиры. Сначала они выживали русских, а потом, само собой – если ты занял три квартиры, а в четвертой квартире живет чеченец, так его тоже было бы неплохо выселить. И также выселяли, такими же способами – доносами, наветами и так далее. Плюс, естественно, образованные чеченцы с их укладом: телевизор, видеомагнитофон, а здесь приезжают горцы со своими печками, седлами, конями. Это вечная история.
Очень сильный, очень отчетливый антагонизм - важный для нас момент, чтобы понимать, почему так однозначно положительно встретили приход русских. Потому что обескультуривание Грозного, которое пошло очень быстрыми темпами в масхадовское время, вызывало у всех жителей – учителей, врачей, рабочих - сильную тревогу. Это касалось каждого лично. Потому что люди с гор принесли с собой «новые» мусульманские традиции, требования не продавать спиртное, требования для женщин ходить в закрытых платьях с закрытыми лицами, требования в школах ввести вместо русского языка арабский… Это все делалось! В масхадовское время в школах вообще ужасно преподавали, школы работали 2-3 месяца в году из-за того, что не было то света, то воды. Из-за того, что уехали русские, армяне, евреи – резко уменьшилось количество учителей, из России не поступали учебники. Плюс требование соблюдения «мусульманских» вновь созданных, придуманных обычаев. Вот бурный котел, в котором очень трудно понять и разобраться… В придачу ко всему эти самые «мусульмане» начали дробиться на различные направления и ответвления. В частности, появились еще и ваххабиты, у которых требования к ежедневной обрядности намного «строже», чем у традиционных мусульман. Так что жители Грозного очень не любят горных чеченцев.
Здесь еще получилось так, что пришлые покусились на святая святых традиционной чеченской культуры. «Моя жена и моя дочь – это моя собственность. Как я скажу – так они и будут ходить. Если я сказал «в короткой юбке», значит - в короткой юбке, а если «в длинной» – то в длинной. И никто не имеет права, - как объяснял мне один очень уважаемый преподаватель университета, - вмешиваться в мою личную жизнь. Почему какой-то там, который только что слез с дуба, говорит моей дочери, что она должна ходить в длинной юбке или с закрытым лицом. Это я буду решать, в чем ей ходить». Конфликты по этому поводу были постоянно.
Сколько людей живет на равнине, сколько в горах – точную цифру никто не назовет. Но если в целом в Чечне жило до 1991 года что-то около 1.200.000 человек, из них 600.000 в Грозном, то население Итум-Калинского района было около 10.000 человек. Шатой с Дуба-Юртом – тоже, наверное, тысяч по десять. Веденский район – тоже где-то порядка 20.000. Но там еще Ножай-Юртовский район… Я думаю, что если в горах мы наберем 100.000 человек постоянного проживания, то и это будет много. Скажем, в Ведено, крупнейшем горном поселке, когда туда пришло много беженцев, насчитывалось аж 15.000 человек. Я хочу этими цифрами проиллюстрировать тот факт, что горы – это, в общем-то, маленькая часть Чечни, это мало народу. Это имеется в виду всего - со стариками и детьми. А у чеченцев очень большие семьи. Если мы хотим сосчитать количество бойцов, нам не надо делить семью на три или четыре, как в России. Здесь надо делить на восемь или десять. Пять, шесть, семь детей – это нормально, это обычная картина. И получится, что если у нас там 700.000 человек, то это всего-навсего 7.000 мужчин, не больше.
И в ту войну горы представляли для русских большую проблему, потому что там были самые большие потери у русской армии. Именно там было трудно что-либо штурмовать. Поэтому в эту войну русские достаточно серьезно подготовились к операциям в горах. В частности, военные действия в горах не начинались, пока не был взят Грозный. И только после этого все силы армейской группировки можно было развернуть и штурмовать горы.
Первый раз я попал в Итум-Калинское ущелье в марте 2000 года. Закончился штурм Грозного, кончилось наше сидение в Соляной Балке. Это наше первое большое путешествие с Авенариусом. Мы уже знаем, что взят Шатой – это в середине Итум-Калинского ущелья. Мы знаем, что происходит в Шатое, потому что за несколько дней до нас там побывал корреспондент «Newsweek» Оуэн Мэтьюз, который каким-то непонятным образом пробрался туда - сел на хвост какой-то русской части и добрался до Шатоя. Приехал в шоке – все разбито, все разгромлено. Ну вот мы тронулись туда же, по следам Оуэна Мэтьюза. Войска на этот момент, как мы знали, дошли только до Шатоя.
Я думал, что после разгромленного Грозного меня будет трудно чем-либо удивить, и никогда в жизни я больше не увижу таких разрушений, такой степени уничтожения человеком человеческого же быта. Но когда наша машина въехала в селение Дуба-Юрт - первое село, въезд в Итум-Калинском ущелье, я понял, что не то, чтобы Грозный – это "цветочки", но бывает и еще хуже... Большое длинное село, вытянувшееся вдоль дороги, которое плавно поднимается в гору. Слева и справа - горы, расстояние между ними приблизительно километр, то есть, собственно, все село, расположено в горном проходе в ущелье, открывающем доступ в долину. Село тянется на несколько километров. Оно старое, но значительная часть домов перестроена в дудаевские времена, поэтому больше напоминает собой уже не дома равнинной Чечни, а, скорее, некую "новорусскую" архитектуру - "замки", много высоких кирпичных заборов, из-за которых видно строение из красного кирпича, со стеклопакетами. Как правило, два этажа.
Но дома чаще всего повторяют традиционную чеченскую архитектуру: два крыла, то есть, вроде как не зависимых друг от друга строения, площадью - метров по двести-триста квадратных каждое, они соединяются общей крышей - навесом, образуя собой как бы букву "П". Крытая часть внутреннего двора - тоже метров двести квадратных. Там, под навесом и проходит основная часть жизни семьи. Туда же часто загоняются и машины. Крыши в новых домах либо оцинкованные, либо алюминиевые, но может быть и шифер. Крыши двускатные, белые, блестящие. Таким образом, в общем сохраняется "идея крепости": очень высокий забор, не очень высокий дом. Окна выходят во двор, а не наружу. Село, безусловно, богатое, богатые дома. Ну, вот, как может быть "хуже, чем в Грозном"?! Трудно это назвать и описать... Впрочем, похоже на Грозный тем, что опять все стреляет, грохочет, воет... Полное ощущение, что вокруг тебя идет бой. Ты не видишь взрывов, только там где-то, в горах, если оглянуться, ты видишь, как взлетает земля, падают ветки. Вот туда стреляют, в километре... Но грохот, грохот... Грозный как-то не очень горел. А вот Дуба-Юрт горел. Горело практически все село. В каждом доме что-то тлело, что-то обугленное. Вывороченные столбы, выгоревшие ворота...
Дорога, которая прежде шла напрямик через село, теперь постоянно петляет – мы едем со скоростью 10 километров в час, потому что на дороге что-то навалено, и машина должна объезжать эти завалы, прижимаясь к заборам то с правой, то с левой стороны. Столбы освещения, валяющиеся на дороге, оборванные повода, разбитые трансформаторы - все вдребезги! Никаких признаков человеческой жизни. Такое впечатление, что люди ушли отсюда навсегда и больше никогда сюда не вернутся. Тогда, в марте 2000, у меня было полное ощущение того, что здесь никто и никогда жить не будет. Если в Грозном встречались порой хотя бы какие-то стропила от домов, то тут у всех домов стропила сгоревшие. Кирпичные стены просто насквозь разбиты снарядами, минами. В Грозном кирпичные коробки в основном сохранились, есть пробитые сквозные коридоры, но коробки стоят. Здесь от домов не осталось даже коробок. Везде - только отдельные обгоревшие фрагменты. Все выжжено, все вытоптано.
Это была напряженная поездка. Конечно, как всегда, присутствовал журналистский азарт - стремление попасть туда, где никого до тебя еще не было. У нас были некоторые гарантии того, что мы имеем шанс добраться до цели невредимыми. С нами был недавно назначенный глава администрации Итум-Калинского района - московский чеченец, и наш проводник Муса, представитель чеченской администрации. Это люди, которые хорошо знают район и в контакте с жителями. Так что, по крайней мере, можно было относительно не опасаться захвата в заложники. Но второй и третьей опасности никто отменить не мог, а именно: ареста на блокпостах с неясными последствиями или просто обстрела нашей машины. Машина – обычный военный «УАЗ», который предоставили местной чеченской администрации. Их всего несколько штук дали, штук 10, по сию пору ничего другого туда, по-моему, не дали. Эти машины по одной выходили из строя. На чем ездит администрация – это отдельная тема, ездить-то не на чем…
Армия в этот момент – вокруг нас. Во вторую чеченскую войну федеральные войска при штурме горных районов применили принципиально иную тактику, нежели в период первой войны. Если в первую войну ущелья пытались штурмовать, двигаясь по дорогам, то на сей раз армия двигалась по хребтам. Выбрасывался вертолетный десант или войска, которые поднимались по склонам гор и двигались не по долине, а шли по хребтам - справа и слева, занимая оттуда ключевые высоты и оттуда обстреливая и разрушая села в долинах. И лишь затем, после того, как село уже полностью разрушено, армейские части вкатывались в село, проходили его насквозь и двигались дальше. На тот момент, когда мы подъехали к Дуба-Юрту, армия стоит справа и слева на высотах, в горах над нами. А части, которые двигаются первыми по разрушенной долине после уничтожения населенных пунктов, по нашим сведениям, находятся в середине долины, в Шатое, то есть впереди нас. Если бы в тот раз я заранее представлял или знал, куда я еду, я бы, возможно, пять раз еще подумал, стоит ли мне это делать...
До Шатоя мы добрались довольно быстро. Долина постепенно сужается. Горы подходят к дороге все ближе и ближе. Людей на дороге нет. Маленькие села. Село Зоны. Полная катастрофа. Здесь я впервые вижу, что наряду с жилыми домами разрушены и мечети. Впрочем, разрушено вообще все. Школы, административные здания, больница... Не знаю, кто там как стрелял, но ощущение такое, что огонь просто вели по квадратам, не выбирая объектов: казарма, мечеть... Что попало под огонь, то и попало... Важно уничтожить все! И вот мы едем в этом бесконечном грохоте стрельбы, потому что части, находящиеся на хребтах - справа и слева - продолжают обстреливать долину.
В Шатое горы становятся еще выше, долина совсем сужается - метров до пятисот. Плоского места в Шатое совсем немного, поэтому все село вытянуто так, как идет долина, и крайние дома уже ступенечками поднимаются вверх, в горы. Места нет совсем, вот есть узенькая долинка – там теснятся дома. Та же самая картина. Уничтожено все. В единственном, чудом уцелевшем доме, разместилось командование русских войск и местная администрация. Наши чеченские друзья заходят и представляются, умолчав, конечно, о том, что с ними иностранные корреспонденты. При этом нам говорят, мол, «давайте заночуем здесь, съедим барана...» Мы с Авенариусом: «Нет-нет-нет! Вперед, в Итум-Кале, где еще не побывало ни одного журналиста!» Спустя несколько часов я сильно пожалел о том, что мы отказались от барана.
Сразу за Шатоем дорога перестает быть дорогой в нашем общеупотребительном смысле этого слова. Скалы смыкаются, образуя ущелье, с двумя отвесными каменными вертикалями по бокам высотой метров по 200-300, на которых нет даже травы. Расстояние между ними местами сужается метров до сорока. Где-то внизу, на дне ущелья течет река. О ее присутствии мы можем догадаться по сильному запаху сероводорода, поскольку где-то попадаются сероводородные источники, и еще потому, что когда останавливаешь машину, то слышно, как внизу что-то шумит. И вот, с одной стороны на высоте метров шестидесяти над рекой прямо в этом скальном обрыве выдолблен карниз, по которому мы едем. Его ширина – ровно на две машины, причем легковых. Два грузовика уже не разъедутся. При этом дорога, естественно, беспрестанно круто петляет и достаточно резко идет вверх. Длиной вся дорога от Шатоя до Итум–Кале - пятьдесят километров. Это то самое, неоднократно описанное в литературе, место, где один человек с луком может остановить всю армию...
Посередине дороги мы делаем остановку, потому что видим, как в одной из самых узких точек на противоположном берегу прямо напротив дороги стоит старинная чеченская крепость- башня. Она находится внизу у воды, прилепилась к скальному откосу, и наверху – одна единственная бойница, как раз на уровне дороги, которая находится справа. Ясно, что даже в современных условиях, если там засядет боец с гранатометом, то никто по этой дороге никогда не проедет. Наши проводники останавливают машину, чтобы показать нам выдолбленные, уже с нашей стороны дороги, ниши со следами свежих работ. Боевики готовились заложить здесь взрывчатку. 100 – 200 килограмм, сверху рушится весь скальный обрыв, заваливает дорогу и никто никуда не проедет… Проводники бодро лезут в эти дыры. Я кричу:
- Стойте, куда! Может, там - ловушка...
- Да нету там ничего! Мы знаем, тут все уже уехали! - весело отзываются чеченцы.
И действительно, слава Богу! Взрывчатки там на сей раз не оказывается. В этом месте мы не нарываемся ни на какие неприятности. Но здесь уместен расхожий литературный штамп: "Смеркалось!" А в горах смеркается минуты две-три. Потом, собственно говоря, сумерки сразу кончаются, и наступает ночь. Мы продолжаем двигаться по этой петляющей дороге ночью с включенными фарами!
Я уже говорил о том, как имеют обыкновение ездить чеченские водители. Садясь в машину, чеченец выжимает сцепление, включает передачу, и вдавливает правую ногу в пол. Если под ногой тормоз, то машина стоит; если там газ, то машина рвет с места. И правую ногу он никогда не убирает из этого положения. Одна из педалей всегда вдавлена до упора. Когда надо остановиться, то водитель опять выжимает сцепление, нога убирается с пола, и он выходит из машины. Других маневров не производится. При такой манере езды, шансов оказаться на дне в сероводородной ванне, которая находится внизу на неизвестно какой глубине - очень много. Равно как и движение ночью в горах с зажженными фарами. Это практически на 100 процентов означает, что сидящий наверху на склонах гор русский дозор по всем законам военного времени просто обязан расстрелять нашу машину. Ведь военные ездят только днем. А кто ездит ночью? Только боевики! Я, например, на стороне закона и порядка: боец, увидевший нашу машину, должен был бы стрелять! И был бы стопроцентно прав! И вот, между Сциллой и Харибдой мы упрямо продолжаем двигаться вперед.
Надо сказать, что чеченский менталитет мне всегда нравился. И вообще, мусульманская религия – очень правильная и удобная. На мой, вопрос, какой же вид смерти нас, по мнению проводников, все-таки с большей вероятностью ожидает, я готов открыть тотализатор – нас расстреляют или мы рухнем вниз - оба проводника с возмущением заявили, что, скорее всего не произойдет ни того, ни другого! Аллах, всемилостивейший и всемилосердный, не допустит, чтобы мы столь глупо погибли так не далеко от цели - стола с зарезанным бараном. Но если на то будет воля Аллаха, то сопротивляться все равно бесполезно, поэтому мы включаем фары и мчимся наверх, потому что все в руках Аллаха. Что мы и проделываем.
У нас с Авенариусом душа в пятках, потому что водитель гонит и гонит, тем более, что, кроме того, что наступила ночь и могут выстрелить с высоток, в довершение ко всему впереди нас ждет въезд в то самое село, где пока еще пасется, не подозревающий о своей участи, тот самый баран. А блокпост при въезде в село, которое, естественно, представляет собой точно такое же волчье ущелье, безусловно, имеет распоряжение, подтвержденное тем самым главой администрации, который сидит рядом с нами в машине, стрелять без предупреждения по всему живому, что приблизится к его родному селу. Но это впереди, а пока мы мчимся по горам и наша цель все ближе и ближе. Тут, в разгар наших мерных размышлений о собственной участи, мотор вдруг делает характерное "пчих-пчих-пчих" и перестает работать.
Традиционный российский метод измерения оставшегося в баках бензина, а именно - отвинчивание крышки и засовывание туда подобранной на обочине палки, показывает, что в обоих баках нашего «УАЗа» пусто, ибо палка остается сухой.
Нас с Авенариусом, конечно, очень радуют эмоциональные препирательства между шофером и двумя его начальниками на тему того, кто, где и когда недозаправил машину бензином. Аргументы шофера, что "дорога в горах трудная", "и расход тут гораздо выше", и "сами стояли, болтали много" - кажутся нам абсолютно бесспорными. Но это ничего не меняет. Конструктивный немец пытается внести во все позитивную идею и для начала ответить всем на вопрос:
- Ну ладно, бензин кончился. Но что мы дальше будем делать?
- Прежде всего потушим фары! - говорит на это шофер, и тут все замечают, что дискуссия идет при свете фар. В этот момент уже я начинаю орать на друзей - чеченцев, ответственных за нашу поездку, мол, «чем вы думали» и т. д. На что мне отвечают: "Не-не-не, Алексей, ты не ори! Вы наши гости, мы сейчас все сделаем". И не успеваем мы с Авенариусом открыть рты, как оба наших проводника исчезают в ночи. Замечу, что у них обоих есть оружие, у нас его нет. Немая сцена. Я думаю: «Ну ладно, проводники исчезли, в конце концов, при нас остался шофер-чеченец, который в случае чего сможет договориться с боевиками, чтобы с нас снимали скальп уже с мертвых, а не с живых». В этот момент шофер с криком: "Муса - мой благодетель! Куда он пошел! Я не могу его оставить!" срывается с места и также растворяется в темноте.
Не буду говорить за Авенариуса, но что касается моей скромной персоны, то для меня это был, несомненно, один из наиболее значительных экзистенциальных опытов. Наверху сидят солдаты. Их присутствие ощущается просто физически. Для того, чтобы это понять, не надо иметь карту дислокации. Мы знаем, что они там, ведь пока мы ехали, сверху все время что-то стреляло. Они должны быть там и они там есть. Какова ситуация в Итум-Калинском районе, не знает толком никто, в том числе и сам глава местной администрации. Всего пару недель назад, в горах, на границе с Грузией был высажен десант, который спустился сверху и вроде бы перекрыл Итум-Калинскую долину. Но это "вроде бы", потому что горы есть горы. Что ты можешь здесь перекрыть! Ты можешь занять деревни, поставить у деревень солдат, но вокруг деревень кверху сразу начинаются заросшие непролазным кустарником скалы - то, что называют "зеленкой", в которой в двух шагах от деревни ты можешь разместить не десять боевиков, которых вполне достаточно, чтобы уничтожить крупную часть, а все пятьсот. Так вот, ответа на вопрос, есть ли там боевики – никто не знает. А в довершение следует добавить, что одним из поводов нашей поездки является история о том, что именно здесь, в этих местах держали в заложниках похищенного генерала Шпигуна.
И вообще, верховья Итум-Калинской долины в масхадовские времена были таким отстойником, куда отправляли похищенных в других районах людей. Такая курортно - гостиничная зона для заложников. Похищали-то где-то далеко отсюда. В частности, те рассказы, которые мы слышали, говорили, что внизу действовали какие-то банды, они похищали. Но торговля заложниками – это сложный, разветвленный, хорошо поставленный бизнес. Ведь заложники - товар, его могут отбить, - «свои» или какой-то русский спецназ может пробраться. Зачем связываться. Куда проще отправлять их на коммерческой основе наверх в горы, уже практически на границу с Грузией, в эти маленькие труднодоступные деревеньки, где никто никогда никого не найдет. Жители сел никогда не принимают участия в похищении. Им за определенную сумму привозят заложника на постой. Он у них тихо сидит в ямке. Потом приезжают "хозяева", говорят: "Все, мы его увозим!" - вручают оговоренную сумму, а "постояльца" забирают. Это у нас впереди.
Мы понятия не имеем, что здесь происходит, и никто не имеет на этот момент никакого понятия - есть тут отряды бойцов чеченского сопротивления или нет. И мы исходим из того, что да, здесь, как и повсеместно, в чеченских горах, конечно, должны быть какие-то боевики.
Чудная картина! Единственное, что меня в этой ситуации радует, что мой немецкий коллега абсолютно не теряет присутствия духа. Видимо, срабатывает пресловутый немецкий прагматизм: делать-то все равно нечего! Мы коротаем время, обмениваясь впечатлениями о горских нравах вообще и местных, чеченских в частности. Томас развлекает меня историей о том, как однажды он отправился в Афганистан, где надо было точно так же проскочить участок дороги, который контролировался ужасно агрессивными и враждебными гражданами (видимо, талибами), и посередине пути у машины просто развалился мотор. И так же, как мы сейчас, он с попутчиками сидел не двадцать минут, а два дня, на протяжении которых шофер с помощью пассатижей и двух камней разбирал мотор...
Вообще, Томас оказался блестящим напарником. Чувство юмора – это, пожалуй, единственное, что дарует Спаситель в подобных ситуациях, единственная спасительная вещь. Почему-то считается, что это чувство не свойственно представителям его нации, но у Авенариуса оно оказалось великолепным. Словом, мы веселились, стоя на берегу... Однако наше веселое настроение вдруг были прервано грохотом идущего танка...
Ночь, на дороге машина с выключенными фарами… Бежать-то особо некуда. Слева какая-то песчаная коса до реки, до которой 10 метров, а справа кусты немного в гору, а потом скала. В кустах прятаться еще глупее, - танк из пулемета прошьет в один момент. У нас есть, конечно, время обменяться мнениями о нашем положении.
Я говорю:
- Как думаешь, они будут гранату в кусты кидать?
Он говорит:
- Не-ет! Если б я был на месте танкового расчета, то я бы, конечно, из пулемета обстрелял эти кусты.
- Следовательно, в кусты мы не пойдем?
- Не-ет, в кусты не пойдем! Будем стоять тут.
И вот минуты этого ожидания…
Бойцы, которых встречаешь в Грозном, на дорогах – люди, безусловно, травмированные войной. Сильно травмированные. Люди усталые, мокрые, грязные, отчаявшиеся, которые, конечно, сразу стреляют по всему живому. Это нормальный рефлекс войны. Как решать эту задачу: "Nicht schissen!.." Ну, стоим мы в свете фар, чтобы они нас освещали, и видно было, что мы стоим без оружия. Встречаем с распростертыми объятиями подъезжающий танк… Но, - бандитское счастье! Вылетает какая-то БМП, с него соскакивают наши проводники, которые добыли канистру бензина. До сих пор не знаю, где они разыскали БМП и каким образом в БМП, которая работает на солярке, оказался бензин – тайна сия велика есмь. И от радости мы не пристаем к ним с расспросами. Заливаем бензин, заводим свой «УАЗик» и продолжаем наше путешествие.
В той ситуации мысль о том, "для чего мы пишем кровью на песке…" - как-то не пришла мне в голову. Может быть, потому что никто не стрелял. Она пришла значительно позднее. Ну ничего, обычная работа, проедем дальше...
Надо сказать, - особенно это касается первой войны, - я заметил, что в таких ситуациях западный человек, как правило, совершенно не готов к тому, что смерть – она может быть рядом, вот она, здесь. Он всегда по большей части продолжает верить, что есть некий закон, какой-то порядок или вот я, как человек, знающий здесь многое. Что все это поможет откупиться, договориться, выйти из ситуации. Что что-то тебя спасет. В этой связи припоминается эпизод еще из первой войны. Тогда нас с французским журналистом выловили в третий раз за день на территории моздокской военной базы. Каждый раз требовали, чтоб мы прекратили снимать. Мы говорим: "Да, да, через пять минут прекратим..." Ну а на третий раз, когда нас задержали с теми же обещаниями, я слышу, как задержавший нас пьяный офицер - на той войне все были пьяные - говорит солдату: "Слышь, боец! Значит, если кто шевельнется, давай, на*** выбивай прикладом зубы, а если сделает полшага, стреляй сразу - все беру на себя!". На что боец среднеазиатской национальности, стоящий передо мной, явно с большим удовольствием передергивает затвор, снимает автомат с предохранителя и приготовляется к стрельбе. Причем видно, что выбивать зубы он даже не собирается, а намерен сразу перейти ко второй части приказа. В такие моменты английский как-то вылетает из головы, я быстро объясняю французу: "Don't movе!" И тот обращается ко мне с пространной речью: "Алеша, объясни этому идиоту, что мы мирные граждане цивилизованных стран..." При этом, как всякий француз, он отчаянно жестикулирует и размахивает руками… Авенариус не размахивал. С ним было проще и значительно легче. Как мы проскочили въездной пост, я, честно говоря, не помню.
Следующий эпизод - я нахожу себя в доме. Уже ночь. Самого села Итум-Кале не видно. Только утром, когда взошло солнце, стало понятно, почему нас завели именно в этот дом. Это единственный дом во всем большом селе, на котором есть крыша. Остальных домов или нет вообще, или они без крыш. Чудом сохранившийся дом с крышей. В этом доме довольно много людей. Человек восемь мужчин разного возраста, пятнадцать женщин... Как-то странно все, семья какая-то непонятная... На что глава администрации поясняет: «Да нет, это не семья. Это все оставшееся население деревни - не ушедшие и оставшиеся в живых». Все - в этом доме.
Ночь. Надо позвонить, сказать, что мы прибыли, что целы – здоровы. Я беру спутниковый телефон, выхожу на терраску. И не успеваю я включить телефон, как два чеченца, стоящие рядом, просто вырывают трубку из рук. «Ну, - думаю, - опять начинается "борьба за средства связи…" Я очень благодарен этим людям. Трубка спутникового телефона устроена таким образом, что когда ты подносишь ее к уху, дисплей оказывается с противоположной от уха стороны. Ну, понятно, как выглядит в прозрачной горной ночи светящийся - дюйм на дюйм – дисплей спутникового телефона. Естественно, как прибор ночного видения.
Ну, телефон у меня отобрали. Я говорю:
- А где стрелки-то?
- А стрелки, - мне говорят, - вот они. Присмотрись.
Глаза привыкают к темноте, и я вижу, что рядом - развалины старой чеченской башни, что-то вроде музея, и в этих развалинах сидит стрелковый дозор. Видны огоньки сигарет. Утром я хорошо увидел, что крупнокалиберный пулемет смотрит ровно на ту терраску, с которой я собирался звонить. Поскольку все население здесь, то военное командование вполне благоразумно решило, что полезно будет разместить пулемет прямо напротив этого дома, чтобы доглядывать за чеченцами, - а то мало ли что они и куда...
Ночевали мы, как это часто бывает, вповалку на полу, и не в доме, а в подвале. Под домом большой цокольный этаж. Холодно, сыро, но в самом доме чеченцы ночевать еще опасаются – были очереди в его сторону… Когда взошло солнце, я увидел, что осталось от Итум-Кале. Красивейшие места, совершенно фантастические. Первое, что бросается в глаза - прямо перед тобой - Большой Кавказский хребет. Белые пики гор, «четырехтысячники» с вечными снегами. Вниз открывается вид на долину - обрывы, скалы... Красота неописуемая! Ну и в этой красоте… В общем-то, к сожалению, уже ничего нового для меня. Одно мне кажется, что чем выше мы забираемся, тем больше размер разрушений. Может быть потому, что природа становится все более монументальной, все величественнее и красивее, и на ее фоне одна и та же разруха представляется все более и более ужасной.
Вдребезги разбитое село. Глава администрации ведет нас показать, что сделали с его домом. Ну - его просто нет. Осталась одна стена, на которой сохранилась мемориальная доска: "В этом доме жил Герой Советского Союза Узуев" - это отец нашего проводника. И "Улица, на которой вы находитесь, носит имя Героя Советского Союза Узуева". Нет ни улицы, ни дома. Осталась одна мемориальная доска.
В этот же день я знакомлюсь с очень интересной женщиной, лет 30 с небольшим. Она отчаянно, не стесняясь, ругает русских. Вот это становится для меня большой новостью, потому что на равнине, как я уже говорил, население, скажем так, молча одобряет приход «федералов». Здесь никакого одобрения. Дело в том, что у этой семьи в результате бомбежек и обстрелов сначала сгорела большая часть огромной библиотеки, которую они собирали на протяжении многих лет, а потом, когда пришли солдаты, то ее остатки они просто разодрали на части, растоптали и дожгли. Среди книг, по словам этой женщины, которым я готов верить, было несколько антикварных изданий Корана, которые ее отец много лет специально разыскивал по комиссионным магазинам многих городов и выкупал за бешеные деньги. То есть дело здесь, прежде всего, в том, что собрание книг не просто "случайно разбомбили" вместе с домом, а осквернили эту библиотеку. Я ходил - смотрел: действительно - страницы, смешанные с пеплом, грязью... И именно это вызывает агрессию, ненависть к русским. Кстати, эта женщина, насколько я знаю, в дальнейшем никуда оттуда не уехала. Она продолжает работать в школе. Как работник школы она, естественно, сотрудник администрации. Пытается хоть как-то бороться за реальные права местного населения. Что бы ни происходило, она ходит в комендатуру - что-то доказывает, протестует...
От нее и других ее односельчан я слышу рассказы о том, что же происходило в горах с началом второй войны. В ожидании налетов и обстрелов большая часть сельчан - старики, дети, женщины, то есть большая часть жителей Итум-Кале ушли не вниз, в долину, а за снежные перевалы в Грузию, потому что именно там их традиционные родовые связи. Там, в Грузии, в такой же долине живут тоже чеченцы, они - один клан. Отсюда все ушли по стратегической горной дороге, пробитой Дудаевым и Масхадовым - единственной дороге,
связывавшей Чечню с внешним миром. Вот по этой дороге они ушли в Грузию, уехали на машинах. Но русские высадили десант на границе с Грузией и стали обстреливать Итум–Кале оттуда, сверху, с гор, полностью перекрыв границу.
Таким образом, все ушедшее население оказалось отрезанным от своего села. Вот уже несколько месяцев с ними, находящимися всего в сорока километрах отсюда, нет никакой связи. Никто не знает, уцелели они, не уцелели, жив там кто-то или нет. Село полностью блокировано, движение запрещено и вниз и вверх. Оставшееся не имеют ни малейшего представления о том, что же произошло с их родственниками, которые ушли. По традиции, когда люди уходят, то оставляют кого-то одного из родни - присматривать за жильем и имуществом. Очень часто оставляют женщин, то есть тех, в кого не стреляют. И вот те, кого мы здесь видим, это в основном люди, которые остались присматривать за имуществом, хотя никакого имущества и жилья уже нет. Здесь те, кто выжил после бомбежек. В этом селе очень многие погибли под обстрелом - бежать некуда, люди перебегали из дома в дом, прятались в подвалы… Не помню - сколько, прилично погибло под бомбежками.
Мне очень хорошо запомнились эти первые две ночи, проведенные в Итум-Кале. Неизвестно откуда, - как они сохранили его под всеми этими бомбежками? - в доме вдруг появляется аккордеон. Молодой парень, странноватый такой – «деревенский дурачок» - начинает петь. Начало "концерта" явно для нас, для гостей. Но очень скоро про нас забывают. Чеченцы начинают вспоминать следующую песню, следующую... Такой вот "концерт по заявкам".
Единственный целый дом. В нем тепло, горит печка. Слава Богу, с дровами тут проблемы сейчас нет - все кругом порушено. Люди забывают обо всей этой разрухе, вспоминают, как они тут жили... А музыкант поет и играет. Довольно стандартная, обычная картина. Раздвоенный мир. Маленький кусочек планеты, укрытый этими случайно сохранившимися кирпичными стенами и металлической крышей. И кажется, что здесь безопасно. Чеченцы играют и поют. Из молодых за столом только этот музыкант, три мужчины вполне зрелого возраста – глава администрации и два его заместителя. Они приехали уже тогда, когда русские вошли. Во время боевых действий их здесь не было, может, они были в Шатое. Четверо или пятеро пожилых мужчин. Остальные – женщины, от 18 до 40.
Застолье хорошее, все очень радуются, потому что снизу мы привезли с собой мясо, хлеб. У них нет абсолютно ничего. Очень трогательная ситуация. Я не очень люблю городской хлеб, а местный – как раз наоборот – обожаю. В Чечне пекут прекрасные лепешки. Тут я вижу, что на шкафу лежит стопка еще теплых лепешек. Я говорю: «А мне можно кусок такого хлеба?» Они говорят: «Нет, ну зачем. Это мы пекли без дрожжей, без сахара. Здесь только мука и вода. Мы же для вас выставили угощение!» И я понимаю, что на стол они выставили то, что мы привезли с собой: хлеб и мясо... А вот это то, чем они традиционно питаются, это эти самые лепешки. Видимо, кроме лепешек, у них ничего и нет, и они их в смущениии спрятали в сторонку. Но я все-таки добился местных лепешек. Надо сказать, что когда-то в Армении во время полной блокады и голода мне довелось попробовать традиционную местную кухню. Когда ничего нет - начинают готовить традиционные национальные блюда. Так и в Чечне, нас угостили совершенно роскошными чеченскими галушками, которые, собственно, и состоят из муки, воды и соли. И чеснок. Удивительно вкусная еда!
Естественно, в такие ночи не спится, тем более после всех переживаний. Я все-таки вновь вышел на терраску. Взошла полная луна. И действительно, светло - как днем. Дом стоит на холме. Поэтому очень хорошо все вокруг видно: с одной стороны - уничтоженное село, - ни на что не похоже! – какая-то экспрессионистская картина. Луна ярко, очень контрастно освещает разбитые дома. С другой стороны - ослепительно белые в лунном свете пики снежников, которые тут как стояли, так стоят, и будут стоять. И совсем уж для полного колорита - в десяти метрах от нас старая чеченская родовая башня из кирпича…
Вот так мы в первый раз попали в Итум–Кале. Эта история есть в записи, как мы искали Шпигуна… Как эти люди относятся к происходящему – конечно, плохо. И нисколько этого не скрывают. Все чеченцы, с которыми мне вот так приходилось встречаться – вполне нормальные и по большей части достаточно интеллигентные люди. По крайней мере – добрые и душевные. Реакция – сугубо негативная. Дело в том, что большинство из них в силу того, что это образованная часть общества, с самого начала были категорически не согласны с тем, что делает Дудаев. Масхадов – это так, проходная фигура. Есть эпоха советская, есть эпоха дудаевская. Часть из них просто участвовала в сопротивлении этому самому Дудаеву, с оружием в руках, и на тот момент для них приход русских – конец дудаевского времени. Это разгром «дудаевщины», возврат Чечни в лоно цивилизации. Они ожидали, что вот теперь заработают заводы, фабрики, начнется восстановление дорог. Конечно, в какой-то момент возникают разговоры о том, что: «Да, это все ужасно, но мы все так намучились от этого бардака и безобразия. Лишь бы был мир, лишь бы был порядок». Это слова, которые в Чечне являются ключевыми. Мир и порядок.
Цитата из разговора с одним чеченцем.
- Мы, чеченцы, ты же видишь, мы народ очень трудолюбивый. Мы это все, что ты видишь, за год отстроим краше прежнего.
Я говорю:
- А как же вы отстроите? Границы же закрыты, материалов нет.
- Да дайте хоть немножко вздохнуть. Нет такой границы. Видишь, вон и сейчас ездят. Как не закрывают, мы ездили и будем ездить. Все привезем – и доски привезем, и шифер привезем. Все сделаем.
Забегая вперед. Ильбек Узуев, глава администрации Итум-Кале, с помощью своих московских друзей смог переправить к себе в село довольно большое количество стройматериалов. Привез и стекло, и шифер – два ключевых материала. Самое главное, первое, что надо сделать в Чечне, чтобы жить – восстановить крышу хотя бы над частью дома. Для этого надо немного досок, доски можно найти у соседей, взять взаймы, например. Найти шифер ее накрыть. Потом, если печи разломаны, то найти кирпич и сложить печку. Все, уже можно жить. Без этого жить невозможно. Без стекол тоже можно жить. Стекла – это уже третья история…
Когда я первый раз встретил в Итум-Кале Ильбека, его заместителя – мужчины были настроены очень конструктивно: «Сейчас еще немного… Все - боевиков прогнали, войска отойдут или уйдут, не так важно. Дороги откроются, пойдет помощь - Россия же даст помощь, нас не бросит. Это же мирное село, не боевики... Пойдет помощь – кирпич, бетон, цемент, стройматериалы. Сейчас все отстроим, все поставим, а потом будем думать, кто тут кого бомбил. Главное, чтобы жизнь наладилась: больницы заработают, школы заработают. Все починим, все построим!» Благо рабочих рук – навалом, безработица 100%. Те, кто работают главами администрации - зарплату кто получает, кто не получает.
Сейчас в Чечне административная должность – это, скорее, такой «аусвайс», пропуск, дающий право на более или менее беспрепятственное передвижение по территории, потому что их часто останавливают на блокпостах. Было совещание у Кадырова, специально приглашались русские военные, где разбирались случаи задержки представителей местной чеченской администрации. Главы администраций выезжают из своих сел с удостоверениями, подписанными всеми русскими начальниками, и половина не может доехать до Гудермеса, потому что по дороге их просто задерживают или арестовывают.
Затем я вижу, что настроения меняются. Все чеченцы говорят: «Если такой же бардак будет продолжаться, если блокпосты не будут сняты, если не прекратятся издевательства над людьми, то нас доведут до такого состояния, что нам просто не оставляют выбора...» Заместитель главы администрации Итум-Калинского района, интеллигентнейший человек, профессиональный строитель, спустя год, после того, как я попал туда, сказал мне, рассказывая о том, что ничего не происходит: «А что мне остается? Наверное, мне оставляют только одну возможность: пойти купить автомат, найти, где тут эти боевики и уйти к ним воевать. А что мне еще делать?»
России. Но раз уж тебя задержали и ситуация незаконна – значит, естественно, надо перепихнуть выше. Пускай они дальше там и разбираются. А выше - только Ханкала. Из Ханкалы - только вертолет домой. Время ограничено - поэтому командировка закончена. Поэтому наличие или отсутствие аккредитации - это, скорее, некий такой психологический фактор. Конечно, приятней, когда она есть. Конечно, лучше, когда она есть. Но вопрос - является ли аккредитация гарантией от того, что ты не попадешь в неприятности? Ни в коем случае. Нет…

Ведено.

Это история о Ведено, о тех людях, которые там живут. История о чеченском «Марадоре», о средоточии всего «зла». В первую и во вторую войну для федеральных военных главной целью войны был захват Веденского района. Взять Грозный - не фокус. Вот настоящая победа – это установить контроль над этим чеченским "Марадором". Хронологически: сначала было взятие Грозного, потом шел захват гор. Установление контроля над горами, над горными районами. Все вояки говорили: «А-а, Грозный - ерунда! Вот если удастся захватить Ведено и Итум-Кале - тогда посмотрим, как война пойдет».
Начиная с ранней весны 2000 по май 2001 я имел возможность наблюдать любопытные коллизии взаимоотношений двух вождей чеченских кланов в Ведено. Один из них – классический полевой командир Райбек.
Когда мы въезжаем в Веденское ущелье, основная дорога идет в Ведено - самое крупное село долины, как небольшой город. Направо дорога ведет в села Махкеты, Элистанжи, Хатуни, а налево уходит грунтовая дорожка, в горы – и там находятся село Первомайское и еще несколько небольших сел, где живет один тейп, то есть все они - родственники. Как ни странно, история тейпа говорит о том, что происходят они от русских. В давние времена этот тейп вышел откуда-то из России. Впрочем, сейчас они все похожи на русских не больше, чем остальные чеченцы. Глава этого тейпа, живущего локально, что большая редкость - человек по имени Райбек.
Живописнейшая личность. Здоровый мужик с орлиным профилем. Седые волосы. Вечно одетая тюбетейка. Последнее, кстати, - специфическая примета этой войны. В первую войну все носили зеленые повязки. Сейчас, если не надо идти мимо русских постов, все носят тюбетейки. На улицах все мужчины ходят с непокрытыми головами. А зайдешь куда-нибудь во двор, или заедешь в какую-нибудь локальную зону, где живут одни чеченцы, – на самом деле везде, где ты уходишь с дороги, - все чеченские мужчины чаще всего в зеленых или красных тюбетейках. Знак принадлежности к традиционному обществу, «за ислам».
Райбеку под 50. Красавец, настоящий горный орел, увешанный пистолетами, в сапогах. Его можно увидеть в халате поверх какого-то военного френча. Он может быть одет во что угодно, это может быть и полевая русская военная форма. Но камуфляж на Райбеке смотрится как-то серовато, не живописно. Хорош он дома - в тюбетейке, расшитом халате, сапогах... Облик так и требует пары "Маузеров" времен гражданской войны. Но их нет - он здесь главный уважаемый человек, ему не нужно много оружия. Главное, во что «одет» Райбек, это в пару-тройку телохранителей, которые так же картинно стоят рядом с ним с "Калашниковыми". Дома ли он, угощает нас чаем, на дороге ли Райбек, - они всегда рядом. Вот главная «одежда» Райбека.
Единственный раз я видел Райбека одного – это очень непривычная картина. Я видел его в Гудермесе, где он ходит один рядом со зданием администрации. И одного я его видел внутри дома, когда он давал интервью. На улице Райбека всегда сопровождают бойцы, и по количеству бойцов можно определить, насколько спокойная обстановка в районе. Если рядом с Райбеком два человека, то, видимо, спокойно. Но бывает так, что кто-то стоит с автоматом у ворот дома, видны люди с автоматами по периметру забора. Ясно, что в районе что-то происходит. Но поди пойми что.
Он был начальником до Дудаева, он был начальником при Дудаеве. Басаев сидел в Ведено, командовал здесь, а Райбек как был начальником в своем Первомайском и еще четырех селах, так он и был начальником. Басаев ушел. Райбек, как он говорит, боролся с Басаевым, выдавил Басаева. Райбек остался начальником. Сейчас меняются русские коменданты – Райбек все равно хозяин своей деревни. Вот один персонаж – это Райбек.
Другой персонаж - это молодой, меньше сорока лет, мужик. Невысокий, полная антитеза Райбеку. Одет либо в свежую военную форму, либо в костюм – рубашка, галстук. Московский банкир Тарамов. Появляется он там в самом начале второй войны, когда русские еще не вошли в Ведено. Создает свой чеченский батальон, ни много ни мало – 750 человек. Батальон приписан к русской армии, вооружение – из русской армии. 750 человек для Чечни - это огромная сила. И это помимо его личных охранников.
Какое-то время, до июня 2001 Тарамов занимает ключевые позиции в Ведено. Он отдает приказы военному коменданту. Принимает начальника Генерального штаба, который прилетает к нему на вертолете, коменданта Чечни Бабичева, находится в приятельских отношениях с Шамановым. Мы видим этих людей, которые появляются у него дома. Сначала у него нет этого батальона, потом я приезжаю и вижу, как у него появляется эта военная сила. Потом я вижу, как вообще его дом наполняется оружием, стоит какая-то спутниковая связь.
И когда мы приезжаем в последний раз, то видно, что Тарамов теряет свое влияние. Власть в Веденской долине постепенно захватывает Райбек. Мы слышим, как Райбек интригует, что он будет зам. главы администрации. Тарамов говорит, что этого никогда не будет, противится этому и не одобряет. Уже последнее сообщение по телефону, что Тарамов покинул Ведено, он уехал, а Райбек получил должность зам. коменданта Введенского района и теперь хозяин Ведено – Райбек.
Первый раз я попал в Ведено вскоре после того, как закончилась грозненская операция. Мы с Томасом Авенариусом и Мусой отправляемся в большую поездку по Чечне именно в горные районы. Опять по очень простой причине: войска движутся вперед, журналисты работать не могут. Никаких репортажей и материалов оттуда нет. Так что наша цель понятна: если ты что-то узнаешь, то не просто оказываешься первым, но чаще всего - единственным информатором о происходящем. Здесь действует упомянутый уже мной принцип взаимоотношений с властями и военными: если ты в зоне фронтира, то у тебя никто не спрашивает никаких документов. Именно - не на линии, а в зоне. Можешь
быть впереди, можешь быть позади, но главное, чтобы ты был в зоне, я бы даже сказал, в духе фронтира. И тогда можешь совершенно спокойно работать, никто не интересуется твоими документами. Раз ты здесь, значит ты - «свой».
У нас "УАЗ", с нами представитель администрации Муса, и мы, объезжая блокпосты, доезжаем до Шали - входа в Веденское ущелье. Выслушиваем истории о том, как было захвачено село. Техника разрушения везде одна и та же. Шали разрушено, но не очень сильно. Спрашиваем, где войска. Нам говорят, что войска ушли дальше в горы. Кусок дороги до следующего большого села - Сержень-Юрта вроде бы свободен. Туда можно проехать. Мы выезжаем из Шали, как всегда подвирая что-то на блокпосту, и спустя 10-15 минут въезжаем в Сержень-Юрт. Здесь ущелье сужается, горы - слева и справа - сходятся почти впритык. Поэтому дома лепятся вдоль дороги, а все село вытянуто вдоль нее на несколько километров. Чеченцы говорят, что если бы Сержень-Юрт поставить вертикально, то он достал бы до луны. Это самое длинное село в Чечне.
Войска только что прошли, причем прошли верхом. Они прошли по горам. Село полностью разрушено. Но мы не понимаем, заходили сюда войска или просто разрушали сверху. Ничего нельзя узнать. Привычная картина, тотальные разрушения: где-то что-то горит, взрывается, поверху все стреляет. И кругом нет ни одного человека, у кого можно было бы хоть что-нибудь спросить. Это мертвые села: что Дуба-Юрт, что Сержень-Юрт. Ты едешь километры – и нет ни одного человека - ни русских, ни чеченцев - у которых можно было бы узнать, что здесь происходит. Где войска, где кто... Наконец с большим трудом находим некоего человека, который называет себя главой местной администрации, только что назначенным русскими. Спрашиваем, сколько человек в деревне. Он говорит, что не знает: может быть, двое, может, больше...
Дикая, жуткая сцена. Мы встречаем еще одного жителя, о котором
трудно понять, кто он - может чеченец, может русский или армянин, который пересидел тут все бомбежки. Непонятно как, у него даже подвала нет. Или есть, но он перестал туда спускаться. Последнюю неделю он просто сидел у себя в доме, залезая в комнате под стол или под кровать. Собственно дома нет: ни крыши, ни стен, ничего нет. Он явно контужен этими взрывами, или просто уже сошел с ума. Что-то путанное рассказывает: тут бомбили, тут бомбили, все взрывалось... Понять из его путаного рассказа на чеченско - русском языке толком ничего нельзя. Поэтому он все время берет в руки какие-то предметы из своего быта, оставшиеся целыми. Он берет чайник, а чайник пробит осколком. Он его ставит на место. Может, он хочет угостить нас чаем, идет к шкафу, ища чашки - шкафа нет... На полу какие-то осколки валяются. А нищета страшная. На полу старые пиджаки, все это брошенное валяется на полу. Видимо, он вроде бомжа какого-то. Может быть, какое-то время тому назад погибли все родственники, и уйти было некуда… Из его рассказов ничего нельзя понять.
Глава администрации говорит, что русские, подтянув артиллерию, неделю обстреливали Сержень-Юрт. Потом обстрел кончился, и вот, вроде бы, со слов главы администрации, по центру села на БТРах проехала разведка с нашими стариками и куда-то ушла. А здесь что – никого нет. Пусто, ничего не знаем - будут бомбить, не будут бомбить…» Он говорит, мол, главное, что русские бомбили село, а вот рядом - тренировочные лагеря Хаттаба,- их вообще не бомбили. Мы тут же свернули - заехали посмотреть... Это все описано у Авенариуса.
Действительно, разрушения, которые мы видим в селе, несопоставимы с уроном, нанесенным этим лагерям. Там практически все сохранено в целости. Более того, еще один встретившийся нам очевидец, остался невредимым именно потому, что его дом как раз на границе села - рядом с этими лагерями. Его дом, как и тренировочные лагеря, кстати, уцелел. Так, слегка побит осколками снарядов. Он рассказывает, что Басаев и Хаттаб совершенно спокойно продолжали свои занятия. Уже бомбили Дышне-Ведено, бомбили Сержень-Юрт, а на лагеря не упало ни одной бомбы. Эти бывшие пионерские лагеря. Их видно с воздуха и на картах, они везде есть. То есть это большие куски территории, много зданий. Потом они спокойно собрались, погрузились на грузовики и уехали. Еще неделю было тихо, и только через неделю русские несколько раз обстреляли эти тренировочные лагеря.
Ходим по тренировочным лагерям. Моя любимая сценка из моего внутреннего чеченского кино… Заходить-то страшновато - опять же мины, растяжки. Непонятно - оставили они, не оставили. Но, вроде, дорожки такие твердые, то есть видно, что на них, наверное, ничего нет. Потихоньку движемся вперед. Наш водитель, естественно, бросается вперед, открывает какие-то двери. Я не понимаю, за кого мне бояться – то ли за себя, то ли за водителя, которого сейчас разорвет. В конце концов, по какой-то асфальтированной дорожке я подхожу к сохранившемуся зданию, которое, видимо, было столовой у боевиков.
И вот классическое «дежа вю» – мой любимый кадр из Тарковского, «Сталкер». Я заглядываю в окошко, и пол здания – хорошая кладка - на пол-метра залит водой. Комната метров пятьдесят – она вся залита водой. И лежит на дне, на кафельном полу, тот же набор предметов. Я не понимаю, кто кого снимает: меня снимают, я снимаю… Овеществилось предвидение Стругацких, то, как его понял Тарковский… Но под водой лежит старый башмак, лежит шприц. В фильме лежит автомат, а здесь лежат пули от автомата, лежит автоматный рожок. И так же медленно вращается вода и вот эта муть, пузырьки от воды создают верхний, такой мистический слой над всеми этими брошенными предметами, лежащими внизу. Сходятся – расходятся…
Ну, долго нам задерживаться там нельзя. Это отдельная история. Это политическая история о том, что в каждом селе, в которое мы входим – Шали, Сержень-Юрт, Дуба-Юрт… В любом селе чеченцы рассказывают нам одну и ту же историю. Начинают они, естественно, с того, что никаких боевиков здесь никогда не было. Небольшой опрос тут же показывает, что какие-нибудь боевики да были – пять, десять, пятнадцать человек. Рассказывают одно и то же, что русские дожидаются того момента, когда боевики уходят. Пока боевики находятся в селе, пока они входят - уходят, упаковывают свои вещи на машины и так далее – никто не стреляет. Как только боевики уходят – вот тут начинается тотальный обстрел, и деревню разносят вдребезги.
Я ищу очевидцев, которые могли бы сказать, что «нет, это не так», что был какой-то ответный огонь, что боевики были – и я не нахожу. Все свидетели, заслуживающие доверия, говорят о том, что обстрелы всегда начинаются тогда, когда боевики уходят. У меня лично складывается следующая картина, что все правильно, все абсолютно верно. У русских вооруженных сил на этот раз другая тактика. Они подходят к деревне, и если оттуда звучит хоть один выстрел – никто не вступает в бой. Все верно, никто не вступает ни в какие огневые контакты. Кому это надо. Армия спокойно останавливается на расстоянии пяти километров, трех километров, восьми километров. За эти несколько дней, пока боевики пакуют вещи и уходят, устанавливаются артиллерийские орудия, минометы и затем спокойно начинается уничтожение села. И вот когда село разбито до такого состояния, что там физически просто негде прятаться снайперу или кому-то еще, вот тогда армия и входит в деревню.
У меня сложилась такая картина, в которой сходится и армейская логика. На этот раз вооруженные силы, безусловно, берегут людей. Это факт. Я не знаю ни одного случая приказов, как в ту войну: «Вперед!», «Штурмовать», «К дню рождения Грачева взять такое-то здание»… Пехота бежит… Сколько людей погибло в Грозном вот от таких дурацких штурмов, когда в городском бою засевшие в домах чеченцы методично уничтожали целые подразделения. Я не слышал ни одной истории, чтобы в эту войну было что-то похожее. Выстрел - обозначено, что есть противник. Может, там и нет противника, но он может там быть. Он может помешать пройти. Значит, мы все сносим, делаем все ровное, закатываем в асфальт. Делаем ровную бетонную площадку, после чего пехота проходит вперед.
Здесь, в Сержень-Юрте, мы наблюдаем ту же самую картину. Все уничтожено, боевики спокойно собрались и ушли. Действительно, большие тренировочные лагеря. Для Томаса и для меня это в некотором смысле очень интересная новость, потому что настолько много вранья вокруг чеченской войны, что я, например, думал, что все эти разговоры о тренировочных лагерях – это все байки. Ну, чеченцы бедные, и, потом, все они бабки зарабатывают. Ну какие тренировочные лагеря!.. Любой нынешний чеченец и так вояка от рождения. Вот теперь это уже не метафора. Вот когда они раньше говорили, что «каждый чеченский мужчина – войн от рождения» - это, безусловно, была метафора. Ну какие войны, они были гражданами Советского Союза. Теперь это, конечно, правда. Любой чеченский мужчина, которому сейчас 11-14 лет, то есть все, кто родился до 1990 года – естественно, либо от рождения держат автомат в руках, либо успел его подержать больше, чем достаточно.
Я думал, что это миф. Зачем чеченцев тренировать, ну есть какие-то сборы… Нет, оказалось, что это правда. Тянутся вдоль реки пионерские лагеря: бараки, казармы. И главное, что говорит о том, что здесь всерьез занимались тренировками – это то, что прямо у лагеря – там долинка у реки, метров пятьсот. И тут же круто - горы, заросшие кустами. И в этих горах набиты – вот ты стоишь внизу и видишь – просто как дороги выбиты такие узкие тропы вверх в гору. Сделаны полосы препятствий – бревнышки, черта-дьявола… Мы спросили у уцелевшего местного жителя, который жил с краю: «А это что такое?» Он ответил: «Ежедневные тренировки». То есть утренняя пробежка - бойцы с полной выкладкой пробегают, с его слов, два-пять километров. То есть одно из упражнений – бег по горам. Есть подтверждение, что это не вранье, потому что дороги вытоптаны, набиты серьезно. Не один человек там бегал, и не два, и не в течение месяца. То есть такие центры тренировок, центры подготовки – они действительно существовали. Здесь пропаганда не наврала.
Но с другой стороны тут же, естественно, возникает хороший вопрос. Ну почему, если всем это было известно, тем более, что это видно с воздуха, это могут быть агентурные данные разведки. А главное, что это не палаточка в лесу. Все это находится на открытом месте. И если используются в Чечне, – а они используется, я видел своими глазами, - и ракеты среднего радиуса действия, и бомбардировочная авиация, и штурмовая авиация. Ну почему, к моменту, когда сентябрь - ноябрь, дагестанская операция, декабрь – январь – штурм Грозного, Хаттаб с Басаевым прекрасно тренируют своих бойцов. То есть там, в этом лагере, как раз и сидят эти бойцы, от 100 до 1500 человек одновременно - нам называли разные цифры. Вот они, все здесь. Вот она, казалось бы, логичная акция возмездия. Да разбомби ты эти лагеря. Мы точно устанавливаем, что лагеря бомбят после того, как оттуда уходят боевики.
Ну, эта тема для нас заканчивается. Надо спешить, поскольку впереди открыта дорога на Ведено, значит надо ехать, смотреть, что происходит дальше. Грузимся в машину. В этот момент откуда-то из-за домов выходят ребята: хорошо стриженные, довольно длинные волосы, форма, которую я еще не видел, необычная форма. Все та же экзотическая для меня рация за спиной с тумблерами, длинной антенной и т.д. Оказывается, нас посетила морская пехота. Посреди дивных чеченских гор бодро топчет землю славная российская морская пехота. Морпехи движутся сверху по горам, а их командир выслал разведку узнать, что происходит в селе. Разведка обнаружила там немецкого журналиста с чеченским администратором и бодро отправилась куда-то дальше по своим делам. Очень серьезные ребята. Приятно то, что в этом случае армия лояльна и не пытается бросаться на журналистов. В противном случае, я думаю, что сопротивление было бы бесполезно.
То же самое - поражает контраст с первой чеченской войной: грязные, необстрелянные молодые парни… Сейчас мы встретили трех настоящих «волков войны». Это трое профессиональных вояк, старше 25. Отлично одеты, отлично экипированы, за исключением вечной проблемы – связи. Кроме допотопной рации все остальное – идеально. Идеально пригнанная форма… И по манере поведения – осторожной и аккуратной - видно, что это настоящие профессионалы, без всяких дураков: никакой лишней бравады, очень корректно, очень точно. По манере ответа на вопросы… Серьезные вояки.
Ну, надо ехать дальше. Прыгаем в наш «УАЗ» и устремляемся вперед. Дорога втягивается в горы. Собственно, мы уже в горах, просто, как всегда, чем дальше в горы – тем уже долины. Долинка становится поуже, дорога также жмется справа к скалам. Слева, естественно, ущелье. Но здесь не так, как в Итум-Кале. В Веденском ущелье расстояние между скалами намного больше: где-то полкилометра, где километр. В Ведено между двумя скальными обрывами порой до 50 метров, если не меньше. Здесь широко. Но все равно внизу течет река и справа горы, слева где-то там река.
Водитель, естественно, гонит, машину. И здесь машина упирается в хвост идущего перед нами в гору БТРа. Надо ли говорить о том, что если чеченский водитель видит, что перед ним кто-то находится – это его чрезвычайно нервирует. Вообще он не может этого перенести. Вообще, если перед чеченским водителем поставить что бы то ни было: столб, «Мерседес», даже если он на «Жигулях» - это невозможно. У него рефлекс: то, что перед ним – это то, что следует обогнать. Немедленно. Поэтому водитель жмет на газ, вылетает на встречную полосу и начинает обгонять БТР – дорога всего две полосы.
Маленькая справка. Вообще в традициях движения армейских колонн, по крайней мере, в Чечне, обгон военной колонны – ну что значит «запрещен»… Это интересная тема – есть очень много неписанных правил войны. Вот когда идет военная колонна – все стоят. Надо съехать на обочину и встать. А уж о том, чтобы гоняться с военной колонной или ее обгонять – об этом и речи быть не может. Поэтому я ни разу не видел, чтобы ты обгонял военную колонну, и тебя зажали между машинами и раздавили или обстреляли. Но я видел одно, что чеченцы, которые плевать на все хотели на дороге, когда идет военная колонна – стоят.
Наш героический водитель, видимо, вдохновленный тем, что у него сидит большой начальник из чеченской администрации, а также иностранный корреспондент, бодро бросается на обгон военной, как выясняется спустя несколько минут, колонны. Потому что за первым БТРом идет второй БТР, третий БТР, пятый БТР… В конце концов, на каком-то повороте… А техника тащит за собой на колесах глину, и поэтому, чем дальше мы едем, тем больше дорога покрывается слоем глины, камушков. Начинается дождик – дорога скользкая. Колонна идет со скоростью километров 40, а водила прет в гору, естественно, со скоростью километров 70, а то и 80. В какой-то момент впереди появляется то ли отставший, то ли идущий вниз на ремонт какой-то БТР, и водитель, отчаянно визжа тормозами, ныряет в зазор между военными машинами.
Еще одно из чеченских воспоминаний, на редкость неприятное. Стволы у ЗУшек, вот эти спаренные пулеметы, обычно подняты немного кверху. У данной ЗУшки по какой-то причине стволы были опущены вниз. Сзади едет БТР. Просто нам в окно смотрят два ствола зенитного орудия. Одного снаряда достаточно, чтобы от нашего «УАЗика» не осталось ничего. На металлических сидениях качаются два бойца, которые внимательно смотрят, кто, собственно говоря, сидит внутри этого автомобиля, потому что некоторые приметы отличают нашу машину от традиционно армейской. Есть некоторые мелочи, по которым можно понять, что это не армия. У армии номера, как правило, с буквой «Т», армейские машины более потрепанные. То есть так можно догадаться, что это не армейский «УАЗ». Мои сомнения разрешаются тем, что, как только появляется возможность, водитель диким юзом бросает машину вперед и опять бросается на обгон.
Происходит классическая сцена. Руководитель экспедиции – Томас Авенариус. Кто платит – тот и заказывает музыку.
Томас обращается ко мне, по-английски:
- А нельзя ли сделать так, чтобы мы ехали немного потише?
Выдерживая субординацию, я обращаюсь к проводнику Мусе по-русски:
- Дорогой Муса, а не кажется ли тебе, что мы слишком быстро едем?
Муса, поворачиваясь водителю:
- Асланбек, не гони!
Асланбек – Мусе:
- Да я и так еле еду.
Муса – ко мне:
- Ты знаешь, стоит ли беспокоиться, на самом деле. На все воля Аллаха, Аллах всемилостив и всемогущ. Будет его воля – упадем, не будет – приедем.
Я – к Авенариусу:
- Муса ссылается на Аллаха.
Авенариус:
- Это аргумент, с которым я не могу не согласиться.
Машина юзом летит, естественно, в сторону пропасти. Авенариус закрывает глаза. Я закрываю глаза. Последнее, что я вижу перед тем, как закрыть глаза, что Муса тоже закрывает глаза. Интересно, закрывает ли в этот момент глаза водитель…
Когда мы открываем глаза, мы видим, что опять втираемся в военную колонну. Водитель, как будто бы он находится где-то на улице Горького, опять втирает наш «УАЗ». Он заканчивает обгон: встречное препятствие между танком и очередной ЗУшкой, мол, «подвинься, я пролезу». Надо сказать, что военная техника, которую мы обгоняем – это опять полное раздвоение сознания. Тут и Тарковский, «Сталкер», тут и просто Грозный, Сержень-Юрт. Когда техники нет – это просто руины, когда появляется техника – ты просто в сорок пятом году. Танки – это следующая модификация Т-34. Но танки-то ладно, попадаются современные. А вот эти самоходные установки – это те самые САУ- 5, которые были сделаны во время войны. ЗУшка – тоже орудие абсолютно не новое, «Уралы» выглядят точно как «Студебеккеры». Особенно артиллерия, эти пушки…
Кстати, я поинтересовался. Действительно, и САУ, и пушки… Очень многие находили гильзы и снаряды, затворы от пушек, на которых написано: «Выпущено – 1932 год», «1942». То есть на самом деле, если отодвинуть в сторону авиацию, у которой, наверное, есть какие-то электронные приборы, то техника, которую я вижу на дороге – вся до-электрическая, до-электронная. Как шедевр техники - ламповая рация за спиной у морпехов, самоходные артиллерийские установки – какие там прицелы ночного видения, какие стабилизаторы огня!.. Ползет такая орясина, где механик-водитель со скрежетом дергает за эти рычаги. У меня было ощущение, что… Конечно, я вспоминаю об этом, когда еду в этой колонне. Это навязчивое воспоминание, когда ты видишь эту гору антиквариата. Ты думаешь, что какой-нибудь богатый американский коллекционер, увидев такое, столько бы отвалил, чтобы это все заехало в транспортный самолет и приземлилось где-нибудь у него в Лос- Анджелесе. Где ты увидишь такое – идет колонна за колонной. БТРы в основном старые, они отличаются. У современного БТРа, он выглядит немного по-другому – сбоку дверь такая низкая. А здесь видно, что идут машины выпуска 1970-х годов. То есть у них ресурс – по тридцать лет. Это техника до-электронной эпохи.
У меня было странное ощущение, когда я смотрел на обстрел Грозного наяву и по телевизору. Как ни странно, когда я видел по телевизору то, что показывают, возникало ощущение, что это реванш за взятие Берлина. Взятие Грозного - это военный реванш за взятие Берлина. Ведь Берлин взяли бездарно и бестолково. Приволокли огромное количество пушек… Там же концентрация огня была такая, аналогов которой не было. И количество снарядов, и количество стволов не имеет аналогов ни в одной мировой военной операции. Стреляли – стреляли, а в итоге, когда пошли на штурм – штурмовали медленно – потеряли огромное количество народа. И вот штурм Грозного – у меня было такое ощущение, что это реванш за ту неудачную операцию. Вот здесь все делалось по правилам, все поставили где надо. Город доломали до подвалов, чтобы никто не мог укрыться, а потом спокойно вошли. Из-за того, что техника старая – было ощущение, что берем Берлин. Мне все время казалось, что – ну, флаг Победы был, это понятно, это срослось, вместе соединилось – но мне все время не хватало немецких пленных с поднятыми руками, которые выходят из развалин Грозного. Разве что Авенариус мог вмонтироваться в эту картину, но он, к счастью, находился на другой стороне…
И вот мы обгоняем - огромная колонна! Я с ужасом это понимаю. Наш водитель несется с риском свалиться в пропасть - правда, слава Богу, что здесь слева снизу не отвесная пропасть. Сначала надо пролететь метров пять кустов и обочин, и только потом упасть в реку. Но это не очень утешает. И я понимаю, что эта колонна, которая вышла прямо перед нами… От Сержень-Юрта до Ведено – километров 20, наверно. И эти 20 километров – они целиком заняты, дорога полностью заполнена войсками. Это войска втягиваются в Веденскую долину. Штурм прошел поверху: пехота прошла по горам, авиация прошла по горам. Забегая вперед: в Ведено со стороны Дагестана – я это не видел, к сожалению, своими глазами – спилили лес и танки прошли по горам. Там видно до сих пор, где спилен лес, и танки спустились с гор. И начали обстреливать Ведено, стоя в предгорьях. После того, как Ведено обстреляно, выяснили, что все ушли. Это не штурм, это захват Ведено. Эта военная техника – первая русская колонна, которая идет в Ведено. И мы ее цинично обгоняем и влетаем в Ведено до того, как туда входят русские войска.
На самом деле как таковой штурм Ведено состоялся в течение предыдущих 3-5 дней. Именно то, что штурм. И штурма я в Ведено не видел. Потому что штурм – это то, что морпехи шли по горам: их вертолетами перебрасывали, они пешком перебирались. Танковые, артиллерийские части двигались со стороны Дагестана, то есть как и в Итум-Кале. В первую войну ущелья штурмовали, что называется, «в лоб». То есть войска двигались по ущелью, а чеченцы их обстреливали. В эту войну все было по-другому. Войска двигались по хребтам, поверху, и войска выбрасывались в самой верхней точке ущелья и оттуда шли вниз. Номинально это уже освобожденная территория, и здесь не должно быть никаких сомнений, потому что если бы она была не освобожденной, то не было бы никаких записок, а сидели бы мы в зиндане, 100 процентов. Потому что на этот момент в Чечне еще реально – эти цифры все потом подтверждены – от 500 до 1000 заложников, которых никто еще не отбил и никто еще не отпустил. Эта атмосфера еще присутствует. Если бы это была неконтролируемая зона, то сидеть бы нам в зиндане.
Чтобы это не разошлось с моим рассказом о посещении Веденского района в октябре 1999 года, то ремарка какая. Эти бойцы, которые тогда сопровождали нас в Элистанжи, и которые сейчас находятся в 10-15 километрах от нас, они, эти масхадовские бойцы защищают нас не от местных жителей. Они нас защищают от Басаева и Хаттаба. Поэтому если бы мы оказались в этом районе так, как мы оказались, на одном «УАЗике» с одни чеченцем – в зиндан бы прямым ходом без всяких разговоров…
Первое, что меня поражает в Ведено, поскольку я тоже воспринимаю происходящее в традициях той информации, пропаганды, которую я слышал и знаю, что уж этот-то оплот ваххабизма, этот «Марадор» - ну уж от него должны остаться просто одни головешки. Ага! Одно из самых уцелевших сел, которые я видел. Мне даже кажется, что Ведено не пострадало вообще: целые крыши, целые дома. Потом, позднее, когда я уже поездил по переулочкам, я понял, что Ведено тоже досталось, но размеры разрушений с Дуба-Юртом, Сержень-Юртом, с Итум-Кале просто нельзя сравнивать. Если в Итум-Кале один жилой дом, который остался под крышей – вот символ разрушений, то в Ведено, пожалуй, два десятка разрушенных домов на огромное село – это символ того, что разрушено и что осталось. То есть зеркально, с моей точки зрения.
Мы въезжаем в Ведено. Я не помню, каким образом Муса узнает, с кем мы могли бы тут поговорить. Нам говорят, что здесь есть один авторитет, он здесь всем рулит. Он все и решает, чеченец. Русская комендатура еще толком не работает, а вот тут есть один большой начальник. И надо ехать прямо к нему, он решит все наши проблемы. Садится проводник, мы едем по Ведено. Люди на улицах, женщины, дети, старики, мужчин нет. Базарчика нет, только навес – никто ничем не торгует. Люди стоят, танки едут…
Провожатый нам показывает дорогу, едем вперед по этому не разрушенному селу. Мы останавливаемся – огромные чеченские ворота. Обычно ворота скрадывают постройки, которые находятся внутри. Эти ворота пятиметровой высоты ничего не скрадывают. За воротами стоит настоящий замок. Мне доводилось делать материалы о «новых русских» в Подмосковье, видал я дворцы, построенные олигархами. Так вот хочу сказать, что даже президентская резиденция господина Горбачева, даже новый дом господина Руцкого, даже новый дом господина Кадырова, главы администрации Чечни – это все Рублево - Успенское шоссе – любой из этих домов легко уместился бы под крышей того строения, которое я вижу за воротами. Это замок, настоящий замок! Четыре этажа, если мне не изменяет память. Может, этажей и три, но высоченные потолки, судя по расположению окон. Это можно сравнить с каким-нибудь московским административным зданием. Масштаб этого здания перекликается с масштабом здания Моссовета. Другая архитектура, а вот по масштабу – здание со - масштабно зданию Моссовета, немного пониже.
Открываем калитку, входим. Нас встречает боец-чеченец с автоматом и говорит:
- Да, господин, - так мы узнаем фамилию этого человека, - господин Тарамов может с вами поговорить, пройдемте.
Нас проводят в сад. В доме арка, мы проходим через арку и оказываемся в саду. В саду видим удивительную картину. Еще лежит снег, холодно, и в этом саду среди деревьев ходит человек, одетый в камуфляж. Самое главное, что на боку у него висит самый новый из систем спутниковой связи спутниковый телефон. Не как ноутбук, он по размерам чуть побольше чем мобильный. Когда мы подходим, телефон звонит, и хозяин начинает по-русски о чем-то разговаривать. Понятно, что он разговаривает с Москвой. Поговорив минут пять, человек поворачивается и говорит:
- Супьян Тарамов. Чем могу быть полезен? Извините, - говорит он, - что я не могу встретить вас в доме. Видите, дом поврежден, басаевцы его обстреливают... Действительно, в доме выбиты почти все окна, где-то видны трещины, следы от пуль.
- … Я боюсь приглашать вас в дом, потому что все они еще где-то здесь, неподалеку. Вчера стреляли, сегодня стреляли. Давайте поговорим в саду, тем более, что вокруг сада стоит моя охрана. Давайте погуляем и побеседуем здесь.
Прогулки Авенариуса с Тарамовым по весеннему саду. Но, поскольку я нахожусь рядом… Тарамов рассказывает, что он – банкир из Москвы, у него несколько процветающих предприятий. Говорит на очень хорошем русском языке. По-английски Тарамов понимает, но не говорит. Эта и дальнейшие встречи происходят на русском. Он рассказывает следующую историю, что – да, он москвич, банкир, предприниматель, хозяин процветающих фирм, но он чеченец. Ведено – это его родина, и в сентябре он приехал сюда для того, чтобы очистить Ведено от Басаева и Хаттаба. Он приехал, он здесь жил, он постепенно подобрал людей, которые не хотят сотрудничать с Басаевым. Из них собрал, создал военный отряд. Называет цифру - на тот момент около 200 штыков, если мне не изменяет память. Приличный отряд. И вот с этим отрядом, начиная с сентября, как он говорит, всячески «выдавливал Басаева из Ведено и выдавил». Тарамов утверждает, что к моменту прихода русских его усилиями Басаев и Хаттаб уже покинули Ведено, их здесь не было. Мы говорим: «Но как, это большая военная сила!» Тарамов говорит, что люди не были на стороне Басаева, что люди не одобрили дагестанский рейд и большая часть людей склонилась к тому, чтобы поддержать его, Тарамова, то есть Басаеву сказали: «Уходи, ты нам не нужен». И Басаев ушел.
Интервью короткое, странное, потому что когда ты гуляешь по саду… Чечня, только что эта колонна, какая-то антикварная техника, морпехи с радиостанцией на лампах… А тут такой москвич. В разговоре проскальзывают какие-то миллионы долларов, которые куда-то были инвестированы, названия известных компаний, чем он занимается. Периодически звонит спутниковый телефон, по которому он отдает ценные указания по бизнесу в Москве. Странное состояние. Сад – это ровная площадка, а вокруг все время что-то стреляет. Ну, это в Чечне как положено: то авиация, то артиллерия, то минометы, то автоматы трещат. То есть грохот стоит, но непонятно, куда оно все, собственно говоря, стреляет.
Тарамов говорит: «За мной охотятся. Естественно, за мной охотятся. Я объявил войну Басаеву. Я охочусь за ним, а он охотится за мной. Поэтому мы беседуем тут, у меня несколько минут. Потом мы уйдем на операцию». Вот такое странное интервью, которое мы получаем. Он говорит, что: «Милости прошу ко мне в гости, но не сейчас. Сейчас я, к сожалению, занят, надо идти». Уже в этом, первом интервью он упоминает о своих постоянных встречах с начальником Генштаба, с командующими танковыми войсками, десантов. Один только что улетел от него, другой завтра прилетит. Приглашает нас на шашлык, по-моему, с начальником штаба. Странное такое единение федеральной военной силы и чеченской силы.
Интервью заканчивается. Мы смотрим, что бы здесь еще можно было посмотреть. Бойцы – охрана, естественно, тоже тут ходит. Мы спрашиваем:
- Что тут интересного? А где Басаев, он в Ведено или …?
Они говорят:
- Нет, Басаева в Ведено нет. Дом бросил, уехал.
- О, дом бросил… А дом-то можно посмотреть?
Тарамов говорит:
- Ну вот, дом виден отсюда. В общем, там тоже стреляют. Я дам вам машину – езжайте, посмотрите.
Мы берем проводника и отправляемся смотреть дом Басаева. Надо сказать, хорошо жил Басаев… Особняк, конечно, поменьше тарамовского, но впечатляет. Новый русский стиль. В общем, чеченские особняки – местная архитектура коррелирует с «новолужковской». Вот только башенок нет, а так, конечно, похоже. Еще немного - они начали бы строить колонны и башенки, и тогда это будет абсолютно одно и то же.
Огромадный дом красного кирпича, как положено. И у Тарамова, и у Басаева – дом из красного блестящего фирменного кирпича. Красный кирпич, галереи, рамы. Дом стоит под чистовую отделку. Рядом с домом два бассейна, метров по тридцать. Проводники рассказывают, что бассейны уже работали, Басаев разводил форель, осетров. Бассейны действительно заполнены водой. Ну, я хочу сказать, что в этом бассейне кита можно содержать. В одном он будет плавать, а в другой его можно краном переносить, пока ты меняешь воду в этом бассейне.
Любопытный момент. Везде в доме стоит только недавно, несколько дней назад, привезенная фурнитура: двери, рамы, окна на сумму, наверное, 10.000 – 15.000$. Все очень качественно сделано: роскошное сухое дерево. В этом доме под сотню окон и дверей, и под это все у каждого места стоит новая дверь.
Мы с Томасом, естественно, обмениваемся мнениями. И любопытная возникает идея. Если действительно Басаев договаривался с Волошиным, о том, что он, Басаев, спровоцирует войну, рейды в Дагестан – понятно, что после начала войны ему придется уходить на нелегальное положение. Кто будет закупать в недостроенный дом двери и окна. Кажется, что Басаев пребывал в абсолютной уверенности, что в его родное село Ведено война не придет. Стройка не заброшена, стройка остановилась. Видно по дверям, по окнам, стоят еще не запылившиеся строительные леса. Видно, что стройка прекратилась, может, неделю назад, может, две недели. То есть люди собирались тут совершенно всерьез жить. И жить хорошо. Форель в прудах… Никто не планировал. В Грозном дома все вычищены, вся электрика снята, вся проводка снята. Хорошо видно, что богатые готовились - четко знали, что русские придут, надо все убрать и унести. В басаевском доме картина совершенно противоположная. Те, кто строил этот дом, были твердо уверены в том, что скоро они будут в нем жить.
Осмотрев дом Басаева, отправляемся смотреть дом Хаттаба. Дом Хаттаба – наоборот, ничем не примечательное строение. Классический, я бы сказал, бедный веденский дом. Разница только в том, что на углах дома, в кирпичных стенах сделаны сторожевые вышки с ограждением. Я спросил: «А что, часовые стоят?» - «Конечно, а кто же еще». У Хаттаба стояли часовые. Далее развивается дискуссия: входить или не входить. Минирована калитка или не минирована. Зовем соседей, потому что входить в чужой дом без спроса тоже нехорошо. Спрашиваем:
- Заходил кто-нибудь? Русские здесь были?
- Нет, никого еще не было.
Плохо, потому что раз никого не было, значит - калитку никто не открывал. То есть может быть заминирована.
Пока дискутировали – шофер подходит, спокойно открывает двери, входит внутрь. Вопрос решается сам собой. Это не тот шофер, с которым мы потом постоянно работали, это простой такой шофер. Шофер входит внутрь. Так мы попадаем в дом, где жил Хаттаб. Ну, что говорить – профессионалы: ни клочка бумаги, ни книжки, ничего. Все аккуратно подобрано, все аккуратно вынесено. Дом напоминает, скорее, штаб или казарму, в отличие от басаевского. Если басаевский дом поражает роскошью, это явно дворец местного князя, то у Хаттаба сугубо функциональное жилье, причем это жилье рассчитано на хозяина и охрану. Это жилье группы людей: большие спальни, много кроватей. Сейчас хаттабовский дом, по-моему, еще можно посмотреть.
Продолжается бесконечная эта история. Выходят соседи. Мы говорим:
- Это дом Хаттаба?
Они говорят:
- Да.
Первое, о чем начинают говорить соседи:
- Посмотрите вокруг, видите дом напротив? В него попал снаряд – разрушен. Видите дом слева? Разрушен. Дальше дом – разрушен. А в дом Хаттаба не попало не одного снаряда. Рядом с басаевским домом дома разрушены, а дом Басаева - стоит.
Это факт, комментариев не будет. Естественно, не то, что с вертолета – с самолета виден и особняк Басаева, и дом Хаттаба. Это не что-то нечто спрятанное. У Басаева так вообще - это край деревни, его личный участок площадью с гектар, что для Чечни невероятно много. И дальше поле – и стоит этот красный особняк. Его можно со спутника увидеть. Ни пуль, ни снарядов, ничего. Все абсолютно цело…
Так состоялось наше первое знакомство с господином Тарамовым. И вот мы соответствующим образом покидаем Ведено.

…Конечно, можно было разбомбить совершенно спокойно. Если бы в этом была необходимость. Только избави Бог, чтобы я к этому призывал. Это не мое дело, я к этому не имею никакого отношения. Но если бы говорить о военной необходимости закатать в асфальт… В Грозном много приметных зданий. Масхадовский дворец с огромными поднятыми вышками, сваренными наверху, мачты связи, антенны, спутниковая, спецсвязь – ну уж в него-то можно было бы попасть из чего угодно: хоть из пушки, хоть из самолета. Когда мы там были – там был и Масхадов, и все хозяйство. Басаевский дом хорошо известен. По басаевскому дому, как известно, пытались выстрелить, но попали не в басаевский, а в соседний дом. Стреляли, но не попали. Лагеря все на виду, басаевский частный дом в Ведено на виду. Да вообще все эти немногочисленные военные объекты – они абсолютно всем хорошо известны. Если бы такая необходимость была – то, конечно, никаких проблем. Можно было по всему этому пульнуть – почему нет, пожалуйста.
Чеченская версия от начала войны и до конца: любой чеченец, с которым мы говорили, высказывал такое мнение, что русские сознательно сохраняют боевиков. Либо они говорят: «Вай, аллах, мы не знаем, зачем они это делают. Наверное, есть какой-то смысл в том, что они сохраняют боевиков, что они не убили ни одного боевика. Вай, они убивают мирных жителей, а боевиков они не трогают. Наверно, что-то за этим есть». Часть чеченцев, более идеологизированных, говорят, что: «Нет, это коммерческая война». Любимое чеченское выражение, «коммерческая война». Не знаю, что оно означает. «Это коммерческая война. Они там между собой все договорились, русские с руководством боевиков: Масхадовым, Басаевым. Все наживают на этом деньги – конечно, никто ни в кого не стреляет. Конечно, русские боевиков не убивают, потому что они делают бизнес». Добиться, какой бизнес – сложно.
У чеченцев хорошая форма построения: «Раз русские не убивают боевиков, после войны все нажили огромные деньги – значит, эти деньги делаются, значит, они где-то есть. Значит, кому-то это выгодно. Зачем же убивать своих сограждан – в этим же нет смысла. Мы же чеченцы, мы же с Россией. Зачем нас убивают? Мы знаем, что это не нужно русскому народу – убивать всех чеченцев. Это злые политики и главные бизнесмены – евреи. За всем стоят евреи, которые наживают на этом огромные деньги». Чеченцы обязательно порассуждают по этому поводу. Дальше текст такой: «У нас здесь нефть, у нас тут минеральная вода…» В общем, вся эта война для того, чтобы наживать деньги, поэтому боевиков не убивают.
Моя-то версия проста как грабли. Насмотревшись на бесконечные - «Бардак», я «Боевик»! - и зная, как работает государственный аппарат, поскольку мне приходилось заниматься политической журналистикой, у меня нет никаких сомнений, что во – первых, просто нет техники. Насколько я знаю, если это не была очередная операция прикрытия, то та ракета, которая полетела в Дудаева – это американская ракета, а не русская. В армии, в которой вертолеты не летают по причине того, что корпусам по тридцать лет - нет ни оружия, нет возможности для того, чтобы попасть в какой-то дом. Они просто не могут попасть в дом, они и в ту войну не могли попасть в дом. Первое – нет реальной технической возможности точечно попадать куда бы-то ни было. А второе – это отсутствие какой бы то ни было политической воли.
Мы опять начали говорить в логике реальной войны. Там противник – тут наступают. Поскольку никакой реальной войны нет, а есть предвыборная компания и есть РR – акция, которая должна появиться на экранах телевизоров – образ войны – и соответственно люди будут реагировать на этот образ и проголосуют за Путина – то причем здесь лагеря, причем здесь дом Басаева, Масхадова… Эти вопросы не ко мне, это вопрос к Павловскому. Я думаю, что если Павловскому надо было обязательно показать подштанники Масхадова в прайм-тайм, я думаю, что все бы организовали. Нашлись бы и силы и ресурсы. Купили бы американскую ракету, запулили бы и сделали. Я рассказываю только то, что видел своими глазами.

С Авенариусом

Здесь я сделаю одну маленькую вставочку. Это путешествие с Авенариусом - то самое, большое, в поисках Шпигуна, март 2000.
Веденская долина намного больше и шире, чем Итум-Калинское. Здесь куда более пологие склоны, нет снежников. Долины уходят вбок, в них еще какие-то деревушки. А на самом верху долина раскрывается такой большой тарелкой - вытянутой, овальной. В центре - Ведено. А направо уходит еще долина с небольшим повышением, километров на двадцать. Вот там расположено гнездо всего этого сопротивления. Села Элистанжи, где мы были в начале войны, Хатуни, Махкеты, Сельментаузен. Мы заехали в то же самое Ведено – там не было никаких иностранных журналистов. И от Ведено мы с Томасом отправились посещать эти села.
Внизу - в Ингушетии, на дороге трасса «Кавказ», до Грозного, до Гудермеса – нет ни одного мужчины. Только дети и старики. Здесь мы приезжаем в Веденский район и видим на улицах огромное количество молодых ребят. И тут уже, помимо тонуса, я испытываю собственный жгучий интерес - узнать, что они-то думают, чего они хотят? Ведь вот они, бойцы-то. И очень прошу нашего проводника организовать мне доверительную встречу. Проводник отказывается - говорит, что это «боевиковое» село и он боится здесь с кем-то разговаривать. И вообще считает, что нужно уезжать отсюда как можно быстрее. А наш водитель отводит меня в сторонку и говорит: «Постой здесь одну секундочку. Я здесь встретил парочку знакомых - я их знаю еще по той войне, они воевали в ту войну. Сейчас я постараюсь, чтобы они с тобой поговорили». И так у меня состоялся очень важный и очень значимый для меня разговор - с тремя молодыми чеченскими ребятами.
Разговор его был долгий, а суть его довольно короткая - они не очень хорошо говорят на русском языке. Это горцы, говорят медленно, и потом - они явно боятся рассказывать. Но постепенно выясняется следующая картина: все четверо - им лет по
23-24 - в ту войну успели повоевать, то есть держали оружие в руках. В эту войну двое самостоятельно, или в составе отряда - о таких вещах обычно не говорят - отправились в Грозный и воевали там. Оба принимали участие в том самом выходе чеченцев из Грозного. От них я в первый раз узнал о расколе в чеченском сопротивлении, о предательстве то ли Бараева, то ли еще кого-то. О предательстве то ли ваххабитов - или кого-то еще... В общем, о большом расколе. Они, выйдя из Грозного и увидев предательство одного из командиров, считают, что с такой-то армией воевать просто неприлично. И они возвращаются домой. Двое других не принимали участия в сражении.
Я выступал как частное лицо, я здесь даже не как журналист - шофер представил меня как своего приятеля, так - «прийти, поговорить». У меня ни ручки, ни карандаша, ни блокнота... Я ничего не записываю. Разговор долгий и, мне кажется, достаточно откровенный. Все четверо хором говорят: «Хватит, мы уже навоевались. Нам всего достаточно - той войны, этой войны. В Грозном помахали автоматами и потом нас предали, нас бросили. Мы бы очень хотели, чтобы русская администрация добралась, наконец, сюда. Чтобы у нас поменяли нашу старую масхадовскую администрацию, которая до сих пор сидит – на про-московскую администрацию. Мы хотим, чтобы заработала школа, чтобы заработал наш колхоз. Мы хотим, чтобы нам дали зарплату. Если нам ее дадут - все, мы никуда не пойдем, будем здесь работать».
Очень часто такие фразы можно услышать перед камерой - но это демагогия. А мы-то находимся в самом боевиковом месте - и никакого резона разводить эту пропаганду - нет. Я не РТР. И потом, меня достаточно трудно обмануть. Ребята не такие большие лицедеи. Видно, что то, что они говорят - абсолютно искренне. Видно, что они действительно искренне устали. Видны вокруг эти разбитые от бомбардировок дома, видна эта фантастическая нищета. И также понятно, что этой войной им не удалось заработать. Они ничего не получили - а деньги-то нужны, у всех братья, сестры, дети и так далее. Им просто нужны деньги - и они хотят работать. Я потом неоднократно заезжал в села, каждый раз водитель показывал мне, если была такая возможность, кого-то из них. Хотя мне сложно различать, лица-то не славянские - и каждый раз я спрашивал: «Ну как?» И отвечали: «Ну, ты видишь - работы нет, ничего нет. Я наверно скоро уйду в боевики».
Март 2001 года, мы с Полом живем в Грозном, объезжаем русские посты, долго общаемся с чеченцами – собственно, тогда в Грозном уже произошло размежевание на ту и другую сторону. И мы встречаемся с одним из полевых командиров, который рассказывает, что они делают. И рядом с ним стоит человек. И когда заканчивается интервью, водитель говорит:
- А ты узнал этого парня рядом?
Я говорю:
- Нет.
Он говорит:
- А это тот самый, помнишь? Ты долго сидел там - Муса еще очень нервничал, что вас возьмут в заложники... А это тот самый парень...

… Тут надо быть очень осторожным, потому что это в чистом виде криминал. … «С человеком, который назвал себя «полевым командиром»… Или «которого нам представили как «полевого командира». Нельзя четко утверждать. Думаю, что во вставке надо будет написать, что «данный текст является литературной записью интервью с Алексеем Шведовым. В случаях, когда упоминаются эпизоды, в которых журналисты вступают в контакт, т.е. берут интервью или получают информацию у людей, которые называют себя чеченскими полевыми командирами или руководителями чеченского сопротивления, журналисты не несут никакой ответственности… Все данные сообщения мы убедительно просим считать плодом фантазии Алексея Шведова».
Дело в том, что в начале войны какой-то из силовых структур распространялись официальные письма среди русских и западных изданий о том, что против журналистов, которые встречаются с…. Там не написано - «с полевыми командирами», там написано - «с противником»… Против них будут возбуждаться уголовные дела. Ни одного дела пока возбуждено не было, но они, безусловно, могут возбудить, если захотят. «Недоносительство» - у нас есть такая статья, правда, для того, чтобы довести дело до суда – существует масса юридических нюансов.
Во – первых, надо, чтобы на человека, который представился полевым командиром, уже было заведено уголовное дело. Во – вторых, надо доказать, что журналист точно знал, что на этого человека было заведено уголовное дело. Самое главное, что наша судебная практика в настоящее путинское время базируется на том, что никого не интересует судебное решение. Все решается до суда. Если на тебя выдвигается обвинение, и на тебя нужно оказать давление, тебя просто отправляют в следственный изолятор. Кому хватает двух недель, кому недели камер, битком набитых уголовниками. Тане Митковой вполне хватило одного вызова в прокуратуру. Мы не знаем, что ей там сказали, но что-то сказали, вполне убедительное. И никто ничего не возбуждал. Так что здесь – действительно серьезная угроза и серьезная опасность.
Девять из десяти западных корреспондентов даже не пытаются устроить себе встречи с руководителями чеченского сопротивления, такими, как Масхадов, Басаев, Хаттаб, Бараев. Одна причина – то, что к Чечне сильно упал интерес, вряд ли кто-то его опубликует. Оно особенно никому не нужно. Есть и вторая, еще более веская причина. Так бы можно было, а что – красивый репортаж: съездить в горы, поговорить с моджахедами... Хорошие снимки, может напечатать иллюстрированный журнал, типа «Пари Матча», но второй сдерживающий фактор – очень серьезный. Потому что в редакции с самого начала войны лежат официальные письма, о том, что ты вернешься, а против тебя возбуждено уголовное дело. И тебя могут посадить в тюрьму, лишить аккредитации…
Это противоречит любой мировой практике. Если бы кто-нибудь обжаловал этот документ в Конституционном суде, то есть в суде высшей инстанции, если бы у нас была нормально действующая прокуратура, конечно, документ был бы аннулирован. Конечно, он не имеет юридической силы, потому что абсолютно противоречит «Закону о печати», и, по–моему, даже Российской Конституции. Мы уже говорили об этом, что спор о законности или незаконности подобного документа является бессмысленным. Вот ты выйдешь на пенсию, и будешь доказывать жене, детям и внукам, но не своему главному редактору, который тебя выгонит через три дня.
«Корреспондент должен сидеть в корпункте, а не в тюрьме» – вот железное правило. У «Тime» есть хорошая поговорка: «Тime» не нужны герои, «Тime» нужны вовремя напечатанные статьи». Это тоже абсолютно правильная позиция. Журналистика – это работа. Герои там абсолютно не нужны. Ты должен вернуться целым, невредимым, и привезти материал. Материал должен быть вовремя опубликован. Оттого, что ты где-то, размахивая шашками, бился то ли с полковником, то ли с боевиком, то ли с кем-то братался, а потом, весь измазанный кровью врага выполз спустя три недели где-нибудь из какого-то поезда, то иди работай в спецназ. Там таких любят. Твоя задача – вовремя уехать, вовремя приехать, и желательно с головой на плечах, а вовсе не с руками в крови и сдать текст по той тематике, за которой тебя послали, а не той, которая пришла тебе в голову.
Это вот такая вставочка по поводу молодых чеченских ребят…

С Полом Квин-Джаджем.

Это - путешествие с Полом Квин-Джаджем, эпизод, предшествующий Итум-Кале. Мы посетили там много мест, поговорили с администрацией - и отправились в Веденскую долину, чтобы познакомиться с ее обитателями. Ночевали мы в Шали, в доме Мусы - и затем оттуда тронулись в предгорья. И в Ведено.
Ведено - я уже неоднократно упоминал в рассказах - это традиционная вотчина Басаева. Если мы говорим – Ведено, подразумеваем – Басаев. Если мы говорим – Басаев, подразумеваем - Хаттаб. Неразрывно связанные между собой вещи - Веденский район, Басаев, Хаттаб. Именно там была - и продолжает оставаться – база Басаева, именно оттуда он набирал своих людей. Именно там, собственно говоря - и по официальной, и по неофициальной информации - скрываются те самые мистические пять тысяч, реально две тысячи боевиков, с которыми ведет непримиримую борьбу не на жизнь, а на смерть русская армия на протяжении последних полутора лет.

<Почему бы не разбомбить все это Ведено к чертям собачьим, если там вся зараза?>
- Это называется «Доброе утро, Франц Йозеф Кафка». О Прометее существует 3 основных мифа. Среди моих знакомых существует несколько восприятий российского государственного аппарата и российской государственной системы - и России вообще применительно и неприменительно к чеченской ситуации.
По одной версии - это такая все еще могучая машина, которая работает - пусть она там старая и скрипучая, но там еще куча сил и всего остального. И вот там сидят какие-то политологи, спецслужбы, имиджмейкеры, куда-то стекается информация... В каких-то ужасных штабах какие-то страшно умные люди, аналитики - что-то планируют, какие-то глобальные козни на десятилетия, а потом другие, не менее секретные люди эти козни осуществляют. По другой версии - система изрядно подрасшаталась, но какие-то отдельные граждане пытаются удовлетворить свои собственные интересы, и где-то что-то работает.
По версии, которой придерживаюсь я, система все-таки прекратила свое существование в 1991-ом году. С госслужбы ушли последние люди - она никогда не была сильна-то, в России - но ушли последние энтузиасты, ушли последние патриоты. Работать в госслужбе стало непатриотично, потому что понятно, куда это ведет Россию. Патриотично стало работать где-нибудь за рубежом, в хорошей крупной компании. В бизнесе стало патриотично работать. Кто же идет в госслужбу? Взяточник идет в налоговую полицию или в таможню, а патриот идет в бизнес - для того, чтобы созидать.
Короче говоря, в моем личном восприятии нет ни этого центра, ни этих аналитиков, ни всех этих людей, которые составляют планы... Есть старый, дряхлый, укомплектованный абсолютно неквалифицированными людьми бюрократический аппарат, который как может, так и реагирует на поступающие вызовы извне.
И опять же – «Здравствуй, Франц Йозеф Кафка»... Если кто-нибудь прочитает наши тексты и кому-нибудь в голову придет - из руководства, из большого, а может и не очень большого, просто из военного - кого-нибудь осенит: «А что ж мы, действительно, всю эту долину не сожгли?!» Так и сожгут! «Впоследствии оказалось, что это - развалины древнейшей цивилизации, уничтоженные губернатором Угрюм-Буркчеевым, коий по ошибке принял ее за бунт...» Вот если примут за бунт - по ошибке - то могут и уничтожить... А с таким же успехом могут и не уничтожить. Все это очень спонтанно и очень стихийно.
Каждое из этих «гнезд» уже в значительной степени разрушено – где наполовину, где на четверть. Элистанжи на четверть разрушено, досталось и Хатуни. Есть разрушенные дома и в Сельментаузене. А Сержень-Юрт разнесен весь практически вдребезги. Можно ли разрушать дальше? Да, конечно, с помощью авиации и артиллерии – пожалуйста.
Что означает «разрушить места, где ходят боевики». Это означает, что должны прилететь самолеты и стереть с лица земли деревню Хатуни. Я не берусь называть цифры, но в деревне Хатуни находится не менее 200 дворов, в каждом из которых в момент бомбежки будут находиться 2-3 женщины и с десяток детей. Кого-то из них убьет под обстрелом, значит соответствующим образом надо угрохать 1000 детей и порядка 200 женщин. Половина останется без крова. Собственно, постепенно русские в какой-то степени этим и занимаются. Блуждающие обстрелы. Стреляет дальняя артиллерия по горам, стреляет за 20-30 километров, если не больше. Стреляют из района Шали, стреляют со стороны Дагестана – они все время ведут беспокоящий огонь по горному массиву. Стреляют издалека, без корректировки, поэтому снаряды периодически попадают в эти мирные дома и убивают мирных жителей.
Я хорошо помню, как на дороге нас остановил человек – ну видно, что машина не местная, спрашивает: «Вы кто?» Мы говорим: «Журналисты». С нами сопровождающий, представитель администрации по Веденскому району. Человек говорит: «Пойдемте скорее, может, Вы чем-то поможете». Совсем бедный дом – пара комнат, весь дом, наверно, 6 на 6. Ходит мужик, совершенно потерянный. Половины дома нет, огромная воронка. Вчера попал снаряд, убило дочь 18 лет. Человек уже не ищет какую-то справедливость, чтобы ему дом восстановили и т.д. Он просто спрашивает, могут ли помочь, какие-то деньги выделить на похороны или лекарства для раненой жены. Можно ли что-то получить за то, что прилетел снаряд и разнес его дом.
Я не знаю, проводилась ли в этом конкретном случае экспертиза. Вызывались представители комендатуры, которые осмотрели место происшествия, но за редчайшим исключением. Я видел уже результаты этих экспертиз, когда они обсуждались в доме Тарамова. Эти обстрелы происходят каждый день, каждый день кто-то гибнет. У Тарамова и в комендатуре я слышал: «Ну что - ну были, ну смотрели». Естественно, военные подписали акт, что это чеченские боевики из минометов обстреляли село. Снаряд прилетел со стороны горы N. На горе N, видимо, были боевики. Гору обследовали, следов орудия нет. Никого не нашли. Оттуда прилетел снаряд…
Дело в том, что я не знаю ни одного случая, когда экспертиза подтвердила бы, что снаряд выпущен из русской батареи, которая стоит в районе Шали. Не знаю, есть ли возможность провести трассологическую экспертизу в отношении дальней авиации. Можно ли установить, откуда был выпущен снаряд или мина. Но фактом является то, что я никогда не видел в Чечне экспертов по трассологии или баллистике. Это определяется представителями командования, которые говорят: «Нет, у нас в это время никто не стрелял». Составляется акт, что это стреляли боевики. На этом все и заканчивается. Нельзя сказать, что не стреляют. Веденский район обстреливается целиком, включая и полк внутренних войск, и комендатуру, потому что комендатура стреляет по полку, а полк стреляет по комендатуре.
Самое главное, что в этой кампании все совершают не то, чтобы ошибку - я и сам периодически скатываюсь на это. Человек, видя столь масштабные разрушения и столь масштабные усилия, естественно, ищет некую логику в происходящем. Пусть примитивную, пусть злую - но логику! Я обычно призываю и себя, и всех остальных, вернуться в реальный мир, на реальную почву. А реальный мир заключается в следующем - необходимо было сделать Владимира Владимировича Путина президентом. Лучший способ сделать его президентом – надо было развязать маленькую победоносную войну и ее выиграть. Война была развязана - и на бумаге, заметим, выиграна. Развязана не на бумаге, а выиграна - на бумаге.
Товарищ Путин стал президентом, цель была выполнена. А вот война-то осталась. Люди, посланные туда, остались. Вышла небольшая накладка, имиджмейкеры недодумали, что осталось еще около 250.000 чеченцев, то есть четверть миллиона, проживающие на этой территории. Вот они никуда не улетели, не провалились под землю, они - довольно досадно - остались там жить. И, предположим, войска - если нужно - вывести можно. Вот, объявляют: выведено 3.000, выведено 5.000... А вот чеченцев вывести никуда нельзя, нельзя им приказать. «Выведем все войска» - можно, а «выведем всех чеченцев» - не получается. Вот и все. Дела и находятся в таком состоянии.
У господина Путина сейчас совсем другие задачи - он укрепляет свою личную власть. У него довольно длинный список. Он сломал парламентскую демократию, фактически сделав парламент одной партией КПСС, теперь он у нас как Верховный Совет. Разогнал губернаторов, потом ему этого показалось мало – поставил над ними начальников, этих самых 7 наместников, над губернаторами. Губернаторы рухнули без сопротивления. В какой-то момент сожрал всех олигархов, которые под руку попались. Собственно говоря, задача была не очень сложная, потому что олигархов кризис и так сильно потрепал. Где эти былые имена - где все эти Потанины, Смоленские и все остальные? Остались только Гусинский с Березовским, да и те... Иных уж нет, а те далече... Далече Гусинский с Березовским, в европах обретаются. Потом наехал на свободную прессу - первый раз натолкнулся на некоторое сопротивление - телекомпания НТВ слегка потрепыхалась, прежде чем умереть.
Но мне кажется, что выстраивание абсолютной власти - это очень масштабное занятие. Все время что-то мешает, власть почему-то все время оказывается не абсолютной. Я так думаю, что когда он закончит некое удовлетворяющее его построение системы личной власти - тогда у него и его советников, бояр, конечно, должны дойти руки до Чечни. Тогда нужно будет заняться этим вопросом и что-то подумать. Подумать на какую тему - как оттуда войска-то вывести? Или заменить, или что-то еще... А может, к тому моменту они придут к выводу, что и не надо их выводить.
Заметим, что на какой-то стадии афганской войны все - и руководство в том числе - довольно быстро поняли, что выиграть афганскую войну невозможно. То есть нельзя установить на территории Афганистана тот режим, который нам нравится. Это нереально. Но так же одновременно поняли, что, оказывается, есть замечательный полигон, на котором можно обкатывать новые виды оружия, тренировать офицерские кадры, спецподразделения, пятое-десятое... И последние 2-3 года войны, насколько я знаю, ни там, ни тут никто и не говорил ни о какой победе в афганской войне. Да и не собирался никто там побеждать. Был хороший полигон, на котором тренировались войска.
Почему их вывели оттуда - для меня до сих пор является некоторой загадкой. То ли американцы нажали, то ли с ними договорились. Афганцы не выигрывали. Не проигрывали русские. Был некий вязкий status quo - денег это стоило больших, но вроде у Советского Союза тогда деньги были... Но вот это воспринималось как полигон.
И может быть они - Путин и его компания - будут воспринимать эту войну как бесконечный полигон. Пока ничто не предвещает, чтобы что-то могло им помешать использовать ее как полигон. Вот как оно есть - так оно и есть. Та же система пассивного реагирования. Появились какие-то там люди с оружием - пошлем против них авиацию. Ушли - уберем авиацию. Почему бы там какую-нибудь «Альфу» не потренировать? Или «Бэту», или «Гамму»? Вопрос в том, насколько это выгодно для создания президентского имиджа - и поддержания его. Об этом просто и говорить смешно.
Путин, я думаю, один из самых счастливых президентов сейчас на планете - у него есть домашняя такая, хорошая, справедливая - абсолютно справедливая - война. Воюй и воюй. Зачем ее прекращать? Поэтому я думаю, что судьба этой Веденской долины - в руках Аллаха. Если Аллах, всемилостивый и милосердный будет ее хранить - значит, она будет. Взбредет завтра кому-нибудь в голову ее снести - ее снесут. Только хороший вопрос - изменит ли теперь это характер войны. Вот год тому назад - да. Если бы Веденскую долину, кусок Ножай-Юртовской - выжгли бы огнем просто, до скал - да, наверно что-то бы сильно изменилось. А сейчас – вряд ли, думаю, что ничего от этого не изменится.

ТАРАМОВ

Историю местного чеченца, неизвестно откуда взявшегося московского миллионера Тарамова, который приехал устраивать, организовывать «третью силу» - и его конкурента, местного абрека. Эту историю я наблюдал с первого дня, когда мы приехали еще с Авенариусом - когда Тарамов там только появился. Просвещенный европейский бизнесмен с надеждой на переустройство Чечни. А его конкурент - это местный локальный бандит Райбек. История о том, как непросвещенный и не пользующийся ничьей поддержкой Райбек выкурил просвещенного Тарамова, которого поддерживали, который лично и хорошо был знаком с Квашниным - то есть с начальником генштаба, который летал в Москву к Путину - не знаю, встретился или нет. Который был знаком с Бабичевым и со всеми этими военачальниками... Так вот этот полевой бандит Райбек без всякой поддержки выжил - таки господина Тарамова из Ведено. Это история о Ведено как история взаимоотношений Тарамова и Райбека - и фоном к этому должно быть еще видимое и невидимое присутствие там Басаева и Хаттаба.

Хронологически данный эпизод: первое путешествие Пола Квин–Джаджа, журнал «Тime». Не второе, грозненское, а первое путешествие. Хронологически это то же самое, что и - «Бардак» - я «Боевик»! – это лепится с этим же временем, просто немножко раньше. Это июнь 2000 года Мы находимся в Ведено в гостях у почтенного Супьяна Тарамова: Пол, фотограф Юра Козырев. В этот раз «Тime» просит своего московского корреспондента не только и не столько картину… Да и вообще это невозможно, чтобы показать картину только чеченской администрации. Конечно, важно, что делает русская администрация и конечно, важно, что делают русские военные.
Нужны фотографии русских войск, и мы интересуемся в комендатуре, гипотетически может ли иностранный корреспондент посетить русскую военную часть. Ответ отрицательный, поэтому в русскую военную часть отправляемся два русских человека: я и Юра Козырев. Тарамов договаривается с военным комендантом: приглашает его вечером в гости, где за чашкой чая, как бы между делом, обсуждается то, что в гостях наши друзья журналисты и хорошо бы им посмотреть, как несут службу солдаты внутренних войск, полк которых размещен прямо здесь, буквально в нескольких ста метрах от замка Тарамова. Прямо с самого начала войны на склоне горы, не в деревне, на высоте, которая господствует над Ведено, стоит полк внутренних войск.
На следующий день утром мы приходим в комендатуру к коменданту. Интересно, что военный комендант, наделенный всей полнотой власти, не может приказать командиру полка, который находится на его территории, принять журналистов. Он может попросить его о том, чтобы он принял журналистов. Кстати, на оперативке мы присутствуем при очень характерной для тогдашней и для нынешней Чечни сцене. Сначала к коменданту приходят жители одного из близлежащих от Ведено сел и жалуются на то, что: «Ой, мы не может ездить напрямую на базар. Нам приходится ездить в обход, потому что там, где проходила наша традиционная дорога – теперь уже несколько месяцев стоят позиции полка внутренних войск. Они нас не пускают через свое расположение. Из-за этого у нас все плохо, надо вместо 2 километров ездить 24 километра». Старейшины уходят, появляется командир этого полка внутренних войск. Комендант – командиру:
- Слышь, Петрович, тут были чеченцы из такого-то села. Давай как-то договоримся, дадим какие-то пропуска. Пускай они проезжают.
Командир полка:
- Да не в жизнь, да никогда! Это сейчас они у меня будут ездить туда - сюда насквозь. Итак все сверху видно. Так они быстро зарисуют все позиции. Сначала едут старейшины, потом едут торговцы, а потом едут боевики. Нет, пускай едут в обход.
Комендант:
- Это надо сделать.
Командир полка:
- Это приказ?
Комендант:
- Это приказ, если ты так хочешь.
Командир полка:
- Если это приказ – давай в письменном виде. Давай в письменном виде – и тогда я их пропущу. Иначе я отказываюсь, все это я уже проходил. Это все уже было.
Забегая вперед: насколько я понимаю, такой приказ не был отдан. Территория полка так и осталась закрытой. Ну а пока после этой дискуссии комендант говорит, что: «У нас тут журналисты из Москвы. Ты не можешь показать полк?» Тот говорит: «Никаких проблем, давайте, ребята, подъезжайте». Так мы попадаем в расположение полка.
Мы садимся в «УАЗик» командира части, едем по тем же самым улицам Ведено, где мы ехали зимой, проезжаем мимо крайнего дома – за крайним домом в нескольких сотнях метров уже первый вырытый в земле окоп, траншея. Выходит часовой, спрашивает: «Кто, чего?» и пропускает нас на территорию полка. Собственно, территория полка – это пологий склон горы, холм, и он окружен где колючей проволокой, где минными полями. То есть минное поле граничит прямо с окраиной Ведено. Это такая изолированная территория: где-то ее прикрывают овраги, где-то минные поля. Вроде бы поле, а на самом деле стоит военная часть.
В полку к этому моменту, по словам офицера, с которым мы говорим, всего-навсего около 400 человек. Люди уезжают, приезжают, пополнения нет. Полк воевал и в Грозном, и под Грозным, дошел сюда. Кто-то уехал, у кого-то кончились контракты. Новые люди не прибывают, то есть в полку всего 400 человек. Напоминаю - вот здесь рядом, в этих домах, которые стоят рядом с полком, и живут бойцы Басаева и Хаттаба. Вот те самые грозные 2.000 человек – вот они.
Существует полное непонимание… Иногда это вранье, как у Манилова, иногда это более или менее честное заблуждение, как у Ястржембского, у большинства политиков это просто непонимание проблемы. Я уверен, что те, кто принимают решения по Чечне – это люди, которые просто не владеют ситуацией. Чечня ничем не отличается от Афганистана, от Вьетнама, от Эфиопии. Это абсолютно одно и то же. Нет никакой регулярной армии. Нет такого, что стоит русская армия с пушками, а напротив нее сидят за кустами боевики: вот тут штаб 20 человек, здесь передовые дозоры, линия фронта. Там где-то схроны какие-то загадочные, склады. И вот эти части друг против друга маневрируют: 2.000 или 5.000 чеченцев отступают или наступают, а за ними гоняются 100.000 русских солдат.
Это обычная партизанская война, которая сто раз описана. Ты проезжаешь днем, например, через вьетнамскую деревню: люди работают мотыгами на рисовых полях, приветствуют тебя. Только ты проехал – мотыга втыкается в землю, человек опускает руку в грязь, вынимает оттуда завернутый в целлофан автомат «Калашникова» и какой-нибудь 14 – летний подросток обстреливает идущую отдельно машину, а потом начинают стрелять женщины, дети, мужчины из домов. Раз – и опять это мирная деревня, через пять минут все автоматы зарыли, все копают. Что далеко ходить за историей. Наши же родные партизаны – это люди, которые жили в своих домах. Потом в нужный момент уходили в лес, соответствующим образом собирались в одном месте, уничтожали какой-нибудь обоз и опять расходились по домам. Это специфика партизанской войны.
Естественно, бойцы Басаева и Хаттаба – они, конечно же, живут дома. Их дом – здесь. Они могут уйти на операцию, они могут собраться, они могут отсутствовать две – три недели, потом возвращаются домой. Они спят со своими женами, чинят электропроводку, черта-дьявола. Дело в том, что это не чеченская особенность, это партизанская война. Никогда ни один чеченец - будь он глава администрации или кто-то еще – не пойдет доносить на то, что его сосед отсутствовал где-то неделю-две, а потом внезапно вернулся. А потом опять ушел. Да будь он сто раз уверен. Кстати, что значит уверен.
В Чечне все всё прекрасно знают. Вот идешь по любому селу или городу, тебе говорят: «Вот здесь живет страшный боевик. Это дом боевиков, это деревня боевиков, это два квартала боевиков. Вот здесь живет полевой командир». Первое время, когда я только попал туда, в эту войну, я, конечно, тут же реагировал и говорил:
- А можно пойти поговорить с этим полевым командиром? Мы будем в тайне, не назовем имя, можем пойти ночью.
Мне говорили:
- А зачем ночью, пойдем сейчас поговорим. Все в порядке.
Я говорил:
- А как же, он - полевой командир.
– Да, но он сейчас не воюет. Он дома, видишь, он сидит. У него советский паспорт, московская прописка. Он не воюет.
Ты приходишь к человеку, сидит какой-то человек, действительно боевик, с бородой. Говоришь:
- Ну, как тут война…
Он говорит:
- Какая война, я вон картошку выращиваю. Вы не по адресу. В ту войну воевал, а в эту – нет, рощу картофель и никого не трогаю.
Дело в том, что «боевик» и «не боевик» - по-чеченски это состояние души. Из-за этого проистекает большая путаница. Чеченцы причисляют людей к мирным, оппозиционерам и боевикам – это когда состояние души, когда человек сделал выбор. Он, может быть, бывший боевик, но он все равно боевик. Это выбор – кого ты поддерживаешь, с кем ты. Ты с ваххабитами или с кем-то еще.
А что значит «с кем ты». Вот говорят: «Это ваххабит». Заходишь – да, сидит какой-то парнишка. «Что делаем?» - «Проводку чиним, картошку копаем, нигде не воюем». Но вся деревня знает, что этот человек – ваххабит. Что это означает? Что если начнется какая-то заваруха и командир его джамаата, то есть районная группировка передает ему весточку, что надо немедленно собраться где-то за околицей и штурмовать соседнее село, то этот – талиб, он не пойдет, этот – масхадовец, он не пойдет. У них не было приказа. Этот вообще оппозиционер, он тем более их всех осудит, скажет, что они мерзавцы. А ваххабит, если позвал его командир – он пойдет. Пойдет, повоюет сколько положено. Как они в Грозный уходили, эти молодые ребята. Ушли, три недели повоевали, автоматы зарыли, вернулись все обратно в село. Вспомним ту историю: они хотят быть механизаторами, они себя ощущают механизаторами, кузнецами. А это настоящие бойцы, это те, кто стрелял. В этом рассказе двое или трое – они стреляли в Грозном из автоматов, они рыли укрепления. Это солдаты, безо всякого сомнения.
Поэтому как были Ведено, Элистанжи и Хатуни басаевскими, так они и есть басаевские. Каждый второй человек здесь… Здесь еще очень важны родственные связи. Если мой папа троюродный брат Басаева – это не означает, что я буду поддерживать Басаева, но, скорее всего, наша семья не при каких обстоятельствах не откажет в крове, поддержке другим басаевским бойцам. Все же родственники, не надо забывать. Чеченцы вообще народ маленький, очень много родственных связей. Они там очень много значат.
Можно сделать такую ремарочку, хотя я начал говорить про полк… Это не отличает Чечню от всего остального постсоветского пространства. Если мы возьмем маленькую деревушку – там будет то же самое. В Согре было так же. Когда ты говоришь в Москве: «Где бы нам найти бензина?» - «Надо поехать на бензоколонку». Когда ты говоришь в Чечне: «Нужно найти бензин». Дефицитный бензин. Чеченец задумается, говорит: «Так, у меня как раз на бензоскладе работает двоюродный брат троюродной жены. А он мне как раз свояк по материнской линии. Сейчас мы к нему приедем. Хасан мне не откажет». Как нам устроить интервью с Кадыровым. Чеченец всегда скажет: «Кадыровым… А, шофер Кадырова как раз женат на моей двоюродной племяннице. Да нет ничего проще, он все устроит». Более того, шофер Кадырова почти наверняка не может просто так быть шофером Кадырова. Никто бы его не взял, только потому, что он шофер и мастер высокого класса – никто не смотрел анкету. Шофер Кадырова наверняка троюродный племянник снохи Кадырова, и поэтому он пройдет к Кадырову быстрее, чем какой-нибудь присланный из Москвы кадыровский пресс-секретарь. Этот будет стоять в очереди, а родственник всегда пройдет. То есть это страна родственных связей. В горах это еще больше видно. Все – родственники, поэтому если эти люди басаевские, так они есть и будут басаевскими…
Вот, басаевцы вот они, вокруг. И рядом стоит этот самый полк. Мы въезжаем на территорию полка. Вполне солидно вырытые траншеи, грамотно вырытые позиции. Бойцы чистенькие такие. Сколько времени прошло, а они копают траншею, углубляются. Попутно сразу из разговора:
- Тут бы куда-то съездить.
- Да куда съездить, нам бензин не прилетал уже месяц.
Я говорю:
- Как прилетал?
- Ну как, нам бензин же вертолетом возят.
Я говорю:
- Вертолетом? А почему не по дороге?
Я же знаю, что дорога от Шали свободна. Шали – совсем русский, не шумный на тот момент город, совсем никаких боевиков. От Шали сюда – один блокпост, все чисто, тихо, спокойно.
- Да нет, - говорит, - это невозможно. Ни машин нет, и вообще приказ. Нападут- отобьют, спалят. Нет, горючее – вертолетом. Бензин для местных машин возят вертолетом из Ханкалы.
Я говорю:
- А продукты?
- Продукты тоже возят вертолетами из Ханкалы.
То есть этот анклав на краю чеченской деревни – это анклав большой России, связанный с ней в основном воздушным мостом.
- С водой, - говорит, - решили проблему. Вот комендант помог, чеченцы помогли.
Нашли какую-то водовозку и на чеченской водовозке возят воду в полк. А те дают им своих бойцов для того, чтобы эту водовозку наполнить или что-то еще. Вот встала чеченская водовозка – и нет в полку воды. Уж воду-то возить из Ханкалы невозможно. Офицеры все хорошо одеты, неплохо выглядят. Совсем немолодые люди, где-то к 40.
У меня в машине случайно завалялась пачка газет, которые нам кто-то сунул по дороге, когда мы ехали. Газеты месячной давности, «Комсомольская правда». Мне неудобно их доставать, просто кто-то заглядывает в машину и говорит:
- Газеты?
Я говорю:
- Ну да, только газеты старые.
Человек берет газету, смотрит:
- Мужики! Свежие газеты пришли!
Я думаю, что это такая традиционная армейская шутка. Из разговора выясняется - нет, для них газета месячной давности – это свежая газета. Газеты растаскивают в один момент. За все время, пока они тут сидят, кто-нибудь вот точно также привезет пачку газет двухмесячной давности. То есть никаких регулярных газет.
Я спрашиваю, есть ли телевизор. Телевизора нет. У кого-то где-то стоит в одной палаточке, он не «принимает». Телевизора нет, газет нет. Я спрашиваю, есть ли радио. Радио есть. «Что слушаем?» А что слушать, слушать можно всего две радиостанции, которые слушает вся русская армия – это «Чечня свободная» и радио «Свобода». Где-то неподалеку стоит мощный передатчик радио «Свобода» - «Свобода» ловится отлично. И российская радиостанция «Чечня свободная». Больше в Чечне на русском языке не ловится ничего. Вот информационные источники.
Офицеры задают массу вопросов: как в Москве, что там происходит? Но главный вопрос, который тебе всегда задают в частях – это «что с «боевыми». Армия живет в постоянном ожидании, что «боевые» отменят. «Боевые» - это главный смысл существования там войск. Пока тебе идут приличные деньги – ты готов мириться с этими палатками, ты готов мириться с тем, что бензин тебе возят вертолетами, с отсутствием газет и всего остального. Все-таки 2-3000$ - это огромные деньги для них. В этот момент разносится очередной слух об очередной реформе оплаты, что «боевые» будут отменены, получать будут только оклады. Поэтому каждый, кого мы спрашиваем, говорит: «Как в Москве?» Мы говорим: «В Москве нормально, тепло…» - «А «боевые»? Что слышно в Москве, «боевые»-то отменят или нет?» Юра говорит: «Я фотограф», я говорю: «Я журналист. Ничего не слыхали».
Один из подошедших офицеров оказывается поэтом, который написал книгу о Чечне. Я уверенно избегаю его попытки прочитать свои стихи, потому что со времен работы в журнале «Пионер» стихи я терпеть не могу. Но оставляю мужику свой телефон, говорю, что: «Давай, приедешь. Может, я смогу чем-то помочь с публикацией». Звонил, но нам не удалось встретиться в Москве. Сейчас он где-то в Краснодаре. Я был бы очень рад его повидать.
Фотограф движется по брустверам, снимает. Я иду внизу. Я говорю с офицером, офицер все время так внимательно, профессионально следит глазами налево, направо, сзади. Если есть возможность переместиться за бруствер – мы перемещаемся за бруствер. Эти люди находятся на войне. У них самая натуральная война. Я говорю:
- А почему сюда?
- Снайпер может выстрелить. Вот там снайперы могут быть, там снайперы.
В трехстах метрах снизу – абсолютно мирная жизнь: базар бушует, люди, какие-то легковые машины ездят, Вода течет абсолютно из каждого крана. Они за водой отправляют бочку с сопровождением. У них не выезжают машины, они не могут поменять солдат, что-то еще сделать, что-то выяснить, потому что нет бензина. Выйти пешком – это страшно. Хлеб, по-моему, пекут сами. Рядом на базаре дармовой хлеб – у них своя печка. Ну, стараются устроиться как могут: сделали баню, сделали душ. Захожу в какое-то помещение, где стоит связь – вижу нескольких девушек, которые идут на обед. Говорю: - А это что такое?
- А это наши жены. Они у нас тут по контракту работают связистами.
Вот такой дивный гарнизонный быт. Я затрагиваю больную тему:
- А что чеченцы?
- Чеченцы – мерзавцы! – говорят все хором. Главное, что все время приходится быть начеку. Вот мы ставим новое мирное поле – ровно на следующий день они специально гонят туда своих коров. Пробивают проходы к нашим позициям. Коровы подрываются на минах, а они сидят, смотрят – где. И опять гонят коров, чтобы они могли прорваться к нам. А нам постоянно приходится посылать саперов с картой минных полей, опять минировать, и мы никогда не знаем, когда они прорвутся. Мин постоянно не хватает. Здесь эти шумят, чтобы пользоваться нашей дорогой. Представляешь, если мы их через военную часть пропустим. Это что будет! Пройдет грузовик, битком набитый, естественно, бойцами – за тентом не видно. Откроет огонь – у нас тут народу поляжет. Нет!..
Чеченцы – враг. Находящиеся рядом чеченцы – в селе ли они находятся, в горах ли они находятся – это враг. Серьезный враг, вооруженный враг, который постоянно пытается… Постоянные провокации. Как они попадают к нам на территорию – непонятно. На днях заминировали вертолетную площадку. Все время минируют вертолетную площадку. Тут должен был сесть Шаманов, командующий группировкой. Утром проверяем вертолетную площадку – лежат два фугаса, заложены…
То есть тут, буквально в ста метрах от Ведено, идет война, и война идет по полной программе. Без всяких кавычек. Офицеры и солдаты вообще не контактируют с жителями деревни, которая находится рядом. Смею сказать, что они даже не знают, что происходит в деревне рядом. Командир полка постоянно взаимодействует с русским комендантом Веденского района, но не с главами администраций и всеми остальными.
Я говорю:
- А как связь?
- Ну что, связь. Что, ты не знаешь, как связь работает? Связь то работает, то не работает. Бывает, что по два дня связь не работает, ничего не слышно.
Фотограф делает съемки, как роются траншеи и так далее. Уходим мы слегка обескураженные, потому что машина нас вывозит, и вот сейчас мы должны попасть к этому коварному врагу, который все минирует, фугасы… Вот он – в домах.
На самом деле, мы просим довезти нас до комендатуры, где комендант принимает стариков, которые пришли со следующей проблемой:
- Комендант, а нельзя позвать саперов, чтобы они… В лесу, прямо за домами начинаются мины. У нас уже погибла половина поголовья скота. Чуть скотина от дома отходит – все вокруг заминировано - скотина подрывается. Нельзя позвать саперов, чтобы разминировали? Или проволокой как-то затянули эти минные поля, как-то их оградили. Потому что скот - он же не знает, где мины, где что. Он как пасется – естественно рвется. А корова сам знаешь, сколько стоит.
Комендант говорит:
- Да как, что мы можем по этому поводу сделать. Вот покажите, что можно сделать?
Они говорят:
- Ну ладно, раз уж здесь пасти нельзя. Скоро надо будет гнать скот вверх, на альпийские луга. Нельзя ли как-то расчистить проходы в минных полях?
Что значит – гнать скот на альпийские луга. Вот - деревня, а вот прямо рядом гора поднимается вверх – в километре по вертикали эти альпийские луга. Дорога извилистая, но это рядом. Видна эта трава, лес кончается, Глазами это видишь в солнечный день. Там уже холоднее, там начинается уже трава. Вот туда надо загнать скотину… Но кругом мины, и попасть туда просто так из деревни нельзя. Это во всех деревнях так.
Веденский район весь напичкан минами. Во-первых, на высотках по-прежнему стоят дозоры. И это части, которые зачастую не подчиняются коменданту Веденского района. Ведь рядом граница с Дагестаном, значит, эти части могут быть из дагестанской группировки. И чтобы что-то предпринять, начать какие-то движения под их прицелами, надо связаться с их командованием. О связи я уже много раз говорил. Нужно по телефону или по ЗАСу связаться с Ханкалой. Ханкала войдет в контакт с Махачкалой в Дагестане. Махачкала свяжется со штабом части, которая находится на другом склоне горы. А штаб уже отдаст приказ своим солдатам, сидящим над нашей головой, чтобы те не стреляли в тех крестьян, которые во столько-то погонят стадо на альпийские луга... Невыполнимая задача, абсолютно!
Сколько бы я ни приезжал в Ведено, этот вопрос "о лугах" так все время и стоял. По-моему, он так и не нашел своего разрешения. Так никакая скотина на альпийские луга и не попала. И поголовье скота в горах из-за этого постоянно уменьшается. Нет пастбищ - негде пасти. Также негде заготавливать сено. Сено откашивают вокруг домов, на каких-то делянках, которые пробомбили самолеты. Маленькие клочки, где заведомо известно, что мин нет, - вот там и косят. Но много ли накосишь на разбомбленном поле! Плюс доставлять же это сено на чем-нибудь надо. Машину еще можно найти, но бензина нет, денег на бензин нет. То есть на дальний покос тоже не пойдешь, сено не привезешь. Поэтому поголовье скота сокращается стремительно. Думаю, сейчас в Ведено сохранилась пятая, а то и десятая часть прежнего поголовья. В условиях натурального хозяйства, где корова - главный, если не единственный, источник пропитания, это, фактически, означает голод. Если есть корова, ее, в конце концов, можно хотя бы забить, и продать мясо – это все деньги. Других финансовых источников нет.
Чуть отвлекаясь в сторону. Уже на территории Райбека я гостил в семье - там четверо братьев. Совсем бедный маленький домик. Они рассказывают, что раньше у них здесь было 12 коров, несколько лошадей. Это нормально, это немного – небогатые люди, бедный дом. Сейчас у них осталась одна корова. Существенное богатство по здешним понятиям, тем более, что речь ведь идет по существу не об одной, а о нескольких, живущих вместе, семьях. Много детей, много мужчин. Но больше ничего нет. Потому что - они говорят: «Где здесь косить?! Вот косим мы вокруг дома – видишь лес? Но мы туда не ходим - там все заминировано».
Такая же проблема, причем везде – и в Итум-Калинском, и в Шатойском, и в Веденском районах - это проблема дров. Это вечная проблема в горах. Люди живут практически в лесу. Но заготовка дров - постоянная мука, боль. Как их добыть? Как их заготовить? Пойти в лес пешком, свалить дерево, и вывезти его на машине - это абсолютно нереально. Либо ты подорвешься, пока будешь туда идти со своей пилой, либо ты подорвешься, пока будешь его вывозить. Где-то внизу, в долине находят делянки, незаминированные участки леса, и оттуда в горы привозят дрова на продажу. Приходят машины с уже напиленными дровами, и вот горцы покупают у них эти самые дрова. Лес - это смерть. Смотри роман Стругацких "Лес". Лес – это смертельная опасность. Все с этим свыклись. Это такая повседневная вещь.
Вот сидит один из этих братьев: чудный дом, маленькая выкошенная лужайка. Германия! Крохотный домик, чистенький. Чудный мужик, огромный, метра под два ростом, с абсолютно русской внешностью. Разводит руками:
- Вот я тут и кошу, на этой лужайке. А где? Не там же мне косить, мы туда не ходим.
Я говорю:
- А что с дровами?
- Ну у нас, - говорит, - короткий отопительный сезон. Мне нужно, как минимум, шесть стволов, шесть больших деревьев.
Я говорю:
- Ну и как?
- Ну, вот одно – два я могу найти, а остальное каждый раз приходится либо покупать, либо с какими-то муками доставать.
Шесть стволов – большая проблема. Вокруг этого и крутятся их интересы. И сейчас еще немножко скажу.
Одно из наиболее показательных впечатлений. Мы попали туда случайно, просто ехали. Как всегда, движешься в каком-то направлении, все глубже и глубже. Всегда хочется попасть туда, где еще никто не был. Вот это село находится на границе владений Райбека и Хаттаба. В принципе появляться там посторонним, даже местным, веденцам - не очень-то хорошо. Хрен его знает, что этот Хаттаб задумает. Но мы как-то умудрились выбраться из-под опеки Райбека, и с каким-то местным проводником проскочили в это село. Четыре роскошных мужика - родные братья. Огромные - все под два метра ростом. Красавцы. Кстати, абсолютно славянской внешности, у чеченцев же вообще - в массе своей тип внешности не кавказский, а такой индоевропейский... Начинаем их расспрашивать - как, что, с кем, за кого...
Они говорят:
- Да мы вообще всю жизнь к войне никакого отношения не имеем. Здесь многие воюют, но мы - не имеем никакого отношения. Мы все - потомственные строители…
Стандартная история: родители жили в Казахстане, сами они родились в Северном Казахстане.
- Мы все время строили, до 1992-93 года у нас вообще никаких проблем не было. Мы много зарабатывали, ездили. Дом у нас, как видишь, небольшой, нам большой и не нужен. Держали скотину – вот коровник, 12 коров. Сейчас вот одна осталась. Лошадей – сейчас не одной.
Я говорю:
- А как же вы сейчас живете?
Один брат говорит:
- А мы никак и не живем…
Мы сидим на этой выкошенной лужайке, светит солнце. Ну как в Штатах, как в Филадельфии, как в Германии… Люди очень аккуратные. Даже для Чечни. Чеченцы вообще аккуратисты, а эти еще и с каким-то эстетическим чувством. Лужайка – не ровная, выкошена очень красиво, «с перебором», идеально подогнанные жерди забора. Маленькие сколоченные скамеечки. Идеальная чистота. Тут же подают на низком столике чай. Дивно красивый мир. Вокруг лиственный лес. Над этой поляной стоит – нависает один единственный дуб. И вот эти чудные мужики...
Один из братьев говорит:
- А как мы живем – мы вообще не живем. Ты хочешь верь, Леша, хочешь нет – я последний раз на базаре был полгода назад...
Я говорю:
- В Грозном, на базаре. Да, действительно, в Грозный трудно проехать...
А он:
- Да нет! Зачем в Грозном на базаре! В Ведено на базаре!
От них до Ведено, если ехать напрямик, через здешний полк - аж, километра полтора, наверное! Там и двух не будет. В объезд, правда, дольше – километров 30. Но тоже - не 100... Вот он полгода тому назад был последний раз на веденском базаре.
- Мы, - говорит, - сидим, ждем. Мы не за «белых», не за «красных»... Пока вся эта заваруха не кончится, мы всей семьей отсюда никуда не уйдем. Мне больно и неинтересно. Корова есть - молоко дает, в лес все-таки можно как-то пройти, что-то набрать, собрать. «Гуманитарка» какая-то попадает, есть что поесть. Пока не кончится – никуда отсюда не уйдем.
Вот сидят люди, вот тоже типичные горцы. Типичная семья – не за «белых», не за «красных»…
Из полка мы заехали к коменданту. Вот они, враги-то: тут коровы чеченские подрываются, жители требуют, чтобы коров пропустили на альпийские луга… От коменданта мы опять садимся в машину, и, проехав пятьсот метров, попадаем в замок к Тарамову. Очередной враг, он же друг – непонятно… В этот раз нас уже встречают не в огороде, а приглашают в дом. Стекла по-прежнему выбиты, ничем не закрыты. В доме холодно. Тарамов любезно показывает нам дом.
Каминный зал - с потолками высотой метров 10-15, галерея... «Мрамор из Италии... ступеньки из Германии... это из Бельгии, это из Франции», - поясняет нам Тарамов. Я запомнил его слова, что кровля всего дома - черепица, сделанная на заказ, обошлась ему в 3000$ долларов. Охотно верю - черепица действительно
великолепная. Да и как не поверить, если водосточные трубы - в общей сложности сотни, наверное, метров, - из чистой, специальным образом покрашенной меди. Камин удивительной красоты! И галерея, и лестницы… Особо Тарамов гордится тем, что паркет в доме - не привозной. Все полы в огромном доме выложены паркетом из натуральной древесины местных что пород. Бук, ясень, граб... Паркет наборный, роскошный, с нигде не повторяющимися узорами.
Во время прогулки по дому мы видим первый этаж, второй этаж - десять, двадцать спален... Естественно, возникает вопрос, который задает Пол: «Извините, но у Вас такой большой дом - зачем это?» Тарамов говорит: «Как?! Я верю в то, что однажды в этом доме соберутся все мои родственники». Вот еще одна вещь, которая отличает чеченцев от ментальности европейца или русского – восприятие дома. Для чеченца дом – это совсем иное, чем для русского человека. Если ты глава рода, то дом, конечно, должен быть таким, чтобы мог вместить всех членов того, что они называют семьей. Он говорит: «Здесь однажды соберутся все мои родственники. Я не уверен, что мне вообще хватит места для того, чтобы всех разместить». А пока эти гостевые комнаты стоят пустые, с выбитыми стеклами…
Мы пьем чай, и Тарамов рассказывает нам о своих проблемах и достижениях. Говорит, что Басаев ушел из Веденского района, отступил в сторону. Разведчики Тарамова постоянно ему доносят, где базируется и Басаев, и Хаттаб. Говорит, что у него, Тарамова, личные счеты с Хаттабом, и как только ему точно укажут его местоположение, где сидит Хаттаб, он сам с ним расправится. Никакие русские ему для этого не нужны. У него достаточно бойцов. Он сам сведет с ним счеты. Главное, чтоб ему не мешали. Естественно, спрашиваем: «Чтобы кто не мешал?" - "Главное, чтобы не мешали русские".
Как говорит Тарамов, любое движение его "войска" нужно согласовывать аж с Ханкалой. Пока проходит процесс согласования, в течение суток, естественно, Хаттаб уже куда-то перебирается. Или другое, или происходит утечка информации и Хаттаб меняет место дислокации. Или, - что беспокоит Тарамова, - в моменты, когда он, по его же словам, точно знает, что сейчас самый удобный случай нанести по Хаттабу удар, - приказ «не двигаться» вообще приходит из Москвы.
Тарамов приглашает нас остаться у него на ночь, чтобы утром посмотреть на построение созданного им батальона. Параду предшествует чудная ночевка. В большом доме холодно. В этом гигантском дворце нестерпимо холодно. Несмотря на то, что июнь, и днем стоит вполне летняя погода, но мы же в горах, по ночам прохладно. При входе на двор - маленький домик, 6-8 комнат, который, видимо, остался как сторожка или старый родовой дом. И мы просим, чтобы нас разместили в нем, поскольку там есть печка.
Первая комната - собственно печка, которая топится; вторая - типа гостиной с диванами и столами; а третья комната оказалась завешена каким-то одеялом. Любопытные журналисты, естественно, отодвигают одеяло, и - о, ужас! - соседнее помещение до самого потолка завалено оружием и всевозможными боеприпасами к нему. Завалено - в самом прямом, буквальном смысле слова. То есть, оружие лежит навалом, причем какими-то археологическими слоями: наряду с относительно
новыми "Калашниковыми" - какие-то "Браунинги" времен первой мировой войны. Пулемет "Максим" у стены стоит, автоматы "Дегтярева"… Навалом всего. Причем все - рабочее.
Заходит Тарамов. Мы, извиняемся, что любуемся его арсеналом, спрашиваем, что это такое. Он говорит: «Да мы сейчас официально получили штатное оружие от федеральной армии. А старое, которое было на руках, я попросил сдать. Вот это то, что было на руках у моих бойцов. Вот часть – мы сложили здесь, - не выкидывать же... Пусть будет». И демонстрирует нам шедевр этой коллекции.
Чеченское «легкое зенитное переносное орудие» - изобретение некоего басаевского гениального оружейного умельца (нам называют его имя - человек уважаемый и известный), который до последнего момента, до захвата Грозного в каком-то своем небольшом цеху производил разнообразное оружие. В руках у Тарамова нечто похожее на ружье. Но калибр у этой штуки такой, что в ствол спокойно входят два пальца, то есть миллиметров 45 в диаметре. Ствол – от гладкоствольного орудия с БМП. Ствол обрезается, под него вытачивается затвор - по типу классического затвора к трехлинейке. Туда вставляется тот же самый снаряд от того же самого БМП. Снизу привариваются две массивные рукоятки. Хороший вопрос - как быть с отдачей. Это же все-таки не пушка. На пушке отдачу принимает на себя или дульный тормоз, или сама башня БМП, все-таки танковая пушка. А в данном случае стрелок держит ее в руках на весу. Чеченские умельцы решили проблему остроумно: при орудии имеется специальная металлическая дуга для упора в плечо, которая крепится к стволу при помощи двух амортизаторов от багажника автомобиля "Нива".
Здесь вышла маленькая накладка, потому что Тарамов спросил:
- Ну, кто угадает – из чего амортизаторы?
- Багажник от «Нивы», - сказал я.
Тарамов расстроился. Он же не знал, что я много работал механиком. Чтоб я такого не знал…
Вот зенитное орудие, которое стреляет на 2 км. Такой кустарный вариант "Стингера", разве что не самонаводящееся, а целиться приходится. Предполагалось, что любой боец может с помощью этой штуки бороться с вертолетом. Главная задача – как объясняет Тарамов - устоять на ногах, когда ты стреляешь из этой штуки. Не видел, как стреляет эта хреновина, но, говорят, действительно, вертолет сбить запросто можно. Тарамов говорит, за него платили до 2.000$ долларов. Вот такой экзотический склад оружия. Да, и горстки патронов такие лежат…
Ночуем мы – в кои-то веки! – с ощущением некоторой безопасности, потому что с таким арсеналом за стеной "взять" нас будет весьма и весьма непросто...
А утром мы присутствуем на построении тарамовского батальона. Происходит оно в центре Ведено. Центр Ведено тоже место отдельное и специальное. Ну, как всегда – село – село – село – потом исторический центр. Когда-то здесь, центре села, были развалины крепостной стены, построенной, по преданию, то ли самим имамом Шамилем, то ли кем-то еще до него. В межвоенный период (1997-1999) Басаев получил то ли от "Юнеско", то ли от Березовского, то ли от российского общества охраны памятников два миллиона долларов на восстановление этого исторического памятника. Стены, башни, в центре что-то вроде музея. Руководил всем проектом родной, ныне покойный, брат Шамиля Басаева - Ширвани. Он вообще был кем-то вроде завхоза при Басаеве и мэром Ведено. Надо заметить, чрезвычайно заботился о благополучии села: провел водопровод (потом его разбомбили, но остатки сохранились), замостил улицы и вообще хозяйствовал весьма и весьма неплохо. И вот, хотя злые языки утверждают, что большая часть тех двух миллионов ушла на дом самого Басаева, но фактом является то, что древнюю крепостную стену не стали там как-то реставрировать и подновлять, а просто построили новый роскошный крепостной вал, стилизованный под старину, внутри которого расположились административные здания. Во время последующих обстрелов и бомбежек часть из них была разрушена.
Сейчас внутри крепости находится военная комендатура, отдел МВД, - в общей сложности - до пятисот человек, располагается внутри этой крепости. "В доме, который построил Джек". Так и зовется на местном жаргоне - "Крепость". Вот рядом с этой крепостью во дворе и происходит "парад". Действительно - впечатляющая картина. Батальон формально находится в составе федеральной армии. Но набран из чеченцев - жителей Ведено. Все в новой стандартной советской форме. По списочному составу в нем 711 человек. Это довольно много. В линейку уже не построишь - стоит каре в четыре ряда.
Ощущение действительно немножко странное. Дело не только в форме. Внешне среднестатистический чеченец мало отличается от среднестатистического русского, это не представители народов Закавказья, чей генотип сразу выделяется. Мы только что были в подразделении российских внутренних войск. Вот закрой и вновь открой глаза, и скажи, где ты - среди русских солдат ВВ, или среди бойцов чеченского ополчения? Лишь подойдя поближе, можно заметить, что людей с темными волосами несколько больше, чем с русыми. Но и русский полк из Краснодара в массе своей "темнее" псковского полка...
Оба строя - русских и чеченцев похожи, как родные братья, только чеченцы почище одеты и оружие у них поновее, чем у побитого временем и боями краснодарского полка. Вот строй людей - стоит советская армия.
Начальник штаба проводит построение, перекличка. Все точно так же. Главная тема, которую все обсуждают, когда после построения бойцы смешивают ряды, а я смешиваюсь с бойцами – «будут ли платить зарплату». Некоторые оптимисты утверждают, что "боевые" будут платить, "как русским", то есть - по 40$ в день. Подошедший штабной говорит, что: «Это вы, ребята, хватили! Но по тысяче рублей заплатят». В целом, никто не возражает, потому что и 1000 рублей в месяц - на тот момент 40$, - для тогдашнего, да и нынешнего Ведено - безумные деньги. Никаких же заработков нет. Забегая вперед, скажу, что заплатили им в результате, кажется, два раза по 300 рублей, на чем вся история и закончилась. Так мы присутствуем на построении чеченского батальона.
Вечером нас ждет самый главный сюрприз. Мы вернулись в большой дом Тарамова, который отлучился по каким-то своим шпионским делам. Мы же, его гости, поужинав в одном из его залов, вылезли на роскошный балкон на самом верху дома. Вытащили туда его итальянские трехтысячедолларовые кресла, расположились. Великолепный летний закат. Есть кофе! Жизнь прекрасна! Внизу перед нами раскинулась вся восхитительная Веденская долина. Прямо под нами - Ведено. Слева - чуть в гору - крепость, где сидят комендантский полк и милиция. На склоне горы справа над долиной - базируется полк внутренних войск. Мы наслаждаемся кофе и красотами. Вдруг, как по заказу зрителей, что-то где-то взбулькивает, всхлипывает, взбрыкивает...
И справа начинают трассирующими патронами стрелять пулемет. В левую сторону. Левая сторона начинает отвечать тоже трассирующими из автомата. Справа к пулемету подключается тоже автомат. Слева - их пулемет. Через несколько секунд с обеих сторон начинают рявкать минометы, причем все это обязательно с осветительными ракетами. А уж потом принимается работать все, что можно и все, что нельзя, включая артиллерию. Над этим всем сидим мы и наблюдаем, как полк ВВ изо всей своей недотрепанной огневой мощи молотит по родной Веденской комендатуре. А Веденская комендатура - губа не дура, дурой и не будь - из всего имеющегося у нее стрелкового оружия и приданных ей минометов лупит по полку ВВ. Посреди этой битвы, под линиями трассирующих пуль мирно спят в селе бойцы Басаева, настоящие и будущие.
А мы сидим в этих креслах неимоверных, за спиной узорчатые резные двери дворца, ноги - на мраморных постаментах колонн неописуемого изящества... Дальше - за ногами - трассирующие пули, и ракеты осветительные, и минометы пыхают. А совсем вдали - вечно снежные горы и заходящее солнце... Над горами еще светло, а долина уже погружена в темноту, которую режут эти самые трассеры. И в руке - чашечка кофе тончайшего фарфора...
Если эпизоды этой моей "чеченской войны" начать систематизировать по разным признакам, то можно вычленить из них "самый страшный", "самый смешной". А этот, наверное, был бы "самый красивый"...
Я уже говорил, что 80% потерь федеральных сил - потери от дружественного огня. В случаях подобных описываемому, которые происходят повсеместно и ежечасно, как правило, никто никогда не может выяснить и понять, откуда, что и почему началось, кто затеял эту пальбу. Допустим, из леса на горе, над комендатурой кто-то выстрелил. А может, просто мина взорвалась. Вспышка. Вэвэшный боец на посту, тот самый солдат, постоянно живущий на войне, постоянно ожидающий нападения, которому враг мерещится и видится повсеместно, замечает вспышку выстрела в своем секторе. Он начинает, что было мочи, поливать из своего пулемета то место, где он эту вспышку заметил. Конечно, пули его в большинстве своем попадают в мешки с песком или пролетают над другим таким же бойцом, который сидит на крыше полуразрушенного здания крепости Ведено, - контрактником, который, может быть, неделю назад приехал в эти горы. Он, поняв, что по нему ведут огонь, естественно, не дожидаясь никакого приказа, разворачивает свой пулемет, и начинает садить по тому месту, откуда палят в него. Объявляется боевая тревога. Минометчик, который не видит, откуда что пошло, кричит контрактнику: «Откуда стреляют!?» Тот отвечает: «Такой-то квадрат». Ну и пошло-поехало...
В другой раз мы с Полом подъезжаем к дому Тарамова, нас встречает его отец и говорит:
- Эх, ребята, вы опоздали! Такое сейчас было!
- А что случилось?
- Прилетел, - говорит, - вертолет, прямо завис над нашим домом и как начал из пушек фигачить по склону.
А дом на самом склоне стоит.
- Лупил – лупил, потом спустился, осмотрелся, - куда бы ему… Увидел водовозку (а там водовозка полка стояла). Как дал по водовозке, всю ее вдребезги разнес и улетел... Эх, - говорит, - тут так весело было!..
Мы крестимся - слава Богу, что на это веселье не попали! Потому что вертолету, как известно, все равно, куда стрелять – что в водовозку, что в нашу машину. Кто ж его знает, что ему в голову взбредет. Появляется Тарамов или кто-то еще, начинают выяснять, что к чему... Дозвониться, конечно, никуда нельзя, поехали в полк. Выясняется, что шел вертолет, с него засекли выстрелы в свою сторону со склона холма, напротив дома Тарамова. Вертолет развернулся и обстрелял весь склон. Если бы вертолетчик решил, что в него стреляют с крыши дома, то он бы разнес весь этот дом Тарамова к чертовой матери. Тарамова, который друг Квашнина и так далее... Но вертолетчик-то откуда это знает!
Тарамов один из самых интересных людей, с которыми мне довелось встречаться в Чечне. Мы много с ним беседовали. Он - настоящий предприниматель. Сначала он говорил о том, что: «Мы все здесь наладим, просто важно нормально поставить бизнес. Вот, - он говорил, - у меня кресла буковые из Италии. И такая вот, - показывает, - палочка бука стоит там 28$... А у нас этого бука - леса целые, вся долина в буковом лесу. То есть, я могу совершенно спокойно привезти сушильный цех, и мы будем делать такие же буковые заготовки - по 2 доллара. Безусловно - купят!» Где-то у него в Иваново чулочно-носочная фабрика, занимался цветными металлами…
Однажды я заехал - его нет, спрашиваю родителей: «А где Супьян?» - «Супьян строит спортзал». Поднимаемся на двести метров в гору и видим чудесную картину: Супьян на стройке. Его бойцы-боевики, не снимая автоматов, кладут кирпичи, месят раствор. Не помню, с кем я туда приехал в следующий раз, но к концу 2000-го года у Супьяна уже стоял построенный спорткомплекс для занятий восточными единоборствами. Зал – под размер баскетбольного поля, с такими же потолками. Бойцы с утра до вечера лупят друг друга на тренировках... Европейский дизайн, отдельно - баня, душ, горячая вода, столовая... Я умудрился помыться у Тарамова в бане! У самого Тарамова там же рабочий кабинет: кресла, камин... На редкость мило. Теперь уже беседы происходят в этом кабинете.
Да, он сделал свой выбор, его выбор – третья сила. Новые люди, которые не за басаевых, масхадовых, не за русских. Та прагматичная третья сила, которая за нормальную жизнь, "за буковые палочки"... Он считает, что главное - наладить вот это, и тогда вся остальная жизнь как-то устроится, успокоится и наладится. Но с каждым последующим приездом, с каждым новым разговором видно, что он все менее и менее доволен происходящим. Видно, что ему все труднее действовать, ему не дают развернуться... Он заказывает для своих бойцов какие-то радиостанции, вроде бы уже завтра их должны привезти, а их нет... Проходит месяц, и все что-то не согласовывается, срывается... Военные не дают частот... Что-то все время не срастается.
Благодаря Тарамову я очень многое понял о том, как идет эта война и что такое чеченская жизнь. О своих противниках, - том же Басаеве и Хаттабе, - он в разговорах всегда говорит: "Вот мы их вытеснили, на них нажали, мы послали парламентеров, они ушли..." Я однажды спросил: "Супьян, вот сейчас Вы знаете, где они сидят, почему же вы их просто не расстреляли, окружив, ночью..." В беседе выясняется, что для чеченцев все это абсолютно не подходит!
Так, как русские воюют здесь - всех накрыть, этих порешить, остальных арестовать, - для чеченцев, по крайней мере, здесь, в горах это идея абсолютно невозможная! Потому что понятие "кровной мести" не учитывает разницы между тем, погиб ли человек в бою - с открытым забралом, или был убит ножом в спину... В чеченской трактовке кровной мести, нынешней, по крайней мере, любое убийство есть - личное убийство. А человек, который не отомстил убийце своего ближайшего родственника, обречен на пожизненный позор. Если кто-то - пусть даже в бою - застрелил отца, то сын обязан выяснить, кто это был и начать процедуру кровной мести. То есть, выслеживать его, потом кого-то еще, кто станет мстить за него, и так далее... Дело не в том, что при этом все начинают немедленно уничтожать друг друга. Дело в том, что человек, который этого делать не станет, будет навсегда опозорен, и тем самым превратится в изгоя. Он будет исключен из местного сообщества. Поэтому родственник убитого вынужденно оказывается в состоянии вражды со всеми родственниками убийцы.
Стоит на минуту представить себе, если в том же Ведено хотя бы один чеченец выстрелит в другого чеченца. Это что же тогда тут начнется! Поэтому в чеченских междоусобицах, где все потрясают оружием и машут кинжалами, подчеркну - если это бои между чеченцами, то по возможности до последнего момента никто ни в кого не стреляет. Чеченская "битва", когда идет "клан на клан" - практически никогда не выливается в прямой бой - в нашем понимании. Просто, кто больше привел людей с оружием, тот и выиграл. Никто никогда не будет стрелять, потому что это стрельба повлечет за собой кровную месть.
В какую-то из поездок я нашел Тарамова настроенным очень жестко. Оказывается, впервые за все время существования его батальона, у него погибло два или три бойца. Их где-то в дозоре убили басаевцы. Было видно, я почувствовал, что начинается качественно новый этап в его отношениях с их боевиками. Я спросил его, так ли это. Он сказал: «Да, это все. Вот теперь им от меня не уйти!» Это он год уже воюет. Они перешли все рамки. И теперь, с этого момента, война не на жизнь, а на смерть… До этого какие-то вытеснения, угрозы, силовые маневры. Только с того момента, как убили трех бойцов, началась настоящая война...
Чего я только не насмотрелся во дворце, а потом и в спортзале у Тарамова! Новейшее русское оружие. В том числе - эта вот жуткая штука, - РПГ, по-моему, называется, - пулемет, который стреляет гранатами. Штука, которая сносит машины, кирпичные стены, когда вгоняешь в одно место одну гранату за другой. Вот штук восемь таких машин. Парочка штуковин, которые я видел еще в ту, первую войну у Радуева: пушка береговой обороны, но может использоваться и как зенитная. Дальность стрельбы километров до десяти, пять километров прицельной стрельбы…
Я спросил:
- Супьян, а это как? Это же стационарная вещь, из рук не постреляешь.
- Нормально, - говорит, - будем использовать в случае оборонительных действий. Автоматы, пулеметы, патроны... Оружие, которое Супьян получал для своих бойцов. Злые языки впоследствии утверждали, что Тарамов приторговывал своим новейшим оружием, передавая его басаевцам.
На самом деле, каких только версий я не слышал по поводу Супьяна. Все это время до зимы 2000-01 года Тарамов, без сомнения, был реальным хозяином Веденского района. Он использовал свои прямые связи с русским командованием – напрямую летал к ним, они прилетали к нему. Скажем, в администрации Чечни никто не знает Тарамова. Он практически нигде не фигурировал: ни в официальных сводках, ни в прессе. А между тем, самое большой чеченское военное формирование, если не считать басаевских групп, было, несомненно, у него. Размещались в трех казармах. Настоящая военная инфраструктура. Для Чечни больше 700 человек – это огромная военная сила. С военной формой, уставом... Да еще так хорошо вооруженная... Я не могу сказать, насколько Тарамов представлял действительно реальную угрозу, скажем, для Басаева. Но, со слов Тарамова, у него было безусловное желание «скроить» мир Ведено по-своему, «скроить» его под нормальную жизнь. Это было очень логично! Вот такой феномен, хотя о Тарамове практически никто ничего не знает.
В последний мой приезд в Ведено, когда я спросил у кого-то: «Как Супьян?» - «Ой, у него такое горе! Сгорел спортзал!» Я пошел смотреть - спортзал сожгли... И у Супьяна, когда он встречался с нами, был очень озабоченный вид. Ясно было, что дела идут плохо. Последний раз, когда я звонил туда из Москвы, мне сказали, что он закончил свою деятельность в Ведено. Батальон был распущен.
Я говорил с ним, спросил, что случилось, почему батальон распущен. Он сказал, что из-за того, что денег так не давали. То есть оружие ополченцам дали, а зарплату так и не платили. Но главное, - Супьян, правда, не говорил об этом, это - мое частное мнение, но у меня сложилось впечатление, что именно потому, что эта очень серьезная военная сила так и не была использована никоим образом, он и распустил батальон. Зачем держать бойцов, если ты не можешь их применить.
В любом случае, следствием его деятельности - я в этом абсолютно уверен - было то, что с начала второй войны до весны 2001-го года Ведено, наряду с Итум-Кале, оставалось самым тихим, комфортным и безопасным местом. В Итум-Кале сохранять такую же ситуацию удавалось Ильбеку Узуеву с помощью тамошнего коменданта. В Ведено это происходило благодаря Супьяну. Ведено, кстати, тоже повезло с комендантом. Тарамов уговорил некоего полковника морской пехоты, который, кстати, штурмовал село, остаться здесь. Судя по всему - человек, действительно заслуживающий уважения, так как Тарамов сумел уговорить его оставить Академию Генерального штаба, в которой тот учился, и поработать здесь. Очевидно, заметил в его поведении и действиях нечто, выгодно отличающее этого офицера от других ему подобных.
Вот благодаря таким людям Ведено и Итум-Кале были одними из самых спокойных мест, где можно было спокойно ходить, не опасаясь никаких похищений.
Вот такая грустная история о странном и тайном человеке, который пытался…. Когда в Чечне упоминают имя Тарамова – специалисты хором говорят: «О, Тарамов – человек ГРУ». Но, чьим бы "человеком" он не был, фактом остается то, что это была действительно эффективная, мощная и интересная попытка создать некую новую чеченскую армию, и оттуда, с гор, откуда традиционно шли враждебные боевики, спустить некую рациональную, позитивную идею. Вот эта попытка у меня на глазах закончилась неудачей.

Райбек.

Первая наша встреча с Тарамовым была короткая и напряженная у него в саду. Затем, когда мы приехали уже с Полом, и когда мы видели построение батальона, в разговорах Тарамов несколько раз упоминал некоего Райбека, который является его союзником. Потом о Райбеке упоминали бойцы Тарамова, что «это наши люди, люди Райбека». Я ломал голову: Райбек - это что - должность, звание или что-то другое.
Во время построения перед строем расхаживал большой солидный мужчина в тюбетейке, в военной одежде. Кто-то мне показал на него и сказал, что «вот – Райбек, а вот эти люди, которые стоят на этом фланге – это бойцы Райбека». Когда парад закончился, нас представили друг другу, и я получил приглашение в гости. Так я познакомился с Райбеком. Райбек – это имя. Но в то же время, Райбек – это звание.
С географией Ведено мы уже более - менее знакомы. Мы въезжаем в Ведено. Прямо у нас в долине сначала маленькое село Ца-Ведено, потом большое село Ведено. Направо дорога уходит в Элистанжи, Хатуни, Махкеты. Кто там царствует – я не совсем понимаю. Видимо, там все-таки царствует Хаттаб. По крайней мере, в представлении местных чеченцев деревня Хатуни является чем-то закрытым. С самого начала войны нам говорят о том, что туда не надо ездить, а потом нам говорят, что туда ездить категорически запрещено. Хатуни – это хаттабовская деревня.
В конце концов, кто-то из корреспондентов достаточно жестко спросил: «А почему, собственно, нам не надо туда ездить? Что значит «царствует Хаттаб». Взяли да и поехали!» На это нам просто объяснили, что Хатуни – это та самая деревня, в которой боевики ходят днем с оружием в руках. Объяснение показалось нам вполне убедительным для того, чтобы все-таки съездить в Хатуни.

Деревня Хатуни находится прямо справа в Веденском районе. Перед ней – деревня Элистанжи, куда можно заехать. Буквально через два километра – деревня Хатуни, куда ни в коем случае не надо заезжать, потому что там ходят боевики с оружием. Еще дальше через одну деревню – Сельментаузен, где, вроде бы, все спокойно.

При въезде в долину дорога уходит влево. Село Первомайское и последующие три деревни. Это тянется в сторону соседней долины, в сторону Ножай-Юртовского района. Вот это – царство Райбека. Там традиционно живет тейп, главой которого является Райбек. Должности получаются у Райбека. Райбек – не глава администрации своего района. Он – военный руководитель, который командует какими-то войсками. Одновременно Райбек является главой своего тейпа. Немного позже Райбек становится заместителем главы администрации Веденского района по силовым структурам. Если собрать все должности Райбека и назвать их одним словом, то должность эта – «полевой командир».
Из всех рассказов Тарамова, местных жителей, самого Райбека вырисовывается совершенно четкая картина. Не было еще никакого Дудаева, а Райбек царствовал в своих четырех деревнях. Пришел Дудаев – и Райбек царствовал в своих четырех деревнях. Дудаева убили, пришли русские – а Райбек также царствовал в ту войну в своих четырех деревнях. Ушли русские, в Ведено воцарились Басаев с Хаттабом. Райбек также царствовал в своих четырех деревнях. Хаттаб с Басаевым были выдавлены, ушли куда-то в горы, а Райбек также царствовал в своих четырех деревнях.
На самом деле, это то, как организовано сейчас реальное чеченское общество. Есть главы администрации, есть начальники, есть русские и так далее. Но, начиная с той войны, реально чеченское общество функционирует следующим образом. Есть некие традиционные районы, которые, кстати, необязательно могут совпадать с тейпами. Просто район, в котором традиционно командует одна семья. Есть один лидер, местный феодал, авторитет которого в силу чеченских традиций не обсуждается. Он является авторитетом в данном районе. Кстати, когда русские вводили войска и вынуждены были действовать достаточно прагматично, то каждый раз, разбомбив пол - села, они вступали в переговоры именно с таким неформальным лидером каждого отдельного района.
Так, например, в Шали мы встретились с человеком, который вел такие переговоры, когда русские входят. То есть тот, кто выдал гарантии, что здесь нет боевиков, что войска могут спокойно войти. Этим человеком оказался мулла Шали. Теперь они все называют себя муфтиями, муфтий Шали. Здесь это моральный авторитет. В Гудермесе переговоры велись с откровенными бандитами, братьями Ямадаевыми. Они являются хозяевами Гудермеса. Если мы говорим о Аргуне, то там тоже есть семья, которая с самого начала контролирует Аргун, братья Темирбаевы. Войска приходят, войска уходят, а все эти люди продолжают оставаться. То есть всю внутреннюю низовую жизнь контролируют эти люди.
Райбек – один из людей, который является безусловным хозяином своей территории. Кто бы ни приходил, что бы ни говорил, какой бы закон не спускали свыше... Этот закон будет действовать только в том случае, если он одобрен Райбеком. Безусловно, эта власть порождена традициями, но опирается она на количество штыков, которые может собрать каждый такой феодал.
Каковы размеры армии данного конкретного феодала. У Басаева с Хаттабом – приличная армия, где-то по 1000 человек на каждого. Для Чечни это очень много. Тарамов поставил под свои знамена 700 человек. Огромная армия. Мне трудно оценить армию Райбека, но там что-то около 150-200 человек, и по чеченским масштабам это очень большая сила. Особенно если учесть то, что в Чечне никто никогда не будет ни в кого стрелять (см. раздел «Кровная месть» - А.Ш.). Самым важным является то, сколько ты набрал живой силы. Также очень важным является моральное состояние твоей армии. Насколько у тебя есть ближний круг, круг преданных тебе людей, которые действительно готовы, если дело пришло, броситься в бой. Здесь Райбек занимает исключительное положение, потому что рядом с ним всегда есть 10-15 человек, лично преданных ему, которые действительно пойдут за ним в огонь и воду. Маленькое горное село, все с детства друг друга знают. Не всякий командир может похвастаться такой гвардией.
Мы едем во владения Райбека. Удивительно красивые места! Переезжаем через мост, дорога резко поднимается в гору. Сначала – кладбище, очень красивое, очень ухоженное. На кладбище видно изрядное количество этих самых пик, означающие, что здесь похоронены люди, погибшие на газавате. И это кладбище не повреждено русскими войсками. Дорога еще круче поднимается в горы, лес слева, лес справа. И прямо перед селом Райбека роскошная роща. Очень светлая, прозрачная роща. Когда светит солнце, то оно просвечивает ее насквозь.
Сопровождающий просит нас остановить машину. Рядом с рощей что-то вроде молельного дома, куда он уходит помолиться. Это не мечеть. Когда он возвращается, он рассказывает, что эта роща священная для всех мусульман не только этого района, но и для всех жителей Чечни. Это место традиционного поклонения. Роща не считается священной. Роща священна, поскольку она при священном месте. А священное место – это холмик, на котором стоим этот молельный дом.
И дальше деревня Райбека. Типичное горное село, в основном - небольшие дома. Я бы даже сказал – бедные дома. Это больше похоже на Россию. Дома из 2-3 комнат, кухня и участок по 5-6 соток. Хотя кое-где видны брошенные нежилые особняки классического красного кирпича. То есть, люди строили, когда в Чечню на какое-то время пришло богатство, а потом ушли. Дом Райбека – это нечто отдельное. Он царит над деревней. Если выйти из дома, то рядом с ним есть такой небольшой холм, с которого открывается вид на всю Веденскую долину. В хорошую погоду видно и само село Ведено, видна долина, в которой находятся Элистанжи и Хатуни. Видно расположение любимого мною полка внутренних войск, видно комендатуру. Просматриваются и речка, и дорога. Красиво совершенно неописуемо.
Дом Райбека – хороший настоящий, большой чеченский дворец. Классическая схема – два крыла, объединенные навесом, палочка «П», и под этим навесом стоят машины Райбека. Стоят «Нива», «Жигули», но царствует над всем этим «Ниссан Патруль», главная машина Райбека.
Надо видеть, как Райбек дает интервью. Если это внутри в комнате, то это хорошие диваны. Не такие богатые, как у Тарамова, но диваны, столы. Женщины, которые тихо подают чай… Они с Тарамовым договорились, организовали движение, которое они называют «Третья сила». Смысл движения в том, что в нем должно быть минимум идеологии: не за русских, не за Басаева – Хаттаба. За нормальную жизнь. Такая партия «буковых палочек», партия «пенсии и зарплаты». И действительно, люди, которые подчинялись Райбеку и Тарамову, они начали переговоры. Как говорит Райбек: «Начали выдавливать Басаева из Веденского ущелья». В какой-то момент они даже встретились в Ца–Ведено с кем-то из басаевских представителей. И Райбек один пошел к ним, с оружием, но без бойцов и вызвал командира на дуэль, что: «Если ты мужчина, то давай решим наш вопрос. Если ты не хочешь уходить, то решим наш вопрос стрельбой». Враг струсил, не стал стрелять и ночью ушел из Ца-Ведено.
Есть еще одна хорошая история, которая известна всем, как Райбек получил свое место. Известнейший в Чечне бандит, о котором ходят легенды, эдакий местный Хаджи-Мурат, однажды непонятно по какой причине убил отца Райбека. И тогда, относительно молодой и никому неизвестный Райбек, дал клятву кровной мести, года два ничем не занимался, а гонялся за этим оглашенным бандитом, которого боялась вся Чечня. В конце концов, Райбек настиг этого бандита и застрелил его, совершив, таким образом, обычай кровной мести. После чего вернулся домой уже героем. Райбек – это победитель знатного бандита.
Как ни странно, в первый раз в гостях у Райбека я не слышу рассказов о битвах или чем-то похожем. Этот большой мужественный человек разгневан до невозможности. Он до сих пор переживает историю, которая случилась в самом начале войны, зимой 1999 - 2000. Главная тема, о чем сейчас рассказывает Райбек, это то, как себя ведут его вчерашние союзники, все эти генералы, с которыми они с Тарамовым взаимодействовали, договаривались…
Райбек, например, заключил с русскими соглашение о том, что вот здесь, на этом фланге, где его деревня – вот отсюда не будет никакого огня. Здесь не будет никаких боевиков. Он с гордостью говорит о том, что русских здесь не было. Он пообещал, что он будет контролировать эту территорию, и он ее контролировал. Не понадобилось вводить сюда войска. Он везде расставил своих солдат, и его ополченцы выполнили свою задачу. Здесь действительно не было ни Хаттаба, ни Басаева.
И вот после всего этого зимой подъехали несколько машин: как всегда замазанные грязью номера, солдаты в масках, никаких бумаг не предъявляли. И в доме героя Райбека, который воевал на русской стороне, и, судя по всему, действительно оказывал серьезные услуги русской армии, прошел тотальный обыск. Забрали абсолютно все: забрали деньги, носильные вещи. У него были отложены для дочки привезенные, купленные на вырост детские платья и детские колечки. Копеечной цены, но золотые, такие детские драгоценности. Больше всего злит Райбека то, что солдаты забрали даже эти детские вещи.
Лично Райбека возмущает следующее. У него во дворе стоял «Камаз», его личная собственность. На этом «Камазе», когда Веденский район был блокирован – сверху шли русские, снизу шли русские – люди метались, не знали, куда деться, он перевозил беженцев. Понятное дело – бесплатно. Он перевозил их из мест обстрелов к себе в село, потов вывозил их обратно из села. Возил продовольствие. Такой «Камаз» - работяга, который спас жизнь сотням людей. Чуть ли не единственный грузовик на все Веденское ущелье во время всей этой паники… Внизу у дома Райбека небольшой склон. Там поставили БТР. Так вот во время «обыска» вещи вышвыривали прямо из окон, потом связывали в тюки, грузили на БТРы, в этот горемычный «Камаз» и все это увезли, вычистили дом полностью.
И во время нашей первой встречи Райбек рассказывает о том, что он недавно вернулся из Гудермеса, где он все еще пытается найти правду. Вместе с ним ищут тех, кто произвел этот грабеж, его друзья, соратники: комендант Чечни генерал Бабичев, командующий войсками Шаманов, тот же Трошев. Все эти люди всерьез - ту же историю повторяет и Тарамов, - проводят поиски, какая же часть ограбила дружественного чеченца. В итоге все, что им удается узнать – это имя командира какого-то подразделения внутренних войск, который вроде бы за это отвечает. Но поскольку этот командир в Чечне больше не служит, то ниточка обрывается. То есть куда сгинуло имущество Райбека – непонятно.
Но Райбек свою позицию не меняет, он продолжает поддерживать Тарамова. Райбек все время говорит, что его село твердо стоит на том, что ни Хаттаба, ни Басаева здесь не будет. Естественно, вроде как не будет, а с другой стороны…
Летом 2000, осенью 2000, зимой 2000-2001 я заезжаю в Ведено, наверное, 10-15 раз. Нет ни одной поездки, когда бы я не заглянул в Ведено. И каждый раз Райбек убедительно просит, если когда я собираюсь к нему в гости, чтобы обязательно нашел его где-то внизу, в долине. То есть предупредил о том, что мы приехали. В комендатуре ставим печати и вместе поедем, чтобы я ни в коем случае не заезжал один. Ну, дело командировочное, по этому поводу мы отправляемся в горы без всякого сопровождения, что каждый раз тревожит Райбека.
В одну из этих летних поездок Райбек предлагает поехать посмотреть, где стоят его собственные ополченцы, его дозоры. Мы едем дальше в горы, проезжаем еще три деревни. Деревеньки все меньше и меньше. Горный хребет, отделяющий Веденскую долину от равнинной Чечни. В каком-то месте мы останавливаемся, и сопровождающие говорят, что отсюда виден Грозный. Если хорошая погода, то с этого хребта виден Грозный. То есть такая точка, в которой мне кажется, что я в самом узловом месте Чечни. Повернешься направо – увидишь Ведено, повернешься налево – увидишь Грозный.
И вот невдалеке от этого места действительно вырыт какой-то окопчик, сделано что-то вроде блокпоста. Сидят люди с оружием, бойцы Райбека. Естественно, мы спрашиваем:
- А, собственно говоря, что они сидят-то? Какая сейчас задача?
На что Райбек, не секунды не смущаясь, говорит:
- Так вон – Хаттаб. Вот это уже - Хаттаб.
Мы говорим:
- Где Хаттаб?!
- Да вот!
За хребтом видна следующая деревня. Идиллический чеченский пейзаж, когда солнце либо восходит, либо заходит. Вся горная Чечня чрезвычайно похожа на картины французских импрессионистов: это ровные разноцветные квадраты земли, яркие-яркие краски, краски без полутонов. Такая маленькая крохотная картинная деревушка, Ван-Гоговщина такая. И вот эта Ван-Гоговщина…
- …Да вот здесь же Хаттаб! Мы же должны давать отпор, противодействовать, если он пойдет.
Здесь кончается зона Райбека. Туда он никогда не ездит. Там дальше уже другой, Курчалоевский район. Там другие нравы, другие порядки. Это очень специфично для Чечни, что вот, ты находишься рядом. В этих деревнях ты ходишь свободно, ты общаешься с людьми. А вот там, буквально в пятистах метрах – там чужая земля, чужой мир. Ты чувствуешь, что вот здесь стоит не граница. Ты физически чувствуешь эту стену. Зона в Зоне: туда не заходят. Там – совсем другие люди. Забегая вперед, могу сказать, что туда я не попал. В принципе, идея, что если ты хочешь попасть в этот другой мир, который за стеной – простая: ты уезжаешь в долину, договариваешься по телефону с хозяином этого района и откуда-нибудь снизу, с равнины – с Гудермеса или из Грозного – ты едешь в эту деревню, которую ты видел с другой стороны. Это единственный район, в котором я ни разу не был – Курчалоевский район.
Возможно, край той деревни, которую мы видели, попадает в Веденский район. Поскольку расстояния – 300-500 метров, то граница районов весьма условна. То есть эти границы проходят в головах у людей. Для примера – никологорский магазин – это уже «Хаттаб». Опять же, описание расстояний - со слов Райбека.
Кто контролирует ситуацию у Райбека? Райбек. Кто контролирует ситуацию в Ведено? Тарамов. Кто контролирует ситуацию справа – в Элистанжи, Хатуни? Правильно, Хаттаб. Райбек и Тарамов – «замиренные» горцы, а Хаттаб – «незамиренный». Смотри эпизод, как славный полк внутренних войск стреляет по комендатуре. Куда ты пойдешь? Ты вечером пошлешь бойца, чтобы он выяснял, по кому мы ночью стреляли? Есть очень много контрактников, которые приехали на 4 месяца и никогда не видели Веденского базара. Потому что они приехали, входят в крепость и там они и сидят. Смотри рассказ о полку: воду в полк возят чеченские ополченцы. Солдаты не выходят из расположения своей части.

Каждое из этих «гнезд» уже в значительной степени разрушено – где наполовину, где на четверть. Элистанжи на четверть разрушено, досталось и Хатуни. Есть разрушенные дома и в Сельментаузене. А Сержень-Юрт разнесен практически весь вдребезги. Можно ли разрушать дальше? Да, конечно, с помощью авиации и артиллерии – пожалуйста.
Что означает «разрушить места, где ходят боевики». Это означает, что должны прилететь самолеты и стереть с лица земли деревню Хатуни. Я не берусь называть специально цифры, но в деревне Хатуни находится не менее 200 дворов, в каждом из которых в момент бомбежки будут находиться 2-3 женщины и с десяток детей. Кого-то из них убьет под обстрелом, значит соответствующим образом надо угрохать 1000 детей и порядка 200 женщин. Половина останется без крова. Собственно, постепенно русские в какой-то степени этим и занимаются. Блуждающие обстрелы. Стреляет дальняя артиллерия по горам, стреляет за 20-30 километров, если не больше. Стреляют из района Шали, со стороны Дагестана стреляют – они все время ведут беспокоящий огонь по горному массиву. Стреляют издалека, без корректировки, поэтому снаряды периодически попадают в эти мирные дома и убивают мирных жителей.
Я хорошо помню, как на дороге нас остановил человек – ну видно, что машина не местная, спрашивает: «Вы кто?» Мы говорим: «Журналисты». С нами сопровождающий, представитель администрации по Веденскому району. Человек говорит: «Пойдемте скорее, может, Вы чем-то поможете». Совсем бедный дом – пара комнат, весь дом, наверно, 6 на 6. Ходит мужик, совершенно потерянный. Половины дома нет, огромная воронка. Вчера попал снаряд, убило дочь 18 лет. Человек уже не ищет какую-то справедливость, чтобы ему дом восстановили и т.д. Он просто спрашивает, могут ли помочь, какие-то деньги выделить на похороны или лекарства для раненой жены. Можно ли что-то получить за то, что прилетел снаряд и разнес его дом.
Я не знаю, проводилась ли в этом конкретном случае экспертиза. Вызывались представители комендатуры, которые осмотрели место происшествия, но за редчайшим исключением. Я видел уже результаты этих экспертиз, когда они обсуждались в доме Тарамова. Эти обстрелы происходят каждый день, каждый день кто-то гибнет. У Тарамова и в комендатуре я слышал: «Ну что - ну были, ну смотрели». Естественно, военные подписали акт, что это чеченские боевики из минометов обстреляли село. Снаряд прилетел со стороны горы N. На горе N, видимо, были боевики. Гору обследовали, следов орудия нет. Никого не нашли. Оттуда прилетел снаряд…
Дело в том, что я не знаю ни одного случая, когда экспертиза подтвердила бы, что снаряд выпущен из русской батареи, которая стоит в районе Шали. Не знаю, есть ли возможность провести трассологическую экспертизу в отношении дальней авиации. Можно ли установить, откуда был выпущен снаряд или мина. Но фактом является то, что я никогда не видел в Чечне экспертов по трасологии или баллистике. Это определяется представителями командования, которые говорят: «Нет, у нас в это время никто не стрелял». Составляется акт, что это стреляли боевики. На этом все и заканчивается. Нельзя сказать, что не стреляют. Веденский район обстреливается целиком, включая и полк внутренних войск, и комендатуру, потому что комендатура стреляет по полку, а полк стреляет по комендатуре.

Осень 2000. Мы приезжаем. Райбек чрезвычайно злой, и об этом говорят в комендатуре. Был произведен обстрел. Дом Райбека стоит на горе, в гору идет дорога, вдоль которой его села. Выше – лес, обычно снаряды стреляют и попадают в лес. А в этот раз русские обстреляли прямо дорогу. И один из снарядов попал в жилой дом, убило пожилого мужчину, женщину и чудом осколками снаряда не повредило машины, которые шли по дороге. Райбек ведет нас, показывает воронки. Да, действительно, дорога идет по селу, прямо в селе на дороге не присыпанные воронки - стреляла артиллерия. Кто стрелял, откуда стрелял? Чеченцы стреляли, кто ж еще там мог стрелять…
Это повседневность. Каждый раз, когда приезжаешь – журналист увозит с собой историю. Мы заехали в сентябре с Алисой Ваньяро – буквально за день до нас были найдены два зверски изуродованных трупа. Местная девушка и парень студент, шли пешком, поднимались в горы по тропинке. Не изнасилования, не грабежа, изрезаны ножами. Это история одного дня. Об этом говорят один день. Потом людей хоронят – и все. На этом история заканчивается…
Вот мы приехали к Райбеку – эта дорога с воронками. У этой истории с воронками, правда, есть одно любопытное продолжение. К вечеру, показав нам эти воронки, Райбек в процессе какого-то рассказа неожиданно говорит:
- Ну все, переполнилась чаша моего терпения. Я им сказал: «Больше здесь не ездить. Я категорически запрещаю. Хватит, все, стоит мой пост – буду стрелять!»
Я говорю:
- Кому не ездить?
Райбек довольно легко уходит от ответа, говорит:
- Все, хватит, мне надоело… Они больше ездить не будут...
Дальше - картина, как я ее понял и которую я восстанавливаю из разговора с комендантом Веденского района по поводу этого эпизода, по поводу обстрела, с начальником пермского МВД и с чеченцами, которые находятся вокруг. Вырисовывается следующая милая картина. Собственно, это штришки, которые дополняют то, что я уже знал. Все знают, что Хаттаб и Басаев со своими ребятами находится на территории Веденского района. Хаттаба и Басаева никто не может поймать. Почему? Да все очень просто.
Планируется операция по зачистке левой части Веденского района, Дарго там и так далее. Пока она планируется, Хаттаб с Басаевым спокойно садятся на грузовики и тихо - мирно по дорожке - узнав о том, что зачистка будет происходить слева - Хаттаб с Басаевым уходят направо. Главная дорога идет снизу вверх и упирается в горы за Ведено, а 15-20 километров ниже Ведено идет дорога крестом - горизонталь поперек. Один ее край уходит через Райбека, через Первомайское в Ножай-Юртовский и Курчалоевский районы, а другой конец заканчивается в селе Сельментаузен. Оттуда грунтовая дорога переходит уже в Итум-Калинское ущелье. То есть это - горизонталь, которая связывает все ущелья. По этим же дорогам – где-то они грунтовые, где-то довольно приличные - можно двигаться по предгорьям. Вот - горы, горы, горы... Одна гора за другой - тянется Кавказский хребет. По вершинам мы ходить не можем. Горы пересекают долины. А вот теперь проведем горизонталь посередине горы, где еще растут кусты. Так вот есть не одна - а две или три горизонтальных тропы, горизонтальных дороги, которые тянутся вдоль всей Чечни, начинаются они в Ингушетии, проходят через Чечню и заканчиваются в Дагестане. Где это дороги, где это тропки... По этим дорогам традиционно проезжают все чеченские боевики - и в ту войну ездила русская армия, пробиралась. Это такие тропы, которые легко позволяют - не важно кому - русским, чеченцам - передвигаться из одного ущелья в другое. Вот поэтому справа, через Сельментаузен, можно попасть из Веденской долины в Итум-Калинскую долину, а слева можно попасть в Ножай-Юртовский и Курчалоевский районы.
Так вот узнав о том, что зачистка будет происходить слева – Хаттаб с Басаевым уходит направо.
Я спрашиваю:
- А как уходят? Они что - пешком?
- Да нет, какое пешком... Они садятся - у них там «Камазы», «Урапы»... Все спокойно грузятся и едут.
Если я правильно понимаю, то картина заключается в следующем. До какого-то момента, когда Хаттабу надо проехать слева направо или справа налево, Райбек просто пропускает через свою деревню колонны Хаттаба, без всякого сопротивления.
Когда я понимаю, о чем идет речь - мне становится откровенно страшно и нехорошо. Еще одна история, когда я мог заманить корреспондентов под пули. Дорожка узенькая - это горная дорога, слева - справа обрывы и кусты... И мне живо представляется трогательная встреча - едем мы на нашем «Жигуле» или на «УАЗике» с очередной Алисой Ланьяро или негром Стэнли Грином, которые уж никак не похожи на чеченцев. Одна - совсем белая девушка, другой - совсем черный негр, а на встречу нам, во всей своей красе движется колонна Хаттаба, которая переезжает то ли слева направо, то ли справа налево. Надо сказать - результат встречи легко предсказуем.
Поскольку текст этот явно будет напечатан, я хочу, чтобы он читался совершенно… Это то, что я говорю.
Во-первых, это то, как я понял происходящее. Возможно, оно совсем не так и Райбек всегда имеет право сказать, что это, как бы, неправильно. Второе - если это действительно так, то вопрос о поимке Хаттаба и Басаева - это не вопрос Райбека. Я уверен, что об этом движении прекрасно знают русские. Доказательством является то, что, когда им, в конце концов, надоедает, что Хаттаб проскальзывает по этой дороге, производится этот самый обстрел дороги и обстрел деревень Райбека, которые абсолютно лояльны к русским. Райбек идет скандалить:
- Почему стреляют по мне?
На что ему говорят:
– А почему здесь ездит Хаттаб?
Райбек идет к Хаттабу и говорит:
- Все, хватит. Больше, ребята, вы здесь не ездите. Потому что русские начали стрелять уже по моим селам.
То есть это - проблема не Райбека. Более того - Райбек, даже со своими достаточно мощными 150-тью бойцами, конечно, не может противостоять ни Басаеву, ни Хаттабу. Тут даже вопроса никакого нет. Если Райбек, действительно, попробует начать охоту за ними, или обстреливать колонну - это безумие. Он положит все свое село - да и зачем ему это? Это - не его война. Абсолютно точно.
Вот так, случайно, из разрозненных кусочков, из разрозненных фраз передо мной четко предстает картина того, как русская армия ловит Басаева и как она ловит Хаттаба. Так и ловит... При этом я хочу очень четко сказать - дорога эта проходит в двух шагах - буквально, в 100-150 метров от полка внутренних войск. Дорога проходит на расстоянии 3-5 километров от военной комендатуры и части ОМОНа. Но самое смешное - что эта же дорога, по которой Басаев с Хаттабом переезжают слева направо, проходит просто практически по границе расположения парашютно-десантного полка, расположенного рядом с деревней Хатуни. Ну никак не проехать мимо этого полка невозможно. Там единственная дорога, которая есть на другой стороне – она идет мимо, просто по границе полка на расстоянии 200-300 метров. Так что...
Где живет Хаттаб? – Хаттаб живет дома. А где живут внутренние войска? – Они живут в Ведено. А где живут парашютно-десантные войска? - в Хатуни. То есть, как и в ту войну, как и во вьетнамскую и все остальные войны, военные части находятся в пределах ими самими выбранной территории - обнесены минными полями, колючей проволокой… Кому хочется умирать, кому нужно умирать… И еще хороший вопрос - а есть ли приказ умирать?.. Представить себе после того, как я посетил парашютистов… В какой-то момент на территории парашютно-десантного полка было что-то около 2000-3000 человек. Потом их количество сократилось до 700-800, не знаю, сколько. Во внутренних войсках в какой-то момент было 400. Ну и что? И вот эти люди, приехавшие по контракту на свой страх и риск будут выходить в горы и ловить там Басаева или Хаттаба?.. Чем, интересно, хотел бы я знать. У них бензина нет, им не на чем выехать. Арканом они его будут ловить? Каким образом? Как?
Райбек узнает, видимо, куда едет Хаттаб - когда тот проезжает мимо него. Вообще, телеграф джунглей всегда сообщает чеченцам, где находятся боевики. То есть - куда ходить не надо. Боевики сейчас в этом селе, в этом селе и в этом селе. Туда просто не надо заходить. Уверенно могу сказать, что об этом же знают, как правило, и русские. Именно в тексте, что «вот туда ходить не надо».
Очень показательна история с погибшими пермскими ОМОНовцами. Ну, вся Веденская долина знает, что Дарго - маленькая деревушка, всего несколько домов - это боевиковое место. Дарго – там боевики. От Дарго до Ведено - 8 километров. Вот какая нечистая и нелегкая сила понесла командира тогдашнего пермского ОМОНа, никого не предупредив, отправиться... Вот куда отправиться??? На разведку? - а что там разведывать? На боевую операцию? - а как там в горах воевать? Это ж надо тогда поднимать танки, авиацию... Отправиться в Дарго...
Я хорошо помню - мы въезжаем в гору и видим, как над нами по долине, низко прижимаясь к земле, сначала проходят два вертолета, потом еще два вертолета - и еще... «Двойками» идут. И всегда становится не по себе. Наверху что-то происходит. Поднимаемся в Ведено - в Ведено все тихо. Приезжаем к дому Тарамова - он на самой верхушке - и видим, что вертолеты выстроили карусель и отчаянно стреляют, бомбят какой-то кусок дороги. Спрашиваем - что происходит? Говорят: «Понятия не имеем. В районе Дарго идет пальба».
Когда мы поднялись и я увидел, что работают вертолеты где-то там по площадям - и в комендатуре я узнал, о том, что туда рванул неизвестно зачем пермский ОМОН, то первое, что мне пришло в голову - я подумал, что там сейчас как раз эти наши бравые вертолетчики убивают тех «плохих» или «хороших» ребят, в палатках которых я ночевал под Грозным. По времени, по крайней мере, это совпадает. Их командировка как раз еще не должна была закончиться к этому моменту.
По рассказам местных жителей, три боевика, которые там сидели и пили чай - сами ошалели, когда увидели, что к ним приближается колонна из пары БТРов и пары грузовиков, то есть едет доблестный Пермский ОМОН. Боевики сидели в домике над дорогой - они даже не спустились вниз, они даже не открыли огонь. Подумали - ну, сунулись и сунулись, пускай уедут. Увидев, что идет дымок, - по рассказам местных жителей, - у командира хватило ума послать гонца наверх, узнать, что здесь происходит. Вот этой наглости боевики не вынесли и расстреляли этих двух бойцов, которые пошли узнавать.
Командир отправил еще одну группу, чтобы вышибить боевиков - на что обиженные боевики, естественно, вынули гранатометы - пять-шесть боевиков - и картинно сверху разнесли колонну пермского ОМОНа. А дальше происходило - опять же, смотри пункт 1. Я беседовал со многими очевидцами – услышали стрельбу, бросились выяснять кто и где - это рассказы работников комендатур, разных. В Ведено стала слышна стрельба. Бросились выяснять, что происходит, кто стреляет, откуда стреляет.
Понятно, что не по рации связались - да и не работают рации в Чечне, не ра-бо-та-ют. И ЗАСы все эти не работают. Пока ты будешь связываться, уже все закончится. Бросились искать - никто не знает, кто куда делся. Кто-то сказал, что командир ОМОНа отправился с группой из - не помню - 60 человек в Дарго. Кто его отправил в Дарго? Никого не предупредил. Свою поездку он еще несколько недель тому назад пытался согласовать с комендантом Веденского района. Еще с кем-то. И ему хором сказали, что нечего согласовывать, там боевики. «Зачем ты туда хочешь ехать?!» Снялся сам, по собственной инициативе, никого не предупредив. Поехал в это Дарго…
В Дарго идет бой. Смотри сцену «Бардак» - я «Боевик» с заведением незаводящихся машин... Точно так же заводят машины - нашли пару каких-то ходовых БТРов и рванули на БТРах в сторону, откуда идет пальба. Приехали. Подскочили на БТРе - успели погрузить нескольких живых и раненых. Могли бы забрать почти всех - в этот момент послышался шум вертолетов. И, естественно, что делает русский боец, когда слышит шум вертолетов? - у чеченцев нет вертолетов. Все, естественно, - «Спасайся, кто может!» Именно это и проделывает, совершенно справедливо, комендантская рота. Она прыгает на машины и начинает валить оттуда с дикой скоростью. Причем куда валить - с вертолета тебя видно.
Естественно, вертолет обстреливает и эти - слава Богу, не сильно обстрелял – эти комендантские машины - а весь огонь сосредотачивает на поле боя. То есть там горят эти боевики пермского ОМОНа – и там, где по кустам разбегаются от вертолетов бойцы пермского ОМОНа. У вертолетчика команда - уничтожить нападавших. А где нападавшие? - в кустах, на дороге. Вот вертолеты и фигачат ураганным огнем по всему, что двигается. Никто никогда не проводил - и, я думаю, и не проведет экспертизы - сколько солдат пермского ОМОНа погибло от пуль боевиков, а сколько полегло в результате взрывов, пожара в результате этой вертолетной атаки. По-моему, там же потом прошлась и артиллерия.
Словом, по рассказам, после доблестной вертолетной работы, подбирать там было уже некого. То есть бойцы разбежались по склонам гор - часть ОМОНовцев попала в плен к боевикам, часть сумели разыскать бойцы комендантской роты, кто-то вышел сам. Подчеркиваю, комендантская рота при этом действует, насколько я знаю, на свой страх и риск. Она действует без приказа. Кому его отдавать, этот приказ? Они просто едут спасать своих. Что-то успели там... Внутренние войска не получили никаких сообщений, пока запрашивали, ехать ли им... В общем, внутренние войска не принимали в этом
участия, а если и принимали - то незначительное.
Вот так погиб пермский ОМОН. Кого и зачем понесло? Вся эта горная площадка - 3-5-7 километров, все рядом. Вот здесь зона - километр на километр - где стоят русские, вот здесь - полкилометра - стоят в Ведено нормальные мирные чеченцы, ходят люди. А вот тут, в 3 километрах – Дарго, это зона боевиков. Нечего туда было валить, нечего.
В деревню Хатуни сегодня можно заехать на машине, а завтра телеграф джунглей сообщает - туда ездить не надо. Потому что русские проводят зачистку с левой стороны Веденской долины – значит, Хаттаб сейчас справа. Сидит он ... И не в горах. Он находится - я своими глазами не видел, но это такая повседневная реальность - сидит в каком-нибудь доме, с краю села - пьет чай. Бойцы тоже сидят, по своим собственным домам. Хороший военный вопрос - куда они ставят грузовики? На этот вопрос я не знаю ответа - куда ставится вся эта колонна, на которой они передвигаются? Нет там схрона, нет там засад...
Хотя я слышал легенду о том, что в Ведено все-таки есть один военный лагерь, одна база - где хранится оружие и все остальное. И находится она просто непосредственно на одном из склонов гор - непосредственно прижата к парашютно-десантным войскам. Просто на склоне, в пределах прямой визуальной видимости. Рядом, в буквально нескольких сотнях метров - и что просто регулярно оплачивается. Чеченцы передают деньги русским для того, чтобы в этот район не стреляли. Тут интересно что - я не знаю, есть эта база или нет. Но все чеченцы Веденского района убеждены в ее существовании, показывают пальцем на это место - и живут с ощущением, что да - вон там боевиковый центр.
Я понятия не имею, есть он там или нет. Но - вот как правильно - спроси любого авторитетного, знающего чеченца, в Грозном, в Гудермесе и так далее: «Где Хаттаб?» - «На своей базе». - «А где база?» - «А база - как придешь в Хатуни в полк воздушно-десантных войск, так смотри налево. Вот налево, на склоне - база». Вот в это верят абсолютно все чеченцы. Легенды называют разные суммы - сколько денег платится за то, чтобы этот район не обстреливался. Я охотно верю в то, что какие-то деньги платятся за то, чтобы какой-то район не обстреливался.
Как ты поймешь - вот тот же Райбек... Я знаю, что он никому ничего не платит. Но вот мирные села Райбека - а через них проходит дорога, по которой ездит Хаттаб. Я вполне мог бы допустить, что менее авторитетный человек, чем Райбек, просто платит деньги за то, чтобы не обстреливали его село. А в итоге что - стреляют по кому? По Райбеку? По Хаттабу? По дороге? Все достаточно запутано, всегда все могут объяснить, что: «Да, платили, да, брали деньги… Да, мы не стреляем по этому району, но не потому что нам платят, а потому что там покосы...»
Проходит еще какое-то время... Да, это осень 2000. Я опять заезжаю в Ведено - Ведено гудит. Покушение на Райбека. Даже не Ведено гудит. Я узнаю в Гудермесе, что на Райбека совершено покушение. Осень 2000. Я говорю: «Ой, как же... Где же он?» - «Он в больнице. Прострелено бедро, прострелена рука». Я говорю: «А как его можно навестить? Что-то передать?..» Говорят: «Нет, он спрятан. Никто не знает, где он находится». Впоследствии я выяснил, что он лежал не в Чечне - а просто в Москве, в Бурденко. Ну, я не знаю - важно это или нет. Вдруг я ошибся…
Райбек ранен. Я еду в Ведено, мне очень грустно - потому что это один из людей, которые часто принимали меня дома. И авторитетный человек. Говорят, очень тяжело ранен. Да всегда смерть любого человека - или тяжелое ранение – это обидно. Каков же мой восторг, когда я обнаруживаю Райбека у него дома! Райбек вернулся из больницы - выжил! Весь перевязан, весь в бинтах. И следующая сцена - Райбек мне демонстрирует свой джип. Так вот, все рассказы про чеченскую стрельбу - и про чеченский героизм - находят свое лишнее подтверждение. Джип представляет собой - та самая история - «Ниссан-Патруль» представляет собой дуршлаг. Макароны можно фильтровать - нефиг делать. Даже не макароны - а просто вермишель. Штук 30 пулевых пробоин – причем везде: на крыльях, на капоте, в боковых стеклах, в лобовых.
Райбек рассказывает, что он ехал из своего дальнего села вперед, на месте где небольшая яма - где машина замедляет ход – с обочины встает до десятка человек, достают автоматы - и начинают в упор расстреливать джип. Райбек сам сидит за рулем, нажимает на газ - и успевает уехать. То есть хреновые же они все стрелки и мастера засад. Райбек выжил. А памятником этом приключении стоит изрешеченный пулями «Ниссан-Патруль». Опять же хорошая реклама фирмы «Ниссан» - мотор, в который попало несколько пуль - и который получил несколько повреждений - успешно доехал пару километров до дома. И у меня на глазах его как раз восстановили. То есть «Ниссан» - то ездит. Ему, правда, теперь не нужен кондиционер - в нем достаточно ветрено. Но он ездит.
Надо ли говорить о том, что местные жители связывают эту интригу с тем, что убийц нанял Тарамов... Я задаю прямой вопрос Райбеку: «Виноват ли в этом Тарамов?» Он говорит: «Я не знаю, но мы будем встречаться и мы будем говорить, потому что если это Тарамов - то в Ведено начинается война. Начинается кровная месть». В следующий мой визит я узнаю, что Райбек встретился с Тарамовым - и Тарамов дал клятву, что это не его люди. Спустя какое-то время у Тарамова сгорает спортзал. Он же - его дом. Понятно, что это поджог. Еще раз подчеркиваю, что сами чеченцы - языки на базарах, языки в коридорах - говорят, что «третья сила» раскололась... В борьбе за власть над Веденским районом Тарамов нанял убийц, которые пытались убить Райбека - а бойцы Райбека отомстили... Да, причем спортзал загорается ночью, когда Тарамов спит в своих апартаментах - а бойцы Райбека попытались отомстить и спалить Тарамова.
Но при мне оба военачальника вполне дружественно встречаются и пожимают друг другу руки. Хотя видно, что, конечно, уже явно между ними пробежала черная кошка. Тарамову не нужны посты, а Райбек все время пытается получить должность какого-то военного начальника. Оба продолжают отзываться друг о друге уважительно, но факты таковы, что одно горит, другое горит... Кстати, оба в объяснениях списывают, что это все происки - если злые языки утверждают, что это борьба Тарамова с Райбеком - то оба почтенных мужа и война утверждают, что все, это, конечно, происки Врага - с большой буквы. То есть Райбек говорит, что его обстреляли люди Хаттаба, а Тарамов говорит, что его дом сожгли люди Хаттаба. Вот, это их месть...
Конец истории грустный. Последний раз я был где-то в апреле 2001... И мы спрашиваем - а где Тарамов? - по телефону. Мы как раз заехали, когда никого не было на месте, поэтому об этой истории я узнал по телефону. Райбек говорит, что все - полк уже распущен. Все части Тарамова распущены. Райбек становится заместителем военного коменданта по силовым структурам. Или замглавы по силовым структурам - это важно...
В общем, Райбек командует всеми местными чеченскими вооруженными силами. Вооруженные силы сокращаются до 250 человек - и эти 250 человек - это люди Райбека. То есть Райбек контролирует Веденскую долину. А на мой вопрос:
- Где Тарамов?
- Нет Тарамова, - говорит Райбек. - Нет тут больше никакого Тарамова.
Я говорю:
- Как, что случилось?
Он говорит:
- Тарамов уехал.
Вот такой конец у истории о двух местных князьях: умном, интеллектуальном, который прибыл из Москвы и хотел устроить «третью силу» - и местном небогатом, полностью ограбленном. Вот сейчас поле битвы осталось за Райбеком.

Казалось бы, что делить Тарамову и Райбеку? Они оба искренне убедили меня в том, что для них режимы и Масхадова, и Басаева абсолютно неприемлемы. И это действительно так. Потому что Тарамов на масхадовское время вообще был вынужден покинуть Чечню. Райбеку, судя по всем рассказам, тоже жилось несладко. То есть, это не та власть, которая нужна или нравится им обоим. Но именно эта же история - то есть нежелание подчиняться никому кроме себя - играет с обоими злую шутку.
В Чечне каждый все-таки стремится к тому, чтобы быть хозяином в своем районе. Насколько я понимаю, среди современных чеченцев идея со - подчиненности, идея иерархичности - абсолютно невозможна. После съезда представителей чеченского народа в Москве, в кулуарах кто-то вышел из зала и сказал: «Эх, черт, нам бы не нефть экспортировать, а вождей. С вождями у нас все в порядке, весь мир можем обеспечить». И это очень хорошо видно...
Чечня сейчас - это такое феодальное государство. Вот на каждой территории есть свой Тарамов, свой Райбек - которые готовы подчиняться только самим себе. И никакой иерархии тут нет. Становится смешно, когда говорят о переговорах - что надо вести переговоры с Масхадовым. Может быть, их и можно вести с ним, только хороший вопрос - о чем? Кроме самого Масхадова приказы Масхадова никто выполнять не будет. Кроме Басаева приказы Басаева никто не будет выполнять. То есть каждый полевой командир решает сам - они могут просто объединять свои усилия, если есть некая общая цель. Но как только эта общая цель перестает быть актуальной - чеченцы тут же начинают выяснять отношения между собой. И на этом примере это тоже хорошо видно.
Пока Тарамова и Райбека объединяло стремление убрать Басаева из района - или уйти из-под его контроля - они действовали вполне согласовано. Как только эта цель была в основном выполнена, тут же – безусловно, я верю этим слухам - началось выяснение, кто все-таки командует районом. Должен остаться кто-то один, Дункан МакЛауд. В одном районе должен остаться кто-то один. Хотя я думаю, что инициатором этого соперничества был все-таки Тарамов. Потому что именно его амбиции простирались явно далеко - из разговоров с Супьяном я понял, что его планы простирались намного дальше Веденского района. Он рассчитывал, что именно отсюда, из гор, придет новая, некоррумпированная администрация. Вот эта «партия буковых дощечек», способная реально навести порядок и возродить экономику. Причем вполне на светской основе. В такой модели нет места другим людям, принимающим какие-то самостоятельные решения. Потому что Райбек как командовал в своем Первомайском, так он в нем и... Он как был царем своего района, так им по сию пору и остается. У Тарамова амбиции были явно больше.

Конечно, Тарамов - куда более утонченный собеседник. Много говорил Вообще очень интересная такая фигура. Концентрированная чеченская ежедневная история. История, концентрирующаяся во встречах, визитах, планах... Тарамов готовится к встрече с Путиным - не знаю, встретились они в итоге или нет... Покупает рации… Но, может быть, это потому так и интересно, что это мой язык... и вокруг нас... Дворец Тарамова - это вполне московский интерьер. Подмосковный.
А буквально десяток километров - и край, где царит Райбек. Это такой затерянный мир. Закрытый мир, или забытый мир, как говорят сами горцы. Что-то такое... Такое впечатление, что ты находишься внутри «Discovery channel» - такая сплошная, непрерывная экзотика. Однажды мы въехали в село и увидели, что стоит множество машин - некоторые довольно богатые. Решили остановиться, спросить что происходит. Но спрашивать-то было нечего, потому что чуть на холме - двор большого дома.
Мы были со Стэнли Грином, фотографом. И мы увидели – это редко, на самом деле, можно увидеть - чеченцы исполняли зикх. Вот есть часть верующих, которые придерживаются... Есть мусульмане, которые не делают зикх, вот этот ритуальный танец - круг. Есть те, которые делают зикх, есть еще какое-то направление. Но вот это - та часть чеченцев, которая делает зикх. Насколько я понимаю, в традиционном мусульманстве, конечно, этой пляски нет. Это нечто, очень глубоко сектантское. Ну вот, видимо это какое-то суфистское направление...
Потому что представь себе эти огромные деревья... Это не роща, это недалеко оттуда. Солнце и горы - они сами по себе очень музыкальны. Любые горы - это огромный музыкальный инструмент. Он возвращает звуки обратно, приносит их сверху, сбоку, снизу... Видимо, это все мужское население села. Причем в Чечне это все обычно так странно, потому что мужчины обычно все-таки где-то скрываются. Там, где ездим мы - на дорогах, в городах их все-таки немного всегда. А тут женщин нет и только мужское население.
Само по себе уже странно, да? - увидеть до сотни, наверное, мужчин – причем и молодых, и пожилых. И что делают чеченцы, когда они не делают зикх? Потому что это не один и не два, это могут быть десятки - человек 15 и 20 - этих абсолютно картинных старцев с этими длинными седыми бородами, в меховых шапках, в традиционных костюмах, в мягких кожаных сапогах - аксакалы... И молодые люди, на которых у всех - теперь у них не зеленые повязки, теперь у них тюбетейки, зеленые или белые, показывающие их религиозность. И все это - вся эта толпа - они хлопают в ладоши. И мужчины несутся по кругу - сначала так странно подпрыгивают, как будто они скачут на детской лошадке - такое ощущение, когда смотришь...
Такой же старец с бородой, в папахе, который вращает посохом. Он задает этим посохом и голосом ритм движения... Конечно, полное ощущение - что перед тобой профессиональные танцоры, которые сотни и сотни раз все это проделывали. Такая слаженность движений... Хотя я, конечно, знаю, что это просто обычные жители деревни, горцы. Просто магия танца, магия ритма, потому что это повторяется... Я смотрел со стороны. Мы попросили разрешения, может ли Стэнли снимать - получили это разрешение. И Стэнли попал в центр круга, рядом с кругом. Он сидел рядом со старейшинами, которые сидят в стороне и смотрят на это движение. Поскольку я уважаю чужую религию - и это не мой мир - я смотрел просто в сторонке. Но мы приехали - обряд уже шел. И полтора часа я стоял и смотрел - и это все еще не закончилось. Это продолжалось и потом. То есть танцоры меняются местами, меняется направление движения круга.
Это – часть похоронного обряда. Тело было предано земле. Кстати, насколько я понял, это человек, погибший от случайного попадания снаряда. Ну, как случайного... Снаряд попал в дом и кто-то погиб - то есть это не боец, не исламист. Просто мирный житель, умерший не от старости. Вообще, интересно - кто сейчас в Чечне умирает от старости? Я что-то не помню за мои полтора года блужданий по Чечне - чтобы кто- нибудь сказал, что умерла МарьИванна потому что - ну, Хану какая-нибудь там, не МарьИванна, чеченское имя - что чеченская женщина или чеченский мужчина умер от старости... А, нет, есть одно исключение. За это время единственный человек, который умер сам - это была мама нашего коллеги и проводника Мусы. Ну, ей действительно было уже почти 90. И это - единственная смерть, которую я знаю - когда человек умер сам. И - я тоже не знаю – может, матушка Мусы прожила бы еще два-три-четыре года, если бы не постоянные, ежедневные, если не сказать, ежечасные испытания, которые выпали на их семью, как и на всю Чечню.
Ты знаешь... Когда каждое утро просыпаешься и за домом стоит - в километре - артиллерийский полк. Тот самый артиллерийский полк, который стреляет в ту самую Веденскую долину. То есть снаряды уходят туда, за 30 километров - улетают в горы. Каждое утро этот полк - ну, каждый месяц по-разному, когда в 4 утра, когда в 6 утра - он начинает стрелять. И стреляет где-то от получаса до часа. Конечно, говорить при этом совершенно невозможно. Но это и не важно. Важно то, что в доме у Мусы регулярно - у меня на глазах - вылетали стекла из форточек. Земля трясется. Грохот такой, что кажется, что это конец света. Я не знаю, мама у Мусы умерла от старости – но может быть, она бы… Я бы помер уже после первого или второго обстрела, если бы меня никто не предупредил, когда только все начали стрелять.
Вот такие чеченские похороны мы увидели дома у Райбека. Другой раз мы тоже приехали, и здесь уж совсем все было странно, потому что на главной улочке, которая петляет, вдоль дома - машин не было, а сбоку в переулке стояли уже совсем какие-то странные дорогие машины... И на дороге действительно… Обычно же безлюдно в горах, едешь по селу - никого нет. Люди где-то на работе: в лесу, сено косят, дрова пытаются собрать. На дороге никого нет. А здесь на дороге - десятки людей. Все куда-то идут, в кожаных каких-то пальто, в шапках этих меховых. Мы спросили: «А что, собственно говоря, происходит?» Нам сказали, что здесь сейчас будет происходить обряд прощения кровника.
Муса объяснил нам, что обычно это очень долго, годами готовится эта процедура прекращения кровной мести. Потом договариваются о плате или о тех услугах, которые окажет семья провинившегося тем, у кого был убит человек. И виновного приносят - он не ест две недели или там 10 дней - он ничего не ест, ничего не пьет. Он уже как бы умер. Его приносят на носилках в дом того человека, которого он убил. И вот там-то и произносится та самая формула слов прощения. Но при этом обряд говорит, что прощение может быть и не получено. И тогда его убьют, поскольку он уже покойник. В этот момент он уже мертв, потому что любой из родственников может взять и убить его. Если прощения не будет - он действительно умирает. Но нам подтвердили, что здесь происходит...
Впоследствии я узнал, что сцена происходит с какими-то небольшими изменениями, но именно так. И вот это снимать нам не дали. Это при самом дружественном отношении чеченцев - по крайней мере, здесь, в Веденской долине - к журналистам. Вот это нам снимать не разрешили. Старейшины посоветовались и сказали, что это - сугубо личное дело этих двух семей. Просто не потому что нам не доверяют, но присутствие посторонних на таких обрядах - нежелательно.
Я слышал много рассказов о кровной мести, о том, какое это имеет значение. Но я в первый раз увидел и получил наглядное подтверждение тому, насколько это серьезно и значимо. Потому что количество людей и машин, которые собрались на этот обряд, как мне показалось - было даже большим, чем на похороны того уважаемого человека. Это очень необычно. Небольшое село - и много-много людей. Это тоже несколько часов - и само то, что это окружает некая секретность - все это говорит о значимости. О том, насколько это вообще значимо для людей.
Вообще, тема кровной мести - одна из самых главных для чеченцев, когда они обсуждают будущее свой страны. Если русские говорят о свободе слова, о ставке рефинансирования или кредита, то у чеченцев, если на первом месте выступает - кто это будет, Басаев, Масхадов или Кадыров – то следующий вопрос автоматически, так или иначе, связан с кровной местью. Будут ли люди мстить друг другу - или конкретные истории о том, что Кадыров не может помириться с Масхадовым потому, что кто-то
из них должен кого-то зарезать. Словом, улаживание темы частных историй - и как легализовать кровную месть вообще - это одна из самых главных тем.
Я хорошо помню удивление своего американского коллеги, когда он подводил итог двухчасовой беседы с Тарамовым - что, говоря о «третьей силе», о будущем Чечни, о конституции Чечни, о светском обществе - почти половина рассказа Тарамова касалась нюансов, проблем кровной мести. С другой стороны - когда я бывал в тех семьях, где эта кровная месть действует - у меня лично сложилось совершенно четкое ощущение, что та история, которая произошла с Райбеком, когда вот этот картинный бандит зарезал его отца, а Райбек нашел бандита и убил – это, скорее, исключение, чем правило. Как правило, проблема решается по-другому.
Кровная месть, насколько я понял, это хороший повод для большой такой серьезной тусовки, которая продолжается не неделю, не месяц - а, зачастую, годами. Все серьезные вопросы в чеченском обществе делегируются... Чем серьезнее вопрос, тем выше он делегируется по возрасту. То есть, чем сложнее проблема, тем более старшие члены семьи будут ее решать. Поэтому сначала все это должны обсудить внутри клана, решить, на каком уровне решать. А потом начинаются встречи старейшин - причем эти старейшины, старые члены семьи - или уважаемые члены семьи - они же могут быть и не в Чечне. Но вот если, допустим, младший брат кого-то убил или оскорбил - а старший брат находится в Москве, то проблему должен решать старший брат. Значит, ему надо приехать из Москвы, иначе проблема не будет решена. Или отец, который может быть вообще - я не знаю - в Дагестане или в Америке... Значит, должен приехать отец. Ведутся переговоры, но на самом деле поскольку все переплетено…
И когда-то кто-то у кого-то из этого клана украл машину, а кто-то кого-то тоже оскорбил. И все это тянется… Эти процессы выяснения отношений - они растянуты соответствующим образом. Они будут включены в обсуждение, в предыдущий список проблем, которые есть. Одна семья делает другой уступку - то есть «вы нам больше ничего не должны». А те скажут - «а вы – наоборот, будете должны теперь намного больше, чем были должны…» И, в конце концов, выторговывается некий баланс денег и услуг, говоря западным языком, который и снимет эту проблему. То есть после этого никто никого не должен убивать. Но, в то же время - я подробно не исследовал эту тему – на равнине, видимо, вопрос решается без убийства. В горах, похоже, все еще до сих пор вопрос решается с убийством. Иначе я не могу объяснить того факта, что чеченцы при любых обстоятельствах категорически избегают того, чтобы стрелять друг в друга.
На словах все - страшные враги. Но я уверен, что любой чеченец, увидев того же самого Басаева лицом к лицу - даже если этот чеченец – какой-нибудь сотрудник милиции, аккредитованный в Москве - он не будет стрелять в Басаева. Не будет. Потому что он думает не о том, что перед ним государственный преступник, которого закон обязывает убить. А он думает о том, что многочисленные родственники Басаева - не имеющие никакого отношения к боевикам - немедленно начнут процедуру кровной мести. Как я понимаю, сложной и тяжелой. Его родне придется куда-то уезжать из Чечни, ему самому тоже придется где-то прятаться, бегать - пятое-десятое. То есть жизнь будет сломана лет на 5, если не совсем.
И, возможно, эта система - я не знаю, я никогда не занимался этим, не читал научных трудов по кровной мести - но это работает как механизм, защищающий небольшие народы от самоистребления. Когда оружия много - срабатывает такая схема. Чтобы все друг друга не перестреляли. Потому что, действительно, оружие в Чечне есть везде. Оружие есть у каждого. Об этом не любят говорить - чеченцы всегда говорят, что нет – «какие автоматы-пулеметы, да я мирный пастух...» Я хорошо помню одного мирного пастуха, который всегда мне говорил, что «я - мирный пастух»... И, действительно, он никогда не принимал никакого участия ни в каких военных действиях. Ни в той войне, ни в этой. Но случайно рассказал по совершенно другому поводу следующую историю.
Мы обсуждали тему этих русских рабов. Очень популярная пропагандистская тема - что в Чечне было дофига русских рабов. Что их захватывали, насильно привозили в Чечню и заставляли собирать черемшу, пятое-десятое... Такие эпизоды, безусловно, имели место. Безусловно, захватывали пленных и, безусловно, над ними глумились. Но из ста так называемых «рабов»… Из того, что я видел и слышал своими глазами, а я довольно много видел - я видел этих рабов и я имею право об этом говорить. Я видел и беседовал с ними. Не надо забывать, что Чечня была еще местом, куда бежали - и в дудаевское, и в пост-дудаевское время бежал всякий московский пьяный бомжеватый и, самое главное, откровенно криминальный и беспаспортный элемент. Допившиеся до зеленых гвоздей жители Ставрополья и т.д. - особенно южных. Из Волгограда очень много...
Вот я говорил с людьми из Волгограда - они бежали в Чечню, потому что там они просто оказывались на месте. На них просто висели уголовные и другие дела. Вот эти люди составляют большинство тех самых, так называемых, «рабов». Этот чеченец рассказывал, что во время начала грозненской кампании на него и выбежал такой хохол, который отчаянно скрывался от наступающей русской армии, потому как слышал, что всех найденных радостно отправляют с почестями и оркестром на родину, как освобожденных. А на родине его ждала исключительная мера за какое-то чудовищное десятикратное изнасилование. Поэтому он влетел на огород к этому моему приятелю с криком: «Спаси, Господи, и сохрани - русские идут!»
- И я, - говорит, - так расчувствовался - а мужик такой рукастый... Поделился с ним чем есть, едой, питьем... В общем, пересидели мы русских, прошли они через район и ушли - а потом, - говорит, - представляешь - тут рядом встал пост. Траншеи роют через двор моих соседей. Я думаю: «Ё-мое!..»
Это говорит чеченец, который никогда не воевал, это совершенно мирный какой-то бухгалтер, дояр, пастух... Ну, это видно - я его знаю сто лет, абсолютно мирный человек. И он говорит:
- Представляешь, рядом траншеи через соседей роют. И я думаю, а что так они траншею пророют прямо через мой склад с оружием. И я этому хохлу говорю: «Слышь, давай-ка ты вечером возьми лопату, яму перерой в другом месте - и туда перенеси...»
Я говорю:
- А много чего переносить было?
- Да всю ночь таскали. У меня, как у нормального чеченца, – вот эта фраза была. У меня, как у нормального чеченца - пара гранатометов, два или три «Калашниковых». Что-то я подобрал по случаю: пять цинков с патронами... Ну, где чего валялось - я все собирал. Ну, нормально – такой небольшой склад. Вот, «все перенеси». А утром пришел - ни хохла, ни оружия. Спер, подлец. Спер и продал.
Вот история о том, сколько оружия в Чечне и о том, что будет, если кровная месть будет действовать реально. Оружия в Чечне, конечно, много, так что тема кровной мести - это тема очень серьезная и важная. При этом надо понимать, что тема есть - а трупов нет. Чеченцы всячески избегают стрелять друг в друга. Сами они очень любят объяснять, что вот: «У нас нельзя оскорбить женщину, мы никогда не ругаемся матом, потому что любое оскорбление - и человек схватится за орудие. Будет кровная месть...» Я не знаю, может быть, это было когда-то, сейчас это совсем не так. Чеченцы прекрасно - я видел сцены - и орут друг на друга, и строят всяческие козни и пакости - и ничего.
Но вот чего они не делают - они действительно не стреляют друг в друга. До последней войны. Или, по всем рассказам участников - те, у кого есть своя личная вендетта. По чеченским нормам абсолютно все равно, зашел к тебе ночью в дом человек и зарезал твоего родственника - или на поле боя он выстрелил в него. Если в бою, то ты обязан узнать - кто лично пальнул в твоего папу или дядю и его найти. А, поскольку Чечня маленькая - то действительно, раньше или позже, все это находится. Дело это серьезное и важное, особенно в горах. В Грозном я никогда не слышал про серьезную кровную месть. А вот в горах - это да... В горах об этом говорят много.
Немного о религии. Когда мы говорили о том, что в Веденском районе есть следующие силы - это русская комендатура, русский полк внутренних войск, русский парашютно-десантный полк и райотдел милиции с ОМОНом - я сознательно называю эти русские силы как отдельные силы, потому что их действия никак не скоординированы. Каждый командир принимает совершенно самостоятельные решения и проводит самостоятельную военную, экономическую и национальную политику вокруг своего полка, на расстоянии километра... Был также Тарамов со своим батальоном, Райбек со своей деревней - но есть еще один человек, который оказывал и оказывает очень большое влияние на то, что происходит в Ведено - это муфтий Веденского района. К сожалению, у меня не записано толком его имя.
Сначала я просто случайно присутствовал при том, как мои друзья ведут переговоры по поводу освобождения заложника, москвича - армянина. Его утащили в Чечню еще до войны - и вот мои знакомые искали его, вели переговоры: где он сидит, как его выкупить... Сидит он, естественно, как выяснилось, в том самом Веденском районе. И вот здесь выяснилось, что одним из посредников в переговорах между русским МВД, ФСБ и боевиками выступает как раз муфтий Веденского района. Так я в первый раз его увидел. Небольшого роста, как правило - в гражданском костюме. Единственное - тюбетейка выдает принадлежность к религиозной касте, к верующим людям. Без бороды и без охраны - что для Чечни совершенно не характерно. Степень влиятельности человека все-таки по-прежнему определяется количеством бойцов и количеством охраны. Это феодальное общество.
Муфтий приехал в Гудермес, обсуждал с моими друзьями какие-то проблемы, и во время этой встречи он пригласил нас к нему в гости, в деревню Элистанжи, где я уже не раз бывал до этого. Я спросил: «А как там, в Элистанжи – как проехать...» Район-то - туда никто не суется, в эти деревни. Туда, самое главное, боятся чеченцы ездить. По крайней мере, те чеченцы, которые сотрудничают с русской администрацией, очень боятся ездить из Гудермеса. На что муфтий сказал: «Никаких проблем, если вас кто-то остановит - скажите, что вы едете ко мне. Никаких вопросов». И, действительно, мы были у муфтия с Полом, не помню когда. Большой - не такой богатый, как у Райбека, но большой дом. Никакой охраны.
Муфтий оказался весьма образованным, очень интеллигентным человеком, который не стесняясь говорил о том, что у него хорошие, ровные отношения со всеми воюющими сторонами, что к нему приходят за какой-то духовной помощью, за чем-то еще люди из гор. К нему также обращается русская администрация. Он считает для себя вполне возможным помогать и тем, и другим. Каждый раз, когда я был в Ведено - естественно, тебе тут же рассказывают все новости - и всегда веденский муфтий был включен в какие-то переговоры.
Постоянная тема – теперь уж даже не знаю, чеченский бизнес это или образ жизни. Сначала образ жизни, потом бизнес, или бизнес, потом образ жизни - такой постоянно текущий процесс: все время меняют. Предметами обмена реже являются живые люди, захваченные в плен. Чаще всего - постоянно - это трупы, не важно чьи - трупы русских, трупы чеченцев... Это свежие трупы, это старые трупы... И оружие, автоматы. В каких-то сложных комбинациях обмениваются тела русских бойцов, оказавшиеся у чеченцев - на тела пропавших без вести чеченцев. Допустим, молодых ребят, которых захватили в селе, увезли и они пропали. Потом их трупы где-нибудь находят, в каком-то лесу. Меняют трупы на трупы. И здесь, в этом торге, самое важное – это установить эквивалентное соотношение. То есть русские за два своих трупа предлагают 5 чеченских. Но требуют еще со стороны чеченцев, чтобы они предоставили 10 автоматов. Ну, это – сданное оружие, которым ты можешь отчитаться, что ты...
Допустим, у тебя в районе идет акция по добровольной сдаче оружия. Это всегда хорошо, это некое плановое мероприятие. Сверху из Москвы все время приходят какие-то идиотические циркуляры: любая часть должна за день мин разминировать столько-то… По-моему, я рассказывал, для чего стоит компьютер в палатке псковского ОМОНа... «Мин разминировать столько-то… шпионов поймать не менее 2,5 на бойца… авиабомб обнаружить не менее стольких-то... вражеских самолетов запеленговать не менее, чем...» И так далее, и так далее… Для заполнения всех этих нелепых бумаг, естественно, требуется сдавать какие-то вполне материальные вещи. Вот очень важно, чтобы чеченцы сдали, допустим, 10 старых ржавых автоматов. Для получения зарплаты, для отчетности - эти вещи чрезвычайно важны.
Вот муфтий Веденского района является одной из ключевых фигур в этих переговорах между мирными семьями, у которых кто-то пропал - и военными.
Между людьми, за которыми – совершенно очевидно - стоят боевики, то есть с боевиками - и военными. И даже, по-моему, между военными. При мне, когда я первый раз попал в Ведено - я не знаю, был ли муфтий на месте - но я о нем ничего не видел и не слышал. Потом муфтия стало все больше и больше и больше. И мне кажется, что его влияние постоянно растет. По крайней мере, когда нас со Стэнли арестовали и привезли в воздушно-десантный полк, когда я перечислял тех людей, с которыми можно сразу связаться и которые подтвердят, что мы находимся здесь у них в гостях – я называл коменданта Веденского района, начальника ФСБ Веденского района... То есть тех, кому мы представились сразу, когда приехали. Того же Тарамова, Райбека - и так далее... И когда я в конце упомянул, что я хорошо знаком с муфтием Веденского района - вот здесь допрашивающий нас сотрудник военной разведки сказал: «Да что ж вы сразу не сказали?! Муфтий - очень уважаемый человек». У меня даже есть маленькое подозрение, что, возможно, своим освобождением из плена мы в первую очередь обязаны не всем этим военным начальникам, а именно муфтию Веденского района. Сам он об этом, по крайней мере, ни слова не сказал.
Вообще, религиозные деятели - сейчас видно, что они играют достаточно заметную роль. Как я уже говорил, в некоторых местах самыми важными авторитетами являются потомственные полевые командиры, такие как Райбек. А где-то на первые роли, в силу своих, безусловно, личных качеств, выдвигаются религиозные деятели. И таких мест довольно много - таких мест, городов, сел, поселков - где неформальным лидером является религиозный деятель - их достаточно много. Например, Шали... Я это понял, когда каждый раз выяснял, как был освобожден тот или другой поселок. С кем велись переговоры? Практически наполовину переговоры велись с реальными лидерами, которыми оказались религиозные лидеры.
Очень смешно, что все они по идее - если я правильно понимаю русский язык - то мусульманский священник села или деревни должен называться «мулла». А муфтий может быть только один - например, муфтий Средней Азии и т.д. Но в Чечне, видимо, с их местной гордыней, с этим нью-феодализмом, слово «мулла» вообще исчезло из обихода. Его просто нет. Есть муфтии районов, муфтии сел. И я даже не знаю - есть главный муфтий Чечни или нет. Он как-то по-другому называется, объединенный муфтий - или что-то в этом роде. Все они муфтии теперь у нас.
И сейчас у меня такое - надо съездить еще разок посмотреть - но я думаю, что умный, осторожный и существующий над всеми силами муфтий Веденского района, возможно, сейчас и представляет ту самую главную силу. Если говорить о том, с кем можно было бы вести переговоры, например - скажем, в Веденском районе, я бы осторожно сказал, что на данный момент переговоры надо вести не через муфтия Веденского района - а с самим муфтием Веденского района. Вот так причудливо тасуется колода.

Здесь вообще, наверно, очень уместно поговорить о чеченской религиозности. Потому что я очень хорошо помню историю, которая произошла в доме у Мусы, как раз, когда там цвели, по-моему, персики - если не ошибаюсь. И в какой-то момент - мы были там с Авенариусом - это самое начало войны... И Томас начал говорить о том, что я не очень понимаю специфику того, что происходит, что я слишком механистически, с его точки зрения, оцениваю ситуацию: «что это русские войска, а это – чеченские небольшие силы сопротивления... Что здесь все значительно глубже - это старинный культурный конфликт, это нестыковка или конфликт двух культур. Вот вокруг нас - а мы сидим в предгорье - горцы. Они мусульмане - и их культура принципиально отличается от культуры русских захватчиков. Или от русской культуры. Это культурный конфликт, куда более глубокий и куда более серьезный».
Эти споры - как и вообще разговоры в области культур - они же бездоказательны. Я говорю – «экзистенциально», а ты говоришь – «нет, все-таки логично» И доказать мы можем только кулаками, избив друг друга. Поставить ногу на труп врага и сказать, что «да, экзистенциально»... Я подумал, что есть механизм разрешения этого спора и спросил Томаса, считает ли он нашего проводника - бессменного и выдающегося Мусу - настоящим чеченцем. «О да, безусловно», - сказал Томас. Тогда я предложил ему спор на 1000 долларов, что скажет Муса о культуре: его культура и моя культура - это одна культура или две разных? Сумма была, по-моему, уменьшена - или исчезла. Я настаивал на этой сумме. Важно то, что границы спора были четко обозначены. И когда из дома появился свежевыбритый Мусса - я помалкивал - Томас задал ему вопрос.
Очень четко и корректно, с немецкой скрупулезностью: «Является ли культура сидящего здесь конкретного Алексея Шведова тождественной культуре Мусы Джамалханова? Или у них разные культуры?» Муса ответил, ни секунды не задумываюсь: «Ну конечно, культуры не тождественны». Томас торжествующе посмотрел на меня. «Я человек, - продолжал Муса, - немного более культурный, потому что к нашей абсолютно общей, одинаковой, советской культуре, которая включала в себя, безусловно, изрядную часть мировой культуры – мы вместе читали все и Генри, и Манна, и Фолкнера... И вместе любили, смотрели и учили картины Матисса, Мане, Пикассо - кого угодно… Но к этому у меня еще добавлена крохотная чуточка моей собственной чеченской культуры, которой Алексей не владеет». Надо было видеть лицо Авенариуса. Впоследствии он не раз, по-моему, предпринимал попытку точно так же проверить... Концепция явно рушилась. Но скорее эта история - это комплимент Томасу. Он - один из немногих, кто постарался забраться так глубоко. У остальных просто не было времени. И, как мне кажется, большинство моих коллег – за исключением, может быть, Пола Куин - Джаджа и Оуэна Мэтьюза - воспринимают чеченцев как другую культуру. Горы, религия...
Надо четко понимать, что все, кто старше 20-ти, все они: и русский солдат, стоящий у прицела пушки, которая посылает снаряд, и тот бывший строительный рабочий, который сидит на лавке в доме за 40 километров, куда этот снаряд сейчас прилетит и разорвет его на клочки, они оба - малая часть того, что мы гордо называли «советский народ». «Советский народ», который, безусловно, существовал. Это - «советский народ». С одинаковыми идеями и т.д. И что самое интересное - это абсолютно одинаково атеистичный и так же абсолютно одинаково верующий
Я хорошо помню Чечню первой войны. Несколько таких ультра - религиозных лидеров кажутся просто какими-то странными монстрами, динозаврами. Не знаю, разве что не клоунами. Потому что вся Чечня - на базарах везде продают алкоголь - вся Чечня пьет водку. Если речь заходит о религии, то о ней говорят уважительно, говорят: «Да, но, честно говоря, у нас тут не было с этим проблемы... Если наши старики хотели ходить в мечеть - то у них были тайные и не тайные мечети. Никто им особенно не мешал». Это говорили все, причем говорили при встрече журналистов именно с элитой: с членами правительства, с участниками переговоров с русскими и так далее. По-моему, и Басаев тот же самый - все они старательно подчеркивают, что: «Мы, чеченцы - не мусульмане, Мы - гордый, свободный народ. У нас есть наши верования, наши традиции, в соответствии с которыми мы и живем. Мы уж, конечно, не православные. Но мы кто угодно, но не мусульмане».
Я хорошо помню - когда мы говорили, уже было понятно, чем заканчивается война. Это было видно, когда в конце той войны начали бить окна в школах, где преподавали русский язык. Уже преподаватели русского языка подвергались некоторым гонениям. Уже явно накатывала волна, вдалеке появилась белая пена того самого девятого вала исламского фундаментализма... Но все чеченские лидеры хором говорили нам, что: «В Чечне - ислам – афганский вариант - это смешно! Мы, чеченцы, пор традиции светские люди. У нас высочайший образовательный ценз».
Это правда, они ничем не отличались от тех же москвичей. Примерное распределение людей со средним и высшим образованием по всему Советскому Союзу было везде почти одно и то же. Возможно, что в Грозном - поскольку он был одним из главных культурных центров Северного Кавказа - эта цифра была и выше, чем в других местах. Да, мечети строились, но увидеть, чтобы чеченец совершал намаз - в те времена первой войны, было удивительно, было странно. Прошло всего-навсего 5-6 лет. Теперь слова «чеченец» и «мусульманин» в местной культуре - культуре тех, кто остался на территории Чечни – безусловно, являются синонимами.
Меня поразило, когда мы были - примерно в марте 2001 в Грозном - в университете, и беседовали с преподавателями, это было с Полом Куин-Джаджем. Я задал вопрос: «Ну, а как мечеть на территории университета? Не повредили ли ее бомбы?» Я был поражен, когда кто-то из профессоров сказал: «Нет, никаких мечетей на территории университета. Университет - светское место, всегда им было и здесь только светское образование». Это звучало... Я оглянулся по сторонам: «Как он может так смело говорить? Сейчас кто-нибудь прибежит и донесет». Потому что это прозвучало совершеннейшим диссонансом с тем, что я слышал от всех остальных. За 5 лет те самые чеченцы превратились в «богоизбранный» народ. 5 раз на дню каждый чеченец теперь совершает намаз. При этом, надо ли говорить, что ни один из тех, с кем я разговаривал, не знает разницы - предположим - между шиитами и суннитами. То есть традиционный вопрос корреспондентов: «А местные мусульмане - они шииты или сунниты?» - ставит любого из чеченцев, в том числе и образованного в тупик. Пара муфтиев, у которых я тоже полюбопытствовал «к чему мы относимся?» - тоже, в общем-то, ответить на этот вопрос не сумели. Это не относится к муфтию Введенского района.
Спиртное запрещено, поэтому пьют его по ночам, тихо - или за закрытыми дверями. Кажется, это единственная радость, которую принесло второе российское вторжение. Расплодившиеся перед ним ваххабиты ловили самих чеченцев, которые потребляли или доставали водку - и нещадно их били. Водку достать было трудно – она вообще не продавалась. Нет, можно... В Чечне достать можно все, но сложно. Словом, это было плохо. С приходом русских употребление, по крайней мере, продажа спиртного легализована. Поэтому теперь по поводу дня рождения чеченцы так же, как и в советское время, бодро жарят шашлык и под него наливают по большому стакану. Как это сочетается с глубокой религиозностью, которую демонстрирует каждый из выпивающих - я до сих пор не могу толком понять.
Главным же парадоксом этой новой мусульманской традиции является то, что Коран - насколько я знаю, так и не был толком переведен на русский язык. Есть либо тяжеловесное академическое издание, которое может прочесть профессиональный филолог - либо чрезвычайно упрощенный Коран для детей, который читается легко, но вряд ли может служить религиозным наставлением. Но поскольку в Чечне нет вообще никаких книг, так как все библиотеки разгромлены и разбиты, и, естественно, на всю Чечню нет ни одного книжного магазина, то откуда чеченцы черпают свои познания о религии - является для меня полной загадкой. На самом деле эта нынешняя внезапная чеченская мусульманизация - это такое же суеверие, как и русское православие. Здесь мы и они абсолютно тождественны.
Русская ультра-религиозность, заключающаяся в том, что надо ходить на могилы предков, есть там картофель и запивать его водкой, а также выполнение бесконечных обрядов по выносу покойника ногами вперед с завыванием через две минуты - или через пять минут - естественно, не имеет ничего общего с православной религией. Точно так же, как масса новых чеченских правил, традиций и т.д. мало что общего имеют с мусульманством. Но эта культура развивается, она живет внутри этой замкнутой территории как в термосе, как в кастрюле с закрытой крышкой. Там все это настаивается - и заваривается какой-то то ли суп, то ли чай...
Мы еще попробуем горький вкус этого зелья, которое там кипит... Масса самоназваний – «талибы», «ваххабиты» - самоназвания военных отрядов. Различие проходит по тому, у кого завязки на штанах наверху - и у кого завязки внизу. Или по форме бороды. Но эти различия принципиально важны, и эти люди не будут разговаривать и договариваться друг с другом, так как они считают, что принадлежат к разным направлениям мусульманской религии.

ИТУМ-КАЛИНСКАЯ ДОЛИНА.

Я хорошо запомнил время следующей поездки, потому что тогда мне впервые довелось встретить собственный день рождения в Чечне, в саду у Мусы. Пол впервые тогда приехал в "освобожденную" Чечню, и, ему, как корреспонденту большого аналитического издания, конечно, нужно было увидеть как можно больше, понять всю географию происходящего. Поэтому с ним мы забирались в самые глухие и укромные уголки, в которых я уже бывал раньше.
Ну как, например, ни показать роскошную Итум-Калинскую долину! Это место совершенно неописуемой красоты. Некогда, в СССР, она входила в список туристических маршрутов высшей категории. Жемчужина Кавказа. Туристов сюда привозили на автобусе, потом они поднимались в долину, останавливались в Итум-Кале (где развалины башни), после чего по какой-то горной дороге перебирались через хребет в Грузию, где турпоход и заканчивался.
Мы приезжаем в Итум-Кале. Нас встречает хозяин этих мест Ильбек Узуев. Глава администрации сидит с нами же в машине. Поэтому никаких вопросов – «кто, зачем приехал», не возникает. В Чечне вообще документы спрашивают только у "начальника", который всегда сидит справа от водителя. А уж кто там сидит сзади, это никого не волнует. Чеченцы твердо убеждены, что именно таким образом по Чечне путешествуют Басаев и Хаттаб, потому что порой их встречают в самых неожиданных местах, чуть ли не в Гудермесе и Грозном... Едет в машине с затемненными стеклами какой-то "полковник ФСБ", который показывает корочки, а сзади спокойно сидит кто надо...
Своими глазами не видел, но мне говорил один из сотрудников тамошней администрации, человек, безусловно, заслуживающий полного доверия, как он, стоя с солдатами на одном из постов, имел такую возможность, видел как раз собственными глазами. Говорит: остановился джип, из переднего окошка высунулся человек, показал ФСБшные корочки; часовой козырнул, а когда машина, вновь двинувшись, проходила мимо, стекло задней дверцы опустилось, - внутри сидел Хаттаб. Вид у того очень специфический - прическа, борода, убор, - его ни с кем не спутаешь. Так что с двух метров - ошибка невозможна.
У меня немного сбивается, потому что, наверное, хорошая идея идти по корреспондентам, с другой стороны из рассказа о корреспондентах невольно выламываются куски о месте или о людях...
Это фрагмент рассказа о путешествии моего друга Пола Квин-Джаджа, журнал «Тime» - единственное путешествие, которое я могу точно датировать, июнь 2000 года. Первое путешествие с Квин-Джаджем - июнь 2000 года, потому что именно в этой поездке мне впервые довелось отпраздновать свой день рождения в Чечне, в саду у Мусы. История эта - раз уж мы заговорили об Итум-Кале - как раз об итум-калинских руинах. Это первый приезд Пола в освобожденную Чечню. И, конечно, ему, как корреспонденту большого аналитического журнала «Тime» - это огромное издание - ему надо максимально увидеть всю территорию, географию - увидеть, как все это происходит.
И мы просто ездим по Чечне, забираясь в те уголки, где я был когда-то. В том числе - как же не показать роскошную Итум-Калинскую долину... Место красоты совершенно неописуемой. Итум-Калинская долина в Советском Союзе входила в список туристических маршрутов то ли первой, то ли высшей категории. Не по сложности, а по красоте места, одно из самых красивых мест в Советском Союзе. Туристы ехали на автобусе, поднимались в долину, в Итум-Кале, где эти развалины башни, потом перебирались по плохой дороге в Грузию - и в Грузии на каком-то другом транспорте заканчивали свой маршрут в Тбилиси. Итум-Калинская долина - это жемчужина бывшего Советского Союза по живописности и т.д.
И вот мы приезжаем в Итум-Кале. В эту поездку нас встречает, естественно, хозяин этих мест, Ильбек Узуев, поэтому никаких вопросов с администрацией у нас не возникает. Сам глава администрации сидит в машине - поэтому никто не спрашивает, кто там еще сидит. В Чечне это вообще не принято. Документы спрашивают у начальника, который сидит справа от водителя - а уж кто там сидит сзади - это никого и не волнует. Чеченцы твердо убеждены, что именно таким образом по Чечне путешествуют Басаев и Хоттаб, потому что порой их встречают в самых неожиданных местах - чуть ли не в Гудермесе или в Грозном. Едет машина с затемненными стеклами, в которой спереди сидит начальник ФСБ и показывает корочки - а сзади сидит - ну, смотри, кто нужен, Басаев или Хоттаб. Такова чеченская легенда.
Своими глазами не видел, хотя разговаривал с человеком, который был на посту – безусловно, заслуживает доверия, не трепло, сотрудник чеченской администрации, вполне серьезный человек, московский, городской. Он говорит, что он своими глазами видел, как остановилась машина, высунулся человек, показал ФСБшные корочки - звания он не рассмотрел - часовой козырнул - а когда машина прошла мимо, опустилось автоматическое стекло «Джипа» и он увидел внутри Хоттаба, которого ни с кем не спутаешь - у него очень специфический вид. Он видел его на расстоянии двух метров. Ошибка невозможна. Но этот уж так - о байках и легендах.
Так что въехать в Итум-Кале с главой администрации не представляло никакой проблемы. Приехали, Пол посмотрел Итум-Кале, побеседовали с местными жителями - как раз Сабиты, моей любимой подружки, тогда на месте не было... У него появлялась какая-то история - и это значило, что фотографу обязательно надо было сделать снимки, но для «Тайма» ты не будешь снимать просто какие-то красивую гору, засыпанную снегом. И фотограф уже не может снимать просто руины, потому что руин снято уже такое количество, что сколько же можно снимать? Кругом одни руины.
Как назло внизу, пока мы ехали по дороге, все время попадалась военная техника. То БТР навстречу едет, то БМП - а тут сидим мы час, второй, ходим по улицам - и никого, полная тишина. Ну, невезуха. Нет никого - и все. А снимок нужен - снимок, сделанный именно в Итум-Кале – что здесь доблестная армия как-то присутствует и прочее. И мы ходит, думаем - что к чему - и все это вслух обсуждаем. И тут хозяин наш, он же глава администрации Ильбек, говорит:
- А в чем проблема-то?
Мы говорим:
- Да хоть какую-нибудь бы машину, с бойцами на броне - и чтобы сзади вид села. Чтобы все это было не наиграно.
Он говорит:
- Так сейчас сделаем, не вопрос. Давай, садись в машину. Подъезжай к комендатуре. Сейчас все будет.
Подъезжаем к комендатуре.
Ильбек ушел, приходит через пять минут, говорит:
- Все нормально, сейчас выйдет военная колонна и пойдет вниз.
Мы говорим:
- Э, Ильбек, ты это прекрати! Что это за использование служебного положения в личных целях.
Он говорит:
- Никаких личных целей. Я давно им говорю - вот придут боевики и никто ничего не успеет развернуть Ничего у него тут не налажено и не доделано. (Это предыдущий комендант был). Я - говорит - сейчас очень хорошо эту проблему решил. Я к нему зашел - замкоменданта там сидит - и предложил: «Давай на сто баксов замажем, что сейчас ты дашь вводную, что в 10 километрах внизу замечен отряд боевиков числом до двадцати человек, вооруженных легким стрелковым оружием. Вот поспорим, что за 10 минут вся твоя местная армия не развернется и не выйдет. Тот говорит: «Какие 10 минут! Сейчас за пять минут все помчатся боевиков обезвреживать». «Мажем?» - «Мажем!»
Выходит довольный:
- Вот сейчас все будет, сидите ждите.
Сидим мы в «УАЗике», естественно - окна открыли, фотограф камеру достал, ждем. Три минуты ждем, четыре минуты ждем, пять минут ждем - Ильбек уже на часы косится, не пора ли сто баксов получать. И через четыре минуты распахиваются ржавые ворота этой базы - комендатуры (на самом деле обычный полууцелевший чеченский дом, где мешки с песком, где кирпич - все это свалено кучей стройматериалов, чтобы гранатой не попали из гранатомета) и десяток бойцов выкатывают БТР на дорогу и начинают его заводить. Выбегает этот начальник и кричит: «Ильбек, грузи свою команду, а то он сейчас заведется и поедет, вы же впрыгнуть не успеете!»
Мы выскакиваем, бежим к этому БТРу - а Итум-Кале на самом верху горы, дорога идет вниз - и этот БТР начинает катиться уже быстрее, а в этот момент водителю кричат:
- Отпускай сцепление, заводи!
А этот водитель кричит оттуда - только я один это слышу:
- **ли ты кричишь «заводи», если в нем солярки нет! Чтож педали-то отпускать!
Я им транслирую:
- Водитель говорит - соляры нету!
Тот кричит:
- Тормози!
Водитель судорожно тормозит. Непонятно каким образом БТР, проехав еще метров 20, останавливается. Все застывают в изумлении - какая будет команда? Ильбек смотрит на часы, говорит:
- Ох, не успеваем! Боевики сюда уже три километра прошли, скоро уже здесь будут! Бойцы в ужасе.
Ильбек спрашивает коменданта:
- Ты им что сказал, учебная?
Тот говорит:
- Какая учебная, сыграл по полной программе, боевая тревога.
Бойцы стоят.
Ильбек говорит:
- Враг уже рядом!
Всё - бойцы уже убежали, забежали внутрь, ворота распахнуты, проходит минуты две - катят на руках страшную такую машину - называется ЗУшка. На открытой большой платформе - на «Урале» или другом грузовике - установлен спаренный зенитный пулемет, оружие страшно убойной силы. Только непонятно, как его употреблять, потому что кузов-то открытый - и любого стрелка, если он близко находится, естественно сшибет. Жуткая вещь - выкатывают. Опять та же картина:
- Разгоняй! Прыгай! – кричат, - а то не успеешь!
И мы опять бежим, залезаем на эту машину.
Все кричат:
- Стой!
Водитель кричит:
- Стой!
Я говорю:
- Что такое?!
Водитель кричит:
- Аккумулятор забыли! Цепь не замкнутая, электричество на бобину не пойдет! Другой кричит:
- Дурак! Оно и так пойдет, без аккумулятора!
Третий говорит:
- Да не пойдет! Он там клемму плюс на минус положил.
А когда моторы не заведены, то и тормоза у всей этой техники не работают - и как ее тормозить непонятно. Водители - белого цвета - на все педали жмут, кое-как эту штуку останавливают... Мы забираемся наверх, издалека метрах в ста бежит боец, тащит на себе аккумулятор.
Пока он бежит, слышу я такой диалог: комендант, белый от ярости, кричит:
- А в этой-то солярка есть?!
- Откуда ж тут, - говорят, - солярка-то, ты что, обалдел?
- Так, - кричит - взять ведро, слить с личного БТРа.
Боец спрыгивает, бежит с ведром куда-то. Ильбек смотрит на часы, говорит коменданту:
- Прошло семь минут. Боевики-то - вот они уже. Уже рядом совсем - вот уже позиции на горах занимают.
Все носятся, мы наверх забрались - а на верху сидят бойцы, видимо, старослужащие. И один другому говорит:
- Слышь, Колян, а не зря мы тут сидим? Сейчас они сверху подойдут, да и пальнут. И какой дурак солярку слил?
Другой говорит:
- Как какой дурак? Я скомандовал, чтоб со всех машин слили. Понимаешь, нам же на них обратно ехать - а если в первый же день, сразу, весь соляр не слить - всю горючку, весь бензин - то на следующий день бойцы же все сольют и продадут в один день. А я все слил и спрятал - у меня все готово. Видишь, машины стоят?
Они же не понимают, кто мы - да мы их особенно и не интересуем - и показывает на ровную открытую площадку метрах в пятидесяти. Горы как стакан, а это - как донышко у стакана, со всех сторон открытая площадка. Весь автопарк этой комендатуры - десятка два машин.
- …Видишь машины? Ни в одной - ни бензина, ни солярки. Все слито и спрятано - на обратную дорогу.
Бежит человек с ведром, человек с аккумулятором, заливают ведро солярки в одну машину, заливают ведро солярки в другую машину... Комендант вспрыгивает, бойцы спрыгивают - начинают сначала толкать этот БМП, потом толкают эту ЗУшку - все это ухает, хрюкает. Пол сидит давится от хохота. По прошествии пятнадцати или двадцати минут обе машины окутываются ядреными клубами дыма.
Ильбек говорит:
- Ребята, боевики-то уже на горе...
Комендант говорит:
- Но я же не могу отменять - дана команда ехать, пускай едут вперед.
- Ну что, поехали.
Всего две машины. Стоят бампер к бамперу.
- Стой! – кричит командир первой машины.
- Что такое?
- Надо проверить связь.
Сидящий рядом с нами человек достает армейскую радиостанцию - как мы видели в фильмах про Великую Отечественную Войну: огромный такой металлический ящик, тумблеры какие-то, гибкий хвост антенны - метра четыре... Включает какие-то тумблеры, загораются электрические лампы вольт на 220, стрелки какие-то у шкал начинают двигаться... Какие-то он верньеры крутит, берет микрофон - эбонитовый такой, большой - как у дикторов из хроники американского телевидения, с ребрами… И в этот микрофон говорит:
- «Бардак» - я «Боевик». Прием.
Пол прекрасно говорит по-русски - и я пытаюсь заслонить его спиной, потому что понимаю, что с ним случится сейчас тот самый коллапс.
- «Бардак» - я «Боевик». Прием.
Позывные такие...
- Эй! - кричит, - командир! «Бардак» не отвечает!
Командир говорит:
- А кто - «Бардак»?!
Тот отвечает:
- Да «Бардак» - это они вот, которые перед нами стоят.
Он говорит:
- А ты кто?!
- А я, - говорит, «Боевик»!
- Да мудак ты, а не боевик! У тебя позывной - «Ландыш»!
- Ни хера, - говорит, - командир! У меня твердый позывной! Я «Боевик».
Пола крючит. Чтобы как-то его закрыть, я сажусь рядом с этой ЗУшкой - там два таких ствола, страшное оружие, и два сидения, на которых сидят операторы, которые должны нажимать на кнопки. Я сажусь на одно из них. И сзади слышу разговор тех же двух бывалых:
- Слышь, надо бы ее на предохранитель поставить.
Другой говорит:
- А на***?
- А вот этот, который сел - *** знает, кто такой. Еще нажмет на что-нибудь, она как пальнет...
Это они меня имеют в виду.
- …Сейчас как пальнет.
Другой говорит:
- Да у нее и предохранителя нет...
- Да ладно, - говорит, - не *****, чтобы у такой пушки предохранителя не было?!
- Да я стрелял из нее. Нет у нее никакого предохранителя. Нажимаешь вот на эту педаль...
Он ползет у меня под ногами и пытается нажать на эту педаль - я его бью кулаком по ноге.
Он говорит:
- Чего дерешься?!
Я говорю:
- Давай ... не будем нажимать на эту педаль.
Этот говорит:
- Я тебе объясняю. Нажимаешь на эту педаль, и она стреляет…
Тот говорит:
- Так он сейчас возьмет и нажмет...
И человек в рацию:
- «Бардак» - я «Боевик». Прием...
Бывалый, который дремлет в углу уже давно, вдруг говорит:
- Да ее нажимай - не нажимай... С нее патроны сняли и продали еще месяц тому назад. Кто же сюда пригонит пушку, из которой стрелять можно?! Вы что, салабоны, совсем чердаком поехали? Она никогда не стреляла – и стрелять не будет. И не надо к ней никакого предохранителя.
И этот наверху:
- «Бардак» - я «Боевик». Прием…
Я вижу, что Пол уже просто лежит на полу этой самой штуки. Пара бойцов спрыгивает, потому что машины не едут - их опять толкают...
И мы отправляемся на выполнение боевого задания. «Бардак» так и не восстановил связь с «Боевиком». Так он его и не нашел. Поэтому перекрикивались - спереди назад - голосами. Проезжаем до боли знакомый кусок Итум-Калинского ущелья - и останавливаемся как раз в том самом месте - километрах в десяти - на такой же ровной площадке, где у нас кончился бензин в предыдущем рассказе. Тоже теплые воспоминания. Бойцы угрюмо косятся на нас, потому что никаких боевиков не видно - да никто, собственно, и не собирается их искать. Все явно хотят как можно быстрее развернуться - и вернуться обратно. Я думаю, что вся мощь советской армии уже проявлена... Но не тут-то было.
Идет наша машина, мы в нее пересаживаемся. Фотограф, естественно, пока едет - делает снимки этого БТРа в тумане. Мы пересаживаемся в машины. Выпрыгивает командир, говорит:
- Так. Сейчас будем разворачиваться. Я тебе объясняю, - говорит он, глядя в смотровую щель, - сейчас ты поворачиваешь колеса налево, до упора, медленно отпускаешь сцепление и двигаешься. Я тебе руками буду показывать. Как только махну рукой - сразу останавливаешься. Понял?
Что изнутри - мы не слышим. Дикий рев мотора, колеса выкручены влево - и этот самый БТР с диким лязгом и грохотом бросается на стоящего перед ним офицера. Офицер бежит вверх по склону, рискуя быть раздавленным БТРом. Просто вертикальный отвес скалы - и когда остается один метр - офицер кричит: «Сто-о-о-ой!» БТР останавливается - и не потому, что водитель нажал на тормоза, а просто потому что БТР не может въехать в горку под 45 градусов - у него мотор заглох. Командир с криками:
- *******, я говорил - буду тебе руками показывать!!! Давай теперь выкручивай колеса направо - и осторожно назад! И до тех, пока я не покажу. Понял?!
Ну, тот, видимо, понял. Выпрыгивают бойцы, чуть подталкивают машину - тот бросает сцепление, двигатель заводится, БТР фыркает - и с дикой скоростью с вывернутыми колесами несется назад в ту самую пропасть. Здесь она не очень глубокая, речка рядом, обрыв метров десять – пятнадцать, но для них достаточно. Командир кричит - «Стой!» - бойцы прыгают с БТРа. Прямо перед пропастью - все-таки, видимо, промыслом Божьим - БТР останавливается. Этот маневр повторяется два или три раза. Каждый раз водитель яростно пытается - колеса выкручивает, радиус поворота очень большой - то впечатать этого офицера в стену, то упасть в пропасть. Героическими усилиями командования экипажа, нашими криками, водителя и всех остальных могучая техника все-таки разворачивается и медленно уезжает обратно на базу.
Сделанный для американцев фрагмент этой истории можно прочитать на страницах журнала «Тime». Кажется, это - самое сильное впечатление, которое было у Пола от посещения.
Я ничего не понимаю в военном деле - честное слово, это не бравада. Откуда мне понимать, я даже не учился нигде. Зато я видел очень много следов разрушений, которые причиняют винтовки, снайперские винтовки, пулеметы, автоматы - и, в том числе, гранатометы. Вот автопарк этого итум-калинского гарнизона, который стоит весь как на выставке. Вокруг горы – он, конечно, обнесен сеткой, освещен прожекторами - то есть подойти к нему, чтобы его поджечь, невозможно. Понятно, что Зоя Космодемьянская к нему не подползет - но Зоя Космодемьянская была повешена еще в 1941-ом году. А нынешний чеченец с ручным гранатометом с расстояния полкилометра - мало того, что разнесет весь этот автопарк двумя или тремя выстрелами, он еще и уйдет оттуда целым и невредимым. И после этого там не спастись, конечно, никому - вот эти триста ментов и вся эта бригада... Я не знаю, ощущают ли эти офицеры и эти солдаты себя заложниками и смертниками - трудно сказать, бывали ли они в этой ситуации. Я, по крайней мере, не рискнул их об этом спрашивать. Вот это лучшая история чеченской войны.
,
<Это сейчас просто такое расслабление?>
Это не расслабление, это нормальное состояние. Обычное, нормальное состояние.
<Но это контрастирует с тем, что ты рассказывал - какой боевой порядок в этих палатках.>
Совершенно верно. Мне просто повезло - или Юрик специально выбирал - знакомился где-то с этими людьми... Там много этих палаток. Я везучий, мы невольно идем на контакт с нормальными людьми. Есть рассказ о том, как следующий комендант того же Итум-Кале строит мост. Я видел этот мост. Если его не подорвут, он будет стоять столетия. До следующей русско-чеченской войны... Вот у этого человека руки - откуда надо, и голова - откуда надо. И сердце, судя по всему, в нужном месте.
Псковские - это немного другая история. Я и по дороге сталкивался. ОМОНы, МВД - это совсем не «советская армия». Это же и регулярные части, и регулярная милиция. Это обычные менты - псковские, новосибирские, московские - какие угодно - которых отвлекают от их повседневной службы и отправляют на выполнение заданий в Чечню. Но дело в том, что отряд милиции представляет собой абсолютно автономное подразделение, подчиняющееся только своему командиру, с очень размытой субординацией. По моим наблюдениям, большая часть ОМОНа - это уже офицеры, не рядовые бойцы. И командир не может другому офицеру сказать: «Слышь, ты! Ну-ка встань по стойке «смирно» и подворотничок поправь». Это абсурд - они же дома вместе выезжают в одной машине на задание - ловить каких-нибудь бандитов. Чем традиционно ОМОН занимается - силовые задержания и все остальное. Поэтому это люди хозяйственные, взрослые - и от земли.
А это армия. Часть этих людей - «Бардак»! - Я «Боевик»! - которые сидели в этих боевых частях - это просто обычные призывники, молодые ребята, которых призвали. А часть - контрактники. Но и они, как правило, люди не пожилые - лет по 25. Нет, я не могу сказать, что контрактники чаще всего небольшого ума - это не так. Контрактники, как правило, люди достаточного ума и хитрости – и делятся на 2 категории. Те, которые действительно приехали заработать денег - опытные вояки, которые приехали на работу. И те, которые приехали грабить, убивать и мародерствовать - те, кто приехали за добычей. Не могу сказать, в какой пропорции распределяются они среди контрактников - сколько первых и сколько вторых - но с грустью могу сказать, что - по тому, что там происходит – что профессиональных «солдат удачи» там мало. И большая часть – люди с психологией мародеров. Это по результатам.
Но мне, по моему характеру общения, в основном попадались вполне вменяемые, нормальные бойцы - и ни у кого из них не было никаких иллюзий - будь то Ведено или Итум-Кале - по поводу того, почему началась эта война и когда она закончится. По поводу того, что врут все эти начальники штабов о жертвах. Все вранье, которое мы видим и слышим у официальных властей... Возможно, генерал Манилов и Ястржембский способны обмануть домохозяйку где-нибудь в Курске. Но, конечно, обмануть солдат и офицеров, которые находятся в Чечне, абсолютно невозможно. Конечно, никто не верит в эту пропаганду - о ней там даже не говорят. Она никому не интересна. Вообще там, как правило, нет ни газет, ни радио, ни телевидения. Комментарии – типа: «Во дает-то, во чешет-то, во врет!»
Вообще, надо сказать, самое неприятное время на чеченских дорогах - это когда идет пересменка. Когда, раз в три месяца, приезжают новые части. Новые ОМОНы, новые СОБРы. Вояки тоже, как правило, привязываются к этому же времени. И на блокпосты засыпаются люди, которые еще не были в Чечне. Вот это - катастрофа. Но это - катастрофа всего на две недели, на неделю. Реальная среда, реальные ситуации лечат мгновенно. Через две недели с них слетает все это фанфаронство: «Стоять, вылезать, ноги расставлять!» Видимо, после того как нарываются на какого-нибудь русского начальника – или получают гранату за издевательство - после этого сразу весь гонор куда-то улетучивается. Большая часть гонора улетучивается и посты становятся вменяемые. К концу срока, за редким исключением, любой пост проезжать несложно. Все уже все поняли - что воевать здесь бессмысленно и бесполезно, что от стояния на боевом посту никакого прока нет.
Ну, как ты отличишь боевика от не-боевика? Есть, конечно, один хороший способ - у боевика, как правило, российская прописка. Либо московская, либо питерская, либо тамбовская, свердловская - или что-то еще. Но, кажется, нашим бойцам про это не рассказывают. А так – ну как ты его отличишь, кто тут едет… Тем более, что нормальный боевик, естественно, едет, взяв в прикрытие какого-то коррумпированного офицера - или кого-нибудь еще. Или, возможно - я не знаю, не ездил с боевиками - есть очень большая категория лиц, которые свободно проезжают эти блокпосты. Все офицеры спецслужб, в большей степени имеют право проезжать все сотрудники администрации. И никто никогда не проверяет содержимое машины. Достаточно жестко показанной из окна красной книжечки. И - «удачи».

Осень 2000.

Осенью 2000 года я в очередной раз попал в Итум-Кале с корреспонденткой британской "Тimes" Алисой Ваньяро, которая хотела бы написать о Чечне. Однако, проблема в том, что к этому времени Чечня никому не интересна. Она неинтересна здесь, и уж тем более неинтересна в Англии. Тема, что называется, ушла. Что бы там, в Чечне, ни происходило, это уже не новость. Новостью было начало войны. Новость - то, что русские разрушают деревни и села. Новость – то, что чеченцы захватывают заложников, а русские освобождают. Но поскольку сейчас ничего не изменилось: русские продолжают разрушать села, блокпосты стоят – все, мы все это уже описали. Больше - никаких новостей. «Русские в Чечне» - новости кончились. Это стало фактом информационного поля и, следовательно, это уже не новость. Очень трудно найти что-нибудь действительно значительное.
После долгих переговоров, в ходе которых мы с Козыревым интенсивно ищем для нее тему, а сама она все время в контакте с Лондоном, с большим трудом выясняется, что репортаж из такого вот высокогорного села, более-менее романтический, возможно, и заинтересует редакцию. Так в очередной раз мы отправляемся в Итум-Кале.
Главу администрации Ильбека Узуева на этот раз я нахожу не в военной форме с пистолетом и не на улице Гудермеса, откуда мы отправились в Итум-Кале в прошлое путешествие. Я обнаруживаю его в Москве. Он сидит в какой-то фирме, которая занимается силовой защитой каких-то граждан. У него там кабинет, и дома он не был уже месяца два. Ильбек объясняет, что сейчас ему гораздо важнее быть тут. Он периодически носится в Омск и возвращается назад, в Москву. Дело в том, что в Итум-Кале дислоцирован райотдел милиции из Омска, 300 человек: паспортный стол, патрульные службы, розыск и т. д. И он челноком носится между Москвой и Омском, чтобы выбить какую-то помощь, стройматериалы и прочее, чтобы помочь своей деревне.
Я для меня это неприятная неожиданность, так как я предпочел бы, чтобы он был в горах и меня там встретил. Приятная неожиданность заключается в том, что в Чечне включили прямую московскую телефонную связь. К осени 2000 года со всеми главами администраций и комендантами можно связаться из Москвы. Чечня теперь прикована к Москве информационной связью. Вот они - новые технологии! Раньше, когда мне нужно было узнать, есть ли кто-то на месте, я звонил в Ингушетию. Из Ингушетии человек ехал в Гудермес, там находил другого гонца, который ехал в Итум-Кале и отвозил записку; потом из Итум-Кале при случае кто-то спускался вниз и отдавал другую записку; ее привозили в Ингушетию; оттуда мне, наконец, звонили и говорили, можно ли приехать... Теперь работает прямой номер спутниковой связи. При мне Ильбек набирает номер военного коменданта Итум-Калинского района и говорит, что вот, у него тут знакомый журналист и он приедет. Естественно, про британскую газету при этом он умалчивает. Речь идет о том, что еду я и, может, быть, фотограф. Здесь для нас важно одно: комендант не говорит "нет".
Еще одна неприятная неожиданность поджидает нас в Гудермесе. Время идет, все меняется. Наш проводник Муса пару дней назад посетил Итум-Кале с неоднократно упоминавшимся мной Томасом Авенариусом. Но времени у них было мало. Тематика была достаточно жесткая. И они то ли не отметились, то ли не до-отметились в районной администрации. В результате сотрудники ФСБ, как положено, через пять дней, получили информацию о том, что у них тут были неправильные журналисты. И, естественно, как положено всякой бюрократии, решили задним числом принять меры. Нашли всех тех, у кого они бывали, восстановили, о чем они писали. И потребовали объяснений у Ильбека - главы администрации. Он понял, что его приперли к стенке, и под надзором фээсбэшного начальства собственноручно написал приказ: «Всем главам поселковых советов! Если на вашей территории появится западный корреспондент - немедленно докладывать ФСБ. Ваш начальник Ильбек Узуев". Именно из-за этого наш проводник Муса сказал, что сам он больше в Итум-Кале не поедет: «Ты, Леша здесь уже давно, дороги знаешь, людей местных знаешь. Хватить тебе ходить за моей спиной. Езжай-ка ты, парень, сам, и работай». Понятно, что уговаривать ехать Мусу, которого там сразу могут арестовать - бессмысленно. Надо ехать самому.
Провожатого на сей раз пришлось просто купить. Дело в том, что все эти «карточки от Ястржембского», все эти военные аккредитации - все это абсолютно незаконно. С законом нельзя играть, он действительно что дышло. Куда повернешь – вот ровно туда оно и вышло. В некоей, никому не известной, но часто всеми цитируемой, бумаге сказано, что любые корреспонденты, не будучи аккредитованы, имеют право передвигаться по территории Чечни в сопровождении официальных лиц. Что такое "официальное лицо" не расшифровывается, чем, естественно, я активно и пользуюсь. Я исхожу из того, что представитель чеченской администрации, безусловно, является таким "официальным лицом". Поэтому, если нет дружественного "официального лица", ты просто покупаешь то «лицо», которое подвернется.
Чеченцы живут невероятно бедно. 10 рублей - большие деньги. А уж 100 рублей… Как правило, на базаре лучше не расплачиваться сторублевыми купюрами - сдачу будут искать полдня. Поэтому с любым сотрудником чеченской администрации можно договориться на некую вменяемую сумму денег на предмет нашего сопровождения, чтобы мы соответствовали тому регламенту, который предписан. Дальше – вопрос твоего умения и умения сопровождающего договариваться.
Солдаты, стоящие на блокпостах, вообще не имеют никаких единых правил или уложений. Это же не ГАИ! Каждый блокпост - самозванное государство. Поэтому они так самозванно и интересуются:
- Вы куда едете?
- В Итум-Кале.
- Кто разрешил?
- Ястржембский.
- А туда нельзя, там зона военных действий...
Вступать в дебаты относительно того, что такое "зона военных действий" бессмысленно. Тебя тут же арестуют и отведут куда-нибудь, отправят в Ханкалу. Надо уметь, не сильно препираясь и ссылаясь на всякое местное начальство, как-то договариваться, и эти посты проезжать. В данном случае я покупаю сотрудника местной администрации, который заранее согласен со всеми возможными неприятностями, но говорит, что сам никакой инициативы проявлять не будет. Грузимся в какие-то "Жигули" и отправляемся в Итум-Кале.
И вновь я на той самой дороге. Конечно, способность чеченцев к «регенерации» - не могу назвать это другим словом - просто поразительная. Я был абсолютно уверен, что Дуба-Юрт невозможно восстановить, там больше никто никогда не станет жить. В Дуба-Юрте уже живут люди. На крышах натянуты куски тента. Это гуманитарные организации, понимающие, как важна в первую очередь кровля, стали поставлять пластиковые скатывающиеся тенты. Где-то синие тенты, где-то кусочки крыш, сложенные из шифера, все потихоньку подлатывается. Где-то открылся магазинчик, кафе. То есть село оживает. С другой стороны, удар был настолько страшным, что остальные села - между Дуба-Юртом и Шатоем - так и не восстановились. Дуба – Юрт пониже, въезд в долину, торговый центр, более-менее доступный. Часть людей вернулась, народ пытается как-то обжиться. А эти маленькие села выглядят так же, как и в наш прошлый приезд. Такое впечатление, что время там остановилось, как были пустые, так и остались. Отсюда люди действительно ушли.
Я помню, что съезжаешь с моста и видишь разрушенную мечеть справа, разрушенную мечеть прямо - и какую-нибудь дурацкую висящую балку, которая давно уже должна была упасть. Это мой не второй и не третий приезд в Итум-Кале - и эта балка как висела, так она и висит. Картинка - как будто ты въезжаешь в свою собственную фотографию, которую ты сделал год назад. Это очень много. Что-то восстанавливается, что-то стоит совершенно заброшенным.
В Итум-Кале нас ждет сюрприз, не успеваю я въехать. Мы заходим в зданьице администрации - это здание бывшей почты, две или три комнатки по пятнадцать метров. Я встречаю зама Ильбека - разговоры, как дела и прочее. В этот момент распахивается дверь, и нас приветствуют: «Подполковник ФСБ, уполномоченный по Шатойскому району Иванов Иван Иваныч. Полковник ФСБ по Шатойскому району, Петров Сидор Кузьмич. Майор ФСБ, уполномоченный по Шатойскому району, Гадюкин Иван Иваныч». Фамилий нет, есть имена и отчества, которые тут же сокращаются до имен. Мы все знаем эту традицию, что имена, скорее всего, вымышленные, удостоверений никто не показывает. Одним словом, нас ждет теплая встреча. Встреча в полном смысле «теплая», потому что все три бравых офицера радостно говорят: «Как хорошо, что к нам приехал иностранный корреспондент! Пойдемте скорее обедать». Мы отправляемся обедать...
Рядом работает - все у чеченцев быстро оживает - какой-то маленький сарайчик, с администрацией сделали столовку для военных. Это та самая история, называется «как тебе дают интервью, о котором ты не просишь». Все три офицера бодро выпивают и закусывают - и бодро и подробно рассказывают нам о том, что происходит в Итум-Калинской долине. Мне очень стыдно перед бравыми вояками, но я не помню ни одного слова из их интервью. Тем более что, как я понимаю, один из них приехал несколько месяцев назад, другой - полгода тому назад. А я в Чечне - уже ветеран. Я здесь уже полтора года - что особенно нового они могут мне рассказать?
Сначала бесконечное интервью за обедом, за которым выпиваются две или три бутылки водки - потом бравые офицеры сообщают нам, что здесь есть отличная точка, где можно посмотреть на Итум-Калинскую долину - и сейчас мы туда поедем. С удивлением обнаруживаю, что в качестве водителя используют того самого музыканта, который когда-то пел эти самые дивные чеченские песни. Теперь он дружит с офицерами ФСБ и их возит.
Грузимся в одну машину, вторую машину, едем на какую-то горку, вверх - откуда видна действительно упоительная Итум-Калинская долина, видно вдребезги разбитое село, видны снежники гор - но пейзаж как-то не радует глаз, потому что при любой попытке куда-то отойти, что-то спросить, офицеры ФСБ - их то ли трое, то ли четверо говорят: «Нет-нет-нет, там неинтересно. Идите сюда!» Фотограф выглядит совсем грустно и совсем бледно, потому что фотографу, чтобы работать, нужно, чтобы что-то происходило, была какая-то жизнь. Бесконечно изводить пленку на три — пусть и выразительных - лица офицеров ФСБ - это не то, что заказывает респектабельная английская газета. Словом, настроение у всех похоронное.
Алиса, которая неплохо понимает по-русски, но когда говорят медленно и литературно - окончательно теряет чувство ориентации в пространстве от дикого жаргона, на котором говорят офицеры ФСБ. Между нами говоря, этот полууголовный, полукриминальный, полублатной - не знаю, как и назвать, но никак не полулитературный язык, на котором изъясняются сейчас сотрудники правоохранительных органов, даже мне, честно говоря, порой дается с трудом. По крайней мере, я не всегда знаю, что в этом случае точно следует говорить - и отвечать. Бедная Алиса окончательно теряется и плывет.
Мы заезжаем в один дом, где нас кормят галушками, заезжаем в другой - все всё время что-то едят. Время идет. А надо сказать, что для корреспондента время в Чечне - это абсолютная ценность. Надолго никто никого из московского бюро не отпустит. У корреспондентов есть их главное занятие - делать ежедневные новости. И выбираться куда-то даже на три дня - это довольно сложно. А уж на неделю... Такие поездки планируются за несколько месяцев. А вторая вещь - с наступлением темноты - или раньше - в Чечне наступает комендантский час, а тебе надо еще и доехать до места. У тебя рабочих часов получается всего два - три - четыре в день. Это то время, в которое ты должен делать работу - то есть встречаться с людьми, брать интервью и т.д.
Идет час за часом - и все то же интервью доблестного шатойского ФСБ. И много-много галушек, и много-много шашлыка.
Я вижу, что фотограф скисает до конца. Я ищу любую возможность, чтобы оторваться. Солнце начинает заходить за горы, снежники затухают - и в этот момент один из офицеров говорит: «Пойдемте на улицу, пойдемте». Мы выходим на улицу, он говорит: «Ну, Алиса, смотри. Сейчас будет. Седьмой, я - Пятый. Залп!». Я говорю: «А что будет?» Он говорит: «Сейчас световыми шарахнут». Доносится залп - и ничего не происходит. Слышен дикий мат в эфире - стрельнули, но не световыми, а, видимо, боевыми. И куда стрельнули - совершенно непонятно. То есть приказ не выполнен. И я тут же вспоминаю все истории про мины, которые падали на головы этого несчастного ОМОНа в этом злосчастном Грозном - и думаю: «Кого они очередной раз накрыли?.» А может и не накрыли – может, они холостыми стрельнули. Но факт в том, что поставленная боевая задача не выполнена. Осветительные ракеты не взлетели. Шум, мат, ругань.
И в конце концов я в первый раз вижу… Все-таки достойно встречают. Хорошо, когда ты едешь официально. Хорошо, когда ты едешь не к чеченцам - как-никак встречают салютом. Над Итум-Кале появляются осветительные. Тот, кто видел, как работают осветительная ракета - знает, какое это незабываемое зрелище. В небе загорается ярко-ярко белый огонь - и на несколько минут все вокруг становится совершенно ясно. Ты видишь каждую травку, каждый кустик – и тут еще всполохи от ракеты падают на снежные горы... Красота неописуемая, но нам от этого не легче.
Алиса просто одурела. После долгой ругани все-таки добились того, что из-за горы что-то вылетело, заукало, заухало, заулюлюкало - звуковые ракеты, мины, осветительные... То есть салют удался. Не знаю, что подумали об этом салюте беременные женщины, находящиеся в деревне - но поскольку вся их беременность протекает именно в такой атмосфере - надеюсь, что они ничего не заметили. Не знаю, не был ли тот первый залп боевым - так что вполне возможно, что в честь нашего прибытия кого-нибудь и угрохали. Я нисколько бы не удивился со своим чеченским опытом. Да простит меня шатойское ФСБ. Но, судя по тому, что следствия никакого не было - а я бы об этом узнал - никого не угрохали.
Алиса сникла. А я все еще не теряю надежды - поскольку деревня, действительно, знакомая - что раньше или позже этот праздник живота - или танец живота – кончится, и мы все-таки сумеем поговорить с местными жителями. При этом мы заезжаем в гости к главам администрации местных сел - но когда говорят полковники ФСБ, чеченцы молчат. Это некое главное чеченское правило. Поэтому ничего не слышно, кроме ФСБ, и вот уже темнеет, все уже - вроде праздник кончается.
Я думаю - как хорошо, теперь, наконец, начнем работать, и в этот момент нас подвозят к тому самому дому, где когда-то мы ночевали в подвале, где когда-то прятались все мирные жители, и говорят: «Вот здесь вы ночуете. А утречком, - как всегда праздничек заканчивается на радостной фразе, - мы будем с вами разбираться, как вы сюда попали и с кем вы договаривались. Спокойной ночи». Пожелание, естественно, не делающее ночь счастливой. «Контора» уезжает, мы заходим в дом - и я тут же говорю водителю:
- Давай, поехали в поселок.
Водитель говорит:
- Нет бензина, пятое-десятое…
Я говорю:
- Короче, Ваха, поехали в деревню!
И Ваха мне говорит:
- Я не могу, эти люди из ФСБ сказали, чтобы я за вами следил. Чтобы вы никуда отсюда не выходили. В десять утра за вами приедут - и повезут на допрос, тогда вы сможете выйти. А пока мне сказано, что вы никуда не можете выходить.
Я говорю:
- Ваха, ты меня знаешь. Я сейчас возьму ключи от машины и уеду сам. А если ты мне не дашь ключи - я взломаю замок на твоей машине. И ты можешь сколько угодно стрелять в меня - или жаловаться... Будет лучше, если ты заведешь машину сам - и мы поедем, поищем главу администрации.
Фантастически не везет. Вахину машину, похоже, знают – потому что там, в деревне, единственный пост. То ли они спят, то ли просто не выходят - но какие-то переклички, конечно, есть. Опять я сижу в машине, опять ночь, опять Итум-Калинская долина - и опять я еду по той же дороге, где сидят, блин, те же - а может и другие - снайперы, но сидят они в тех же самых местах, на высотках - и имеют, видимо, тот же самый приказ. Он по всей Чечне - это неписаное правило: если ночью, с наступлением темноты едет какая-то машина - не важно, военная или гражданская – эта машина должна расстреливаться. Общее правило. Что и происходит. И это настолько жестко, что по ночам никто никуда и не ездит.
Маленькое отступление. Даже по Грозному, если вдруг ночью какая-то супер-спец-операция, нужно что-то куда-то перевезти, то это готовится очень задолго. Потому что на каждый блокпост надо по этой хреновой, вечно неработающей связи передать, что в такое-то время пойдет такой-то автомобиль. Это невероятная головная боль. И то есть шанс, что подстрелят - на самом деле.
И опять я ночью еду по этой самой Итум-Калинской долине с включенными фарами, по Итум-Кале - и пытаюсь разыскать своего приятеля, главу администрации и замглавы, с которым нам не дали поговорить, и действительно узнать, что же происходит в деревне. У бедного зама до сих пор, оказывается, нету своего жилья - вот, к вопросу о том, кто там работает и как работает. Вроде бы, по местным масштабам, вполне большой начальник. Его дом разрушен, восстановить его пока невозможно - и он каждый раз ночует в двух-трех домах, у знакомых. Как назло ни в одном из трех домов, где он может быть, его нет. Вышел из одного, в другой не пришел. Непонятно - где-то он только что был - и вышел.
А время бежит. И с каждой минутой вероятность попасть в переделку все больше. Я вынужден прекратить свои поиски, говорю: «Давай, Ваха, поехали домой». Это чрезвычайно радует моего друга Ваху - и он с такой скоростью несется - там всего 500 метров от администрации до дома - что возникает вечная история. В Чечне ты никогда не знаешь, от чего погибнешь быстрее - от искусства чеченских водителей или от пули из стрелкового оружия. Я склонен считать, что риск погибнуть от чеченского водителя тысячекратно превосходит риск погибнуть в результате взрыва или теракта. Более того, человек, который выжил после 10 часов езды с чеченским водителем, может больше уже ничего не бояться. Это моя личная точка зрения по этому вопросу.
Мы возвращаемся обратно в дом, где сидит совсем понурый Юрик, совсем понурая Алиса. У нас, считай, сорванная командировка - непонятно зачем приехали. Сначала нам сообщили: «Утром приходите к 10, а лучше - к 12». То есть между 10 и 12 у нас объяснения с ФСБ на тему «как мы сюда попали». Хорошая история. Это при всем том, что я звонил коменданту и предупредил, что я приеду. Нормальная идея: раз нельзя работать вечером - будем работать утром.
Алиса отправляется на женскую половину, к девушкам, выясняет у них, во сколько они встают, во сколько можно - на самом деле - ходить по деревне. И выясняется, что комендантский час до 8, а уже с 6 часов утра жители деревни просыпаются и начинают ходить по деревне, поскольку русские им в какой-то степени помогли, поломав все заборы и дворы. Они просто ходят... Кстати, так ходят по всей Чечне. Вот на дороге, в центре села, стоят блокпосты, могут стрелять и так далее. А параллельно дороге ты можешь по этим руинам пройти в любое место. А в Грозном ты можешь проехать, естественно, в любое место. Оказывается, что с 6часов утра все ходят.
Подъем назначается на 6. В 6 часов утра Алиса и фотограф Юра, тихо выходят из дома - и отправляются в деревню. Узнать, что в деревне новенького. Я гордо лежу на своей кровати у двери. В половине 8 заходит наш друг Ваха - известнейший певец, а ныне друг ФСБ - и говорит:
- Пора вставать, уже накрыт чай, идите пить чай… - и видит, что я один.
- А где же иностранные журналисты? - в ужасе говорит Ваха.
Я говорю:
- А они пошли в туалет. Их пока нет.
- Мне надо съездить их поискать! - говорит Ваха.
Я говорю:
- Ваха, ты никуда не поедешь, ты будешь сидеть тут.
Одним словом до 8 мы тихонько препираемся с Вахой - я надеюсь, что двух часов коллегам вполне достаточно, чтобы сделать их работу. А в 8 я сам отправляюсь с Вахой. Село-то маленькое, в этих руинах сейчас отстроено, может быть, десяток домов. Отстроена, правда, школа - починена. Омская милиция привезла стройматериалы, построила себе роскошную казарму - но не поскупилась и починила здание школы.
Восстановлен один из домов Ильбека – то есть, что значит восстановлен - сделана крыша…
Я говорю:
- Ваха, а где та эта девушка, Саби, с которой я беседовал тогда?
Он говорит:
- Она здесь.
Я говорю:
- Н, поехали тогда к ней скорее.
И так я нахожу героиню первого рассказа Авенариуса. Я нахожу Саби. Она нисколько не изменилась - такая же жизнерадостная тетка. Я говорю:
- Саби, мы можем побеседовать у тебя дома?
Она говорит:
- Да, конечно, пройдем в дом.
Ворота восстановлены, есть калитка. Внутри - я бы не назвал это домом... Двор классический, чеченский - дом был небольшой, горский, площадью сто - двести метров - два крыла и спереди навес. Левого крыла нет совсем. Осталась стена с одним оконным проемом. Справа дома просто нет - фундамент, убрали строительный мусор и заровняли. И ступеньки - красивые такие, сделанные из естественного камня – ведущие в никуда. То есть ступеньки, они остались, там цветнички на них... В дом, которого нет.
Она говорит: «Все более-менее нормально, жизнь налаживается. Заходи». И мы заходим. Это - типичное жилье сейчас в горах - скажем, в Итум-Калинской долине. Это выглядит так: комнатка метров 15, в ней умещаются две кровати, стол и печка. Именно об этой печке мне Саби с гордостью рассказывает - к зиме (а это уже вторая зима Саби в горах) ей удалось сложить печь. За 500 рублей ей удалось купить кирпич, за 300 рублей (это там совершенно бешеные деньги) нанять помощников - и вместе с помощниками они сложили эту печь. Это, на самом деле, не печь в нашем понимании - это плита. Пока она топится - тепло, когда она остывает - холодно.
В этой комнатушке живут Саби, ее двоюродный брат, который приехал, чтобы ей помочь. И самое главное, что мы попадаем на праздник - наконец-то, спустя почти полтора года, из Грузии вернулись ее родители, совсем пожилые люди. Сидит отец, очень старый человек - 70-80 лет. Он сидит и какой-то старый тапочек или ботинок - который я бы выкинул, уж на что я барахольщик – сидит и подшивает. У него иголка, нитка, он приделывает подкладку. И мать тут же, старушка. В семье большой праздник - они вернулись оттуда - сорок километров, где они были в Грузии. Только вернулись, спустя полтора года.
И я слышу рассказ о возвращении: они бесконечно долго собирались, потому что чтобы выехать из Грузии нужно как минимум 1000 рублей, чтобы нанять машину. Этих денег у них не было, с собой они унесли только пальто для мамы, пальто для отца, пару обручальных колец. Это все, что у них было. Они не говорят, что они продали - думаю, что продали эти обручальные кольца. В конце концов, они находят эту 1000 рублей. Вместе с тремя другими семьями они нанимают местного же чеченца, но грузинского, на «УАЗике» - и 4 дня они едут из Грузии в объезд сюда, в Чечню. А это рядом, вот за горой сорок километров. Сначала они спускаются в Грузии с гор вниз, доезжают до пропускного перевала в Верхнем Ларсе.
Я говорю:
- Как там, не грабили?
- Нет, - говорят, - там не грабили. Там только издеваются очень сильно над людьми. Нас впустили в контрольную зону - Грузию мы покинули, а в Россию нас не впускают. И мы там сутки стояли. Там же горы - холодно. Мороз, минус 10. но мир не без добрых людей, вагончик какой-то кто-то поставил. Ну, мы все там - 20-30 человек - ночь провели. Все в порядке, хорошо там. И денег с нас никто не брал. Не было побора…
Потом из Верхнего Ларса они попадают в Назрань, потом еще раз пересекают - теперь уже ингушско - чеченскую границу, едут - так же как и мы - по равнинной Чечне и по этой длинной дороге попадают наверх. Это удовольствие им стоило 1000 рублей.
Здесь же, на вешалках висят старые - советского еще стиля - дубленки, кожаные пальто. Саби с гордостью говорит: «Ну, вот. Теперь у меня хоть пальто есть». Приехали старики-родители, привезли те пальто, которые – как я понимаю - были на них. То есть до этого у нее вообще не было никакого пальто, она ходила только в куртке. А вот теперь у них на всех есть пальто. Это такая очень характерная вещь для Чечни.
Люди понемножку возвращаются, сейчас в селе живет уже около сотни человек, было десять. Живут так же, берут одну комнату, ставят печку, накрывают эту комнату - и там живут. Вот она не могла вызвать родителей - потому что печки и крыши не было. Она построила печку и крышу – и тут же вызвала к себе родителей. Выяснилось, что в Грузии к беженцам относятся неплохо, нашлись какие-то родственники - их вскоре перевезли из долины, которая рядом с Итум-Кале, подальше, вглубь Грузии. Там было нормальное питание, жить можно было совсем неплохо. Я говорю
- Саби, зачем же ты привезла родителей сюда? Как они здесь будут зимовать?
Она говорит:
- А отец категорически отказался оставаться в Грузии.
Я говорю:
- А как вы тут будете? Денег нет, ничего нет.
Она говорит:
- Отец четко сказал - это мой дом, я здесь родился, я здесь вырос и я не понимаю, почему я должен жить где-то в чужом месте, у чужих людей, как бы хорошо там ни было. Это - мой дом.
12 квадратных метров, 2 кровати, печка - чуть получше буржуйки. У семьи было еще два дома рядом, разрушены - это дома его брата, его родственников. Один более-менее цел, другой полностью разрушен. В этих домах была та самая семейная библиотека, которую они потеряли. Но он не хочет жить в Грузии, он хочет жить дома. Надо заметить - он не сказал, что хочет умереть дома. Он сказал: «Я хочу жить дома». Подходит Алиса - и мы слышим рассказ о том, что вчера они собирались устроить праздник, позвать соседей.
Праздник оказался омрачен - потому что за день до нашего приезда, вчера, на эту по-прежнему разрушенную улицу Итум-Кале втянулась колонна из пяти грузовиков – «УРАЛы», снятые номера, все заляпано грязью. Оттуда вывалилась толпа народа с автоматами, в масках. Они за два дома до Саби вышибли калитку и потребовали у хозяев - не документы - деньги, ценные вещи, видеомагнитофон, кольца. Это в Итум-Кале-то, где вообще ничего, считай, нет.
Узенькая улочка - и из переулка выехал на мотоцикле местный чеченский милиционер, с удостоверением и т.д., который вполне по уставу спросил: «А что, собственно говоря, здесь происходит?» И получил тут же традиционный ответ - прикладом в ухо. Саби говорит: «Как он страшно кричал, жутко кричал. Сначала его били автоматами, повалили, потом топтали ногами. Он орет - по-чеченски и по-русски. Я выскочила из дома, пытаясь к нему прорваться - отбить или хоть понять, что происходит, остановить это избиение. Меня не пропускают эти здоровые ребята в масках. А вот напротив - это действительно прямо напротив ее дома – райотдел милиции». Эти триста человек с оружием. Ни звука, ни света, никто не вышел. Милиционера добили, он замолчал. Кто-то сунулся в дом к Саби, говорит: «А ты что здесь ходишь? Ну-ка давай, деньги, вещи, если есть чего ценное - вынимай».
Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не появился на этой же улице - там слух мгновенный проносится - не появился «УАЗик», из которого выскочил, с одним, заметим, сопровождающим военный комендант Итум-Калинского района. Надо сказать, что в Чечне вся полнота власти на некоей административной территории - финансовой, государственной, законной власти - принадлежит коменданту района. И никак иначе - это действительно прописано по закону.
Комендант говорит:
- Ваши документы. Кто вы, что вы здесь делаете?
Они говорят:
- А ты сам кто такой?
Он говорит:
- Я - комендант Итум-Калинского района. Вот мое удостоверение.
- А у нас боевой приказ. Мы не обязаны выполнять никаких твоих распоряжений. Пошел отсюда, пока цел.
На глазах у Саби эти русские офицеры вытаскивают оружие - еще минута и дело дойдет до перестрелки. Что уж им сказал комендант - она не слышала - но, видимо, нашел он какой-то убедительный аргумент. Ворча, они грузятся обратно в машины, разворачиваются - и эта колонна уходит вниз, в сторону Шатоя, оставив на дороге зверски избитого милиционера. Его мы навестили дома - лежит, отлеживается – парня основательно изувечили.
И вот мы сидим у них за столом. Те же галушки - а что ты там еще приготовишь? – кукурузная мука, соль вода. Блинчики какие-то, оладушки. И она говорит: «Все бы хорошо, жизнь-то налаживается, гуманитарку привозят и муку дают. Но вот как праздник изгадили!» Родители приехали, первый день их приезда - и такая сцена. И двоюродный брат, который хотел остаться здесь на зиму, помочь старикам, говорит:
- Нет, я не буду здесь оставаться. Я завтра уезжаю.
Она говорит:
- И правильно. Как я его удержу? А если бы комендант опоздал на 5 минут, если бы они ворвались в дом? Парня почти наверняка арестовали и увели бы.
А в этой семье, как и во всех чеченских семьях, есть мужчины, которые просто пропали без вести, были убиты неизвестно кем и неизвестно за что. То есть чеченцы живут с этим ощущением - что мужчина, если он не мальчик, если он старше 12, но еще не отрастил седую бороду, он может пропасть в любой момент. Практически в каждой чеченской семье есть
такой опыт.
Я вспоминаю, как в Грозном нашли 50 трупов чеченцев – какое-то захоронение - их привезли на опознание. Самое жуткое для меня было не то, что лежат какие-то трупы и так далее, а то, что на это опознание, как в очередь, шли и шли люди. И я посчитал - мы час стояли - прошло не меньше 20 или 30 человек. И я спрашиваю: «Кого вы ищете?» И эти люди ищут пропавших еще в ту войну. Никто не знает, сколько - но я слышал от правозащитников - надо уточнить эту цифру - что даже в официальных списках, задокументированных - по которым заведены уголовные дела - находится около 7000 человек, которые однажды вышли из дома и домой не вернулись. Это не те, кто задержаны или арестованы. Это те, кто вышел из дома - и судьба их неизвестна. Те, кто был арестован, а потом о них написано, что он был выпущен и видели, что он пошел домой. Это не те, кто в тюрьмах. Это - пропавшие без вести. В каждой чеченской семье есть такая история. И поэтому я понимаю этого парня, который там сидит молчаливо: «Я уезжаю, я не буду здесь оставаться».
Хорошая история, есть о чем писать. Надо только проверить факты.
Время идет, 10 часов. ФСБ не появляется. Пользуемся этим моментом, чтобы проверить эту историю - потому что ФСБ-то может появиться с минуты на минуту - и опять начнется этот бесконечный праздник. Поэтому я отправляюсь на поиски коменданта, используя в качестве водителя - а также заложника - того самого Ваху, который постоянно говорит, что ему нужно съездить в администрацию, куда-то еще... Понятно, куда ему нужно съездить. Я говорю: «Сиди». Саби прошу: «Присматривай за ним в ворота, чтобы он стоял и никуда не делся». Так что Ваху я держу в заложниках - и на том же Вахе отправляюсь искать коменданта. Считается, что я найду его в комендатуре. И тут Ваха говорит: «А вот и наш комендант».
И я вижу совершенно фантастическую для Чечни картину - среди села с соломинкой в зубах идет русский военный. Один. Пешком. «Это - наш комендант», - говорит Ваха. Я останавливаю машину, представляюсь - что я корреспондент. И пешочком, прогуливаясь, иду вместе с комендантом. По-моему, к этому моменту я уже знал от Ильбека, что комендант прошел всю Афганскую войну. Мы представляемся.
Я говорю:
- Добрый день. Как ваши впечатления от Чечни, от гор, от Итум-Кале?
Комендант говорит:
- А какие впечатления? Я как приехал сюда, так сразу все и понял.
Я говорю:
- А что вы имеете в виду под «сразу все и понял»?
- А никакой, - говорит, - разницы с Афганистаном. Все абсолютно то же самое.
Я говорю:
- А что означает эта фраза «все абсолютно то же самое»? Что нельзя удержать эту силу?
- Нет-нет, я вам сказал русским языком. Все абсолютно то же самое.
Я спрашиваю его
- Но если все абсолютно то же самое и вот вы здесь... А что же можно тогда сделать? Если это Афганистан, то сделать ничего нельзя...
Он говорит:
- Как нельзя, можно.
Я говорю:
- А что?!
Он говорит:
- Я строю мост.
Я говорю:
- Какой мост?!
Я начинаю думать, что это какой-то очередной безумец.
- Мост. Вон - видите те села?
А в Итум-Кале все как на картинке - солнце яркое, склоны гор отвесные и все эти села, если вглядеться, видны.
- Вон, видите те пять сел? Здесь был мост, его разрушили. И теперь для того, чтобы из тех сел попасть сюда, в райцентр, им приходится по горам ехать 30 километров. А если я сейчас сделаю мост, то тут вот прямо 500 метров. Я стою мост.
И мы действительно проходим между зданиями и выходим к берегу реки, где чеченцы бодро ворочают какие-то каменюки. Тут какие-то русские бойцы тоже таскают балки. Мост строят. И у меня, надо сказать, чуть не сорвалось интервью, потому что комендант тут же, засучив рукава, рванул к этому мосту с криком:
- Куда, б***, несешь?! Заноси обратно!
Я говорю:
- Подождите, подождите! Давайте побеседуем с вами пару минут!
Я говорю:
- Может быть, с другой стороны зайдем. Мост - это мне понятно. Какая у вас здесь главная проблема?
Он говорит:
- Да проблема такая же, как и в Афганскую войну. Полное отсутствие какой-либо координации и взаимосвязи между теми частями, которые здесь находятся. Вы думаете, что наши главные враги - это чеченцы? Вот с чеченцами у меня никаких проблем - здесь не было боевиков и нет. Все мои проблемы - с моими соратниками по оружию, но другого подчинения.
И, естественно, он рассказывает вот эту вчерашнюю историю.
Говорит:
- Это просто безобразие. Просто мародеры, грабители. Я к вечеру узнал о том, что Итум-Кале - это уже вторая деревня. Они остановились в деревне внизу и просто нормально ее там пограбили. Сейчас мой рапорт лежит на столе у министра обороны России. Я вчера успел съездить в Ханкалу, взял все официальные документы, написал официальный рапорт - и я добился того, что это дело сейчас на контроле у министра обороны. Мне такого здесь не надо.
При этом мы стоим на берегу этой роскошной реки, рядом чеченцы строят мост - ни охраны, никого. У коменданта только пистолет на боку. Комендант рассказывает эту историю, а глаза у него все смотрят на этот мост. Видно, что ему хочется от такой бытовухи - все-таки полковник, его рапорт на разборе у министра обороны, - ему от этого хочется отвлечься. Ему явно хочется какую-то балку поправить.
Я его спрашиваю:
- Скажите, а что это было за подразделение такое, которое здесь осуществляет подобные операции?
Он говорит:
- Вообще, это конечно, не для печати... Но, впрочем, мне все равно - потому что этот вопрос будет либо решен наверху, либо не решен... Я добивался от них, чтобы они предъявили документы. А они категорически отказались. Ты представляешь, они, грабители! - говорят «у нас боевой приказ!» Я говорю им: «Какой боевой приказ? Здесь не ведутся боевые действия уже год. Какой у вас боевой приказ?» А ты знаешь, что такое «боевой приказ»?
Комендант мне не расшифровывает, но я думаю, что я понимаю. Боевой приказ - это когда у тебя ставится целью захват или уничтожение какой-то группы противника. То есть боевой приказ, если я, конечно, правильно понимаю, это когда ты можешь применять оружие. Вот что такое «боевой приказ». То есть они прикатили в это Итум-Кале, в котором с начала войны не было ни одного боевика - их действительно там не было. И не потому, что это - небоевиковое село. Просто так сложилась история этой войны, что ваххабиты, которые прибыли удерживать Итум-Калинское ущелье, обнаружили, что десант высадился у них в тылу и сопротивление бесполезно. Они просто ушли. То есть те местные жители, которые поддерживали силы ваххабитов — тоже, естественно, ушли вместе с ними. В Итум-Кале нет ни одного боевика. А они приехали туда выполнять «боевой приказ».
Я говорю:
- Так кто же это оказался?
Он говорит:
- Спецназ ГРУ.
Спецназ Главного Разведывательного Управления.
- Вот, - говорит, - в чем вся проблема. У меня главная проблема - со своими. А кого присылают?
Я говорю:
- А кого присылают?
Он говорит:
- Да контрактников шлют и шлют ко мне, в комендантскую роту. Я сначала немножко оплошал - я им сразу давал оружие. А они как напьются, такое тут творят. Не - ет, у меня теперь правило строгое. Вот прибывает солдат - или офицер - и я ему сразу лопату. На месяц. Вот если показал, что нет отклонений в психике - тогда выдаем автомат. А так - с лопатой. Знаешь, такое количество людей приезжает просто пограбить... Они там себе и не представляют, что война. Люди едут с одной целью - просто пограбить. Я за последний месяц знаешь, сколько завернул?
Я говорю:
- Сколько?
Он говорит:
- 200 человек.
А на все Итум-Кале этих ментов 300. А в комендантской роте 150 обычно, 200 человек, редко больше. Я уточню, сколько именно у него. Меня так поразила цифра - что он за последний месяц отправил обратно 200 человек... Люди, приехавшие с нарушенной психикой...
- Они, - говорит, - думают, что приехали на войну. Какая у меня война?! Я мост строю!
Ну, действительно, в Итум-Кале - какая война? Вообще, честно говоря, до августа 2000, конечно, никаких военных действий в Чечне не велось. Не было ничего. И все эти рассказы про 5000 боевиков, 10000 боевиков... Не было там никакой войны, некому воевать. Все разбито, все разрушено, все уехали - и некому, и нечем, и не с кем. А уж тем более в таких райских оазисах, как Итум-Кале, где с самого начала, благодаря сотрудничеству здравомыслящей - и, главное, авторитетной местной администрации. А ведь Ильбек - какой-то потомственный князь этого Итум-Кале, в общем, он такой горский авторитет... И благодаря его энергии, и тому, что и первый итум-калинский комендант был, может, и не такой боевой и энергичный - но тоже был мужик с пониманием... Много чего хорошего не сделал, но и плохого тоже не сделал ничего. В меру своих сил старался помочь. И если уж не привезти досок, то уж добиваться того, чтобы эти доски не растаскивали. А что значит - не растаскивали?
Не в эту, а в предыдущую поездку туда, мы едем по дороге и видим, стоит военный грузовик. И из разбитого дома туда прямо выносят стройматериалы. Ильбек остановился, говорит:
- Вы что делаете?! Вы что мародерствуете?!
- Да мы тут, пятое-десятое... Да и вообще, сам пошел вон отсюда.
И бежит дед, чеченец и кричит:
- Да что же, прямо у меня на глазах остатки крыши содрали. Самое дорогое - шифер, доски. Шифер содрали! Половину покололи, когда снимали. Выручайте!
Вот Ильбек пошел, приволок этого предыдущего коменданта, кое-как заставили их разгрузить обратно, вторую половину шифера перебили. Ну, разве так поправишь ситуацию в целом?
Спецназ ГРУ... 200 человек возвернуты обратно...
На этом терпение у коменданта кончилось, потому что на мосту заносили балку явно куда-то не туда. И ветеран…Я очень люблю таких людей, которые прошли ту кампанию и, действительно, знают что почем. Как правило, они не боятся разговаривать с журналистами, не боятся высказывать свою точку зрения. К сожалению, таких людей в армии мало. Конечно, мало тех, кто служит не за деньги, а за совесть. Туда с десяток бы таких комендантов... И все-таки его отвлекает мост. Часы показывают 12. И в этот момент из-за кустов появляется наша доблестная ФСБ-шная гвардия.
- Ну что ж, проснулись? Пора завтракать, - говорят гостеприимные ФСБ-шники.
Наша работа закончена, материал сделан.
Мы говорим:
- Конечно, мы только что проснулись! Завтрак - дело замечательное.
На их беду комендант, который стоял рядом, говорит:
- Но вы, наверно, хотите еще что-то посмотреть?
Мы говорим:
- Да, конечно. Какое-нибудь типичное село, маленькое.
Он говорит:
- Ну вот, у меня тут у меня рядом глава администрации села Цакадой. (Кокадой - ?) - Вот вы можете туда съездить.
ФСБ говорит:
- Пойдем на завтрак!
Я говорю:
- Подождите, комендант сказал, в Цакадой. Он - главный начальник, значит - едем в Цакадой.
В машину опять пытаются залезть все три офицера ФСБ. От двух я отбиваюсь с большим трудом. Грузится один. Заезжаем в сельцо. Оно пострадало меньше, чем Итум-Кале. Меньше... Мне трудно передавать… Это нужно журналистам, которые со мной работают. Им нужны факты. А мне что - в 25-ый раз одна и та же история о том, как погиб сосед, погиб еще один сосед... О том, как бежали вниз, бежали вверх... От бомбежек убегали в деревню напротив – на другую сторону ущелья. Как опять деревню оцепили - и как опять ее бомбили и разбомбили... Бежали оттуда...
Алиса пишет, Юра снимает... Горы вокруг, красиво. Нищета, конечно, фантастическая. Все разгромлено. Офицер ФСБ, оказавшись один - то ли потому, что рядом нет коллег - то ли потому, что решил, что задача с честью выполнена, и враг не прошел - переходит с блатного жаргона на совершенно нормальный литературный язык и рассказывает, что на самом-то деле он здесь книгу пишет. Есть издательство, все в порядке. Рассказывает мне о том, что здесь нет боевиков, что он ходит без пистолета. Похоже, он действительно без пистолета... Для меня это не новость. Зачем в Итум-Кале ходить с пистолетом? Там действительно тихо. Я не увидел здесь большого героизма с его стороны. Словом, отношения складываются нормальные.
Я думаю, что поездка сейчас закончится вполне успешно - если бы не сущий пустяк. Когда ребята уже отснялись, мы садимся в машину и говорим: «Все, спасибо, мы едем домой». Он говорит: «Нет, домой никто не едет. Я здесь старший. По соображениям безопасности. Только что внизу, в Шатое, убили солдата. Я вас не могу отпустить. Едем обедать». Честно говоря - это же чистые эмоции - я не помню, какие аргументы я приводил. Но аргументы подействовали. Когда доблестный подполковник - или полковник - показался в зеркальце заднего вида, я радовался больше, чем когда показался танк, который привез бензин - в предыдущей истории, что происходит почти в том же самом районе. Вот так в поздние чеченские времена мы посещали Итум-Кале.

Снова Грозный.

Одна из самых сложных тем - это тема, конечно, Грозного. Тема современного Грозного. Может быть, поэтому моя последняя поездка в Грозный с Полом Квин-Джаджем, корреспондентом «Тime» готовилась так, как, пожалуй, не готовилась ни одна поездка. Все очень зыбко и все очень вязко. Понятно, что есть огромный город. Понятно, что в нем есть люди. Но там нет рабочих мест. Там непонятно, где и как с ними общаться. Как с ними говорить. Это март 2001.
Большое количество блокпостов - 28 блокпостов. И то, что город весь... И очень агрессивное отношение к корреспондентам. Плюс ко всему незадолго до нашей поездки...
<Агрессивное - вообще со стороны всех?>
Нет, агрессивное конкретно со стороны блокпостов. Незадолго до нашей поездки происходит шумный скандал в СМИ: в Ведено арестовывают корреспондентку «Новой газеты» Анну Политковскую. Суть скандала заключается в том, что у нее есть все возможные, мыслимые и немыслимые аккредитации, ее сопровождает личный представитель руководителя правительства чеченской администрации. Несмотря на это, ее задерживают и, по ее рассказам, издеваются - вплоть до того, что имитируют расстрел. Опять же, по ее рассказам, ведут ее - приходит человек и говорит, что «мы вас сейчас отведем расстреливать».
В общем, взаимоотношения прессы и армии опять выходят на первый план. И, как всегда за последние полтора года, журналисты от этого ровным счетом от этого не выигрывают. Если каждый скандал с журналистами в ту войну делал их героями - вызывал по отношению к ним более сочувственное отношение, естественно, со стороны чеченцев, но и со стороны русских - тоже. То сейчас каждый журналистский скандал провоцирует военных, местные власти на более негативное отношение к журналистам.
Все зыбко, туманно и непонятно. В предыдущих поездках работа на войне в Чечне была очень легкой - тебе главное въехать и попасть в гости к Тарамову или к Райбеку - в гости к местному чеченскому администратору. Кстати, естественно, как сразу представиться – то есть ты одновременно и гость коменданта района. И на этой территории, где ты работаешь, на этом самом «эффект фронтира» - потому что еще было у всех, все эти военные переживания... Ты можешь спокойно передвигаться, тебя никто не трогает, ты можешь спокойно общаться с людьми...

Скандал, который происходит с Политковской, делает еще более сложной эту поездку. Его отголоски мы встречаем в первые же дни визита. Ищем в разрушенном Грозном грозненскую администрацию. Нам, нашим проводникам долго объясняют - куда проехать, к какому дому. Едем к одному - это руина, едем к другому - руины. Потом нам говорят, что «нет, они находятся в третьем...» В центре города стоит дом, который ничем особенным не отличается от всех остальных. Стекол нет, дверей нет. И на нем висит маленькая вывеска - по-моему, написанная от руки - что здесь находится администрация города Грозного. Перед зданием толпа женщин - человек 20-30.
Просим нашего проводника поинтересоваться, что происходит - обычная картина: вчера, даже не во время зачистки, просто какой-то проезжавший патруль задержал и расстрелял двоих жителей Старопромысловского района. То есть того самого, который я когда-то зачищал... Люди пришли искать правду - причем один человек пожилой и один молодой, почему их расстреляли. Мы, естественно, сидим в машине, потому что город излучает опасность. Вышел из машины – ты сразу отличаешься от фона. Совершенно не понятно, донесет кто-нибудь в русскую ментуру - или не донесет. Ничего...
И второе, то, что поменялось - после истории, которая произошла… Странная история... История всегда повторяется - обязательно кругами. И история с Бабицким повторилась в своем фарсовом воплощении с менеджером по гуманитарной помощи, который был захвачен якобы чеченцами, которые содержали его отнюдь не в подвале, а в очень приличных условиях. Подержали - подержали, а потом так же тихо выпустили и на дороге передали русским солдатам. Существует твердая убежденность в том, что Глак был задержан... Что это операция русских силовых структур – то ли ФСБ, то ли МВД... Я не докопал эту историю, мои информированные чеченские источники говорили о том, что есть человек, который готов рассказать - а, главное, подтвердить - что эта операция планировалась русскими. Что все переговоры с той чеченской бригадой, которая захватила Глака - что их все вел... Заказ был сформулирован русским офицером, который появлялся там постоянно, он и оплатил этот захват. И этот же офицер дал команду, что вышеупомянутого Глака отпустить.
То есть, если раньше бояться надо было в первую очередь и самое главное - этого всегда боишься - случайного или глупого ареста, но, главное, ты боишься, естественно, случайных пуль, что русские накроют русских. То теперь приходится бояться всего - окончательно все запуталось. Опять мы возвращаемся обратно: да - нас может остановить блокпост, но нас могут захватить и чеченцы. Теперь уже совершенно непонятно, какие это чеченцы - чеченские чеченцы, которые хотят денег, или это купленные русскими чеченцы, которые хотят преподать урок западным журналистам, чтобы они не совались в Чечню, потому что операция с Глаком имела немедленные последствия. Гуманитарные организации на месяц приостановили свою работу - на месяц, пока Глак сидел. Я знаю ряд журналистов, которые планировали поездки - и тут же их отменили. Просто потому, что - как ехать, если опять начали захватывать заложников.
Поэтому сидим в машине, посылаем гонца выяснить – что происходит. Гонец сообщает, что в здании администрации - ну, не в этом, а в соседнем – сидят заместители главы администрации города Гантемирова. Отправляюсь на переговоры, вооруженной своей на сей раз уже совершенно официальной аккредитацией, официальным удостоверением, оставив иностранцев в машине. Наталкиваюсь на трех страшномордых чеченцев. Полы подметены, стекол по-прежнему нет, гуляет ветер, телефонов нет. Представь себе Виктора Степановича Черномырдина, который гордо сидит за большим письменным столом, только на столе у Виктора Степановича ни одного телефона и нет сзади окон. Но он руководит процессом.
Вот сидят три таких Черномырдиных и просто, с места в карьер, я говорю: «Здравствуйте, я журналист. Хотел бы задать вам несколько вопросов о том, что происходит в городе». И тут же на их лицах выражается ужас - такое впечатление, что пришел не старый лысый журналюга, а то, что в комнату ворвался отряд ОМОН в масках, с автоматами и гранатами. От меня требуют ответить на вопрос: «Как я сюда попал?!» Это любимый чеченский вопрос - «как ты сюда попал?» Есть ли у меня специальное разрешение на работу из Ханкалы? Есть ли у меня разрешение на работу лично от мэра Грозного Гантемирова? И так далее, и так далее. Одним словом, запуганная местная чеченская администрация категорически отказывается сотрудничать. Я говорю: «А что вам нужно для того, чтобы мы работали?»
Я так понимаю, что им нужно, чтобы со мной зашел какой-нибудь как минимум полковник советской армии. Вот тогда они, возможно, начнут что-нибудь говорить. Ну, кое-как, постепенно ледок тает, и они говорят: «Да нет, журналисты так не ездят, так не бывает. Вот у нас был тут один журналист из РТР. Приехал БТР, потом приехал бронированный «УАЗ», потом еще один грузовик с солдатами... Вот оттуда вышли журналисты, они здесь снимали - потом все сели в бронетранспортер и уехали. Вот это журналисты. А вы как-то непонятно как кто. И как с вами разговаривать». История повторилась еще в какой-то момент во время этой поездки, когда мы у кого-то врача или у кого-то еще поинтересовались, можем ли мы тут работать. На что нам сказали, что: «Да, журналисты тут работают. Вот не далее чем неделю тому назад приезжали журналисты, вышли из БТРа, поставили камеру и долго снимали фасад этого дома. Сняли фасад - и уехали».
То есть журналист - в представлении чеченской администрации - это тот, кто приезжает под охраной танков и пушек, выходит... Журналист - это всегда тележурналист. Пишущий журналист теперь в их сознании не существует. Тоже еще один интересный момент. Журналист теперь – это только телевидение. Характерная оговорка на блокпосту - мой коллега показывает удостоверение сотрудника официального российского телеграфного агентства - ТАСС. С умным видом боец, рассматривающий удостоверение, говорит: «Хм-м... Что-то не узнаю - какой телеканал?..»
Мы практически не получаем никакой помощи и поддержки - с большим трудом я узнаю, что главный архитектор города Грозного сейчас опять находится в городе. Узнаю место его работы, и мы направляемся в одно из соседних зданий. Та же картина - выбитые окна, двери, толпящиеся люди в коридорах - и маленький-маленький интеллигентный человек, который, когда я говорю: «Здравствуйте, я журналист. Я хотел бы с вами поговорить», - тут же убегает. И я понимаю, что мы опять, кажется, приехали. Он убегает за какую-то дверь - потому что американцы сидят в машине, сейчас прибежит какой-то патруль, нас арестует… Ну, не совсем так - патруля поблизости не оказалось. Он выходит с двумя своими начальниками. И они начинают скрупулезно переписывать на бумагах мое удостоверение, его номер, пятое-десятое. И, оказавшись со мной один на один, маленький человек - он чувствует себя ужасно неуютно - говорит, что: «Вы знаете, я ни на какие вопросы не могу ответить. Вот придет начальник - и он сейчас все ответит». Слава Богу, мне везет - начальник занят и постепенно разговор налаживается...
В начале войны, когда Грозный был уже разбомблен - как раз в процессе штурма - представители военной администрации выступили с заявлениями о том, что этого города больше нет. Его больше нет, и надо будет столицу делать где-то в другом месте. Все, Грозного больше не существует. И он рассказывает о том, как услышал эту новость - и он, видимо, забывает о том, кто сидит перед ним... Он заново переживает это событие. Он говорит: «То есть как его - нет?! То есть как - уничтожен?! Город есть! Он всегда был! Он всегда восстановится!» Этот человек бросился в Москву, нашел каких-то людей, которые когда-то работали, проектировали город и так далее. И за свои деньги он издал книгу, которая называется «Город Грозный». Сейчас вот он ее издал. Это книга, содержащая планы города, перспективы его развития и так далее. То есть описание несуществующего города. И он твердо уверен в том, что город можно отстроить. По крайней мере, он так говорит - что город можно отстроить, город можно починить. Город можно сделать. И он говорит об этом в комнате, в которой нет окон, нет электричества. Нет ничего. За окнами - руины. И ему ужасно страшно, что говорит без санкции начальства.
Вопросы, которые я ему задаю, чрезвычайно просты. Сколько человек жило в Грозном? - От 500 до 750 тысяч, учитывая эмиграцию. И сколько человек находится в городе сейчас? - около 300 тысяч. Даже эти вопросы приводят его просто в ужас. Потому что он должен согласовать все эти цифры... В первый момент, как я понимаю, когда беседа пошла легче, он явно воспринимает меня как... Потом я понял, что сначала он воспринял меня как врага, как того журналиста с БТРа, который пришел к нему искать доказательства того, что город должен быть дорушен, разбит, уничтожен. Он оттаивает немного - когда понимает, что я совсем не...
<Ты сознательно не хочешь упоминать имя этого архитектора?>
У меня есть, записано это имя... поставь пометку... архитектор - это еще один герой, которого было бы очень интересно где-то поймать. Может быть, в Москве - когда он приезжает. Сделать с ним интервью. Конечно, никакой речи о том, чтобы организовать встречу Пола с архитектором, нету. Потому что этот бедный человек, запуганный, даже с русским официальным журналистом боится говорить. Я подозреваю, что если я сейчас приведу американца, то беднягу просто хватит инфаркт от всего происходящего. Мучительный для него процесс рассказа о городе прерывается тем, что, наконец, выходит его начальник и сообщает, что он готов рассказать все, что меня интересует. Я быстро
ретируюсь.
Город вообще производит страшное впечатление на всех, кто туда попадает. Я хорошо помню, что, когда мы первый раз въехали в город - это весна 2000 года, март или апрель - с нашим бессменным проводником Мусой. У Мусы просто плохо стало с сердцем. Машина остановилась на площади Минутка - фотограф снимал, в машине все молчали – а потом Муса просто побелел, побледнел и полез за валокордином. Никто ничего не говорил. Я хорошо помню реакцию одного из американских фотографов, человека, который специализируется на таких поездках, работавшего совершенно автономно и в Эфиопии, и в Кувейте, где он оказался брошен в пустыне. В Чечне это его не первая командировка. Человек, который был арестован - Крис Моррис, блестящий американский фотограф - вот это тот самый фотограф, который выпрыгивает на бруствер до того, как осела земля... На той же Минутке, куда мы выехали, Крис просто потерял дар речи. То есть в машине просто наступила тишина. Сидел 10 минут в машине и просто молчал. Я видел человека - это чеченец, хотя не суть важно - который просто случайно оказался с нами в машине. На той же Минутке он просто вышел из машины и его начало рвать – нервная реакция. Его просто стошнило - не от запаха, ни от чего – просто от вида Грозного.
Передать словами, что такое Грозный сейчас - боюсь, что это почти невозможно. Мой друг Юра Козырев говорит, что Грозный сейчас - это уникальное место: после второй мировой войны это первый такой рай для фотографов. Такого страшного и такого странного места в мире просто больше нет. Действительно - хорошее сравнение. Может быть, если мы вспомним разрушенные и сохранившиеся разрушенными Спитак и Ленинакан в Армении. Спитак был тысяч на 100, по-моему, или даже меньше, на 50... А теперь представить себе Спитак, умноженный на 10. Он в 10 раз больше. И осознание того, что это не землетрясение, это не наводнение - это люди, которые разрушили здесь все совсем недавно дотла - это очень странная и страшная картина.
Я хорошо помню постоянное состояние напряженности и тревоги и в тех, кто нас сопровождает, и в тех людях, которых мы видим. Чудом сохранившаяся часть Грозного – поселок Старая Сунжа - существует на неких странных правах, в какой-то полуавтономии. То есть местные власти договорились, что они сами наблюдают за порядком внутри. Там внутри нет русских постов, внутри Старой Сунжи течет чеченская жизнь. Некая встреча, время, например, 12 дня - влетают два «Жигуля», распахиваются двери. Из одного «Жигуля» выходит наш фотограф, негр, Стэнли Грин с ассистентом - и два сопровождающих его чеченца. Из другой машины выходим мы с Полом - и два сопровождающих нас чеченца. Улица пуста - это район частных домов. Ты физически ощущаешь, как из каждого окна на тебя смотрит опасность. Это не первая наша встреча. Мы живем на Сунже. Это не первая наша встреча - и я понимаю, что еще одна - и точно кто-то выдаст, донесет, расскажет, и что все это закончится.
На Сунже заходим в дома людей - из этих домов исчезли люди во время зачистки, проведенной в Сунже в декабре 2000 года. Автономия автономией - а однажды на территорию поселка въезжает просто колонна бронетехники, окружает его. И, судя по рассказам очевидцев, повторяется ровно то, что мы видели в начале войны, только без гранат. Единственное, что гранаты не летят в подвалы. А так - выламывание дверей, перетряхивание вещей... Изуверская и иезуитская практика: если там стоит телевизор - или что-то ценное - видеомагнитофон, если что-то сохранилось, задается вопрос: «А у вас есть документы на эту вещь?» Если у вас нет документов, то есть паспорта с отметкой и т.д. - бойцы спокойно все это уносят в машину. Если вы не можете подтвердить, что вы являетесь собственником имущества, находящегося в вашем доме - de facto это является основанием для «конфискации». В процессе этой зачистки уводят несколько человек.
Мы беседуем с матерью – очень бедный по чеченским масштабам дом, 2-3 комнаты, небольшой двор, в доме практически пусто. Люди то ли все распродали - я не знаю, но факт в том, что в доме – одно - два кресла, ни картин, ни ковров, ничего нет. То есть жилье выглядит как временное. И очень трудная сцена, потому что женщине очень трудно говорить - сына увели и никаких сведений, никаких рассказов. Наша командировка кончилась и спустя месяц, по-моему, мои чеченские друзья позвонили и сказали, что трупы тех, кто был задержан в тот день во время зачистки - эти трупы со следами выстрелов в голову найдены недалеко от Старой Сунжи. Обычная чеченская история: арест, потом ничего неизвестно – потом трупы находят на улице.
В это время город как раз - если можно говорить о том, что город обсуждает какую-то тему - город обсуждает... Русские сообщили о том, что прямо напротив военной базы Ханкала в заброшенном дачном поселке найден 51 труп чеченцев, только чеченцев. Эти трупы местное МЧС перевозит оттуда в город. 5 трупов, 10 трупов - перевозят, складывают просто на складе. Это не ледник, это не морг - просто складское помещение. И, конечно, мы едем посмотреть и поговорить о том, что же это. Как всегда, выяснить - что же происходит на самом деле. Министр МЧС Чечни, который обычно кооперируется с журналистами, скрывается. Услышав о том, что приехали, журналисты, сразу говорит, что его нет, он ни о чем говорить не будет. У него существует приказ от русских ничего не говорить на эту тему. Само место, где лежат трупы, охраняется сотрудниками ФСБ. Так как кто-то из журналистов все-таки успел, не без моей помощи, попасть на этот склад и сделать фотографии тел - о чем тут же становится известно – то пару дней назад до нашего приезда поменяли охрану военную на ФСБ – шную...
Но пока мы ожидаем возможности, удастся ли нам с помощью сотрудников МЧС все-таки пройти в этот импровизированный морг - машина стоит на дорожке, которая ведет к складу. Я вижу, что по дорожке идет одна, вторая, третья, четвертая, пятая группа людей - идут и идут люди. Мы останавливаем кого-то из них и говорим - кого вы ищете? И оказывается, что они ищут людей, которые пропали два года тому назад, людей, которые пропали месяц тому назад... Наш проводник поясняет, что в Чечне сейчас - по официальным спискам - зарегистрировано около 7000 людей, которые находятся неизвестно где. То есть они вышли из дома, или они были арестованы, но о них нет никаких сведений, никаких бумаг. И это люди - не из Грозного. Что еще обращает внимание, почему я к ним подхожу - одежда показывает, что это не горожане. Это люди из других районов. Это люди, которые пришли сюда в надежде на то, что, может быть, там, на этом складе, лежит их сын - или дочь. Среди этих трупов есть женщины. Мужчины в основном среднего возраста, женщины - есть даже несколько пожилых. Выясняется, что, по крайней мере, несколько тел - 5 или 6 тел - уже опознаны родственниками. И эти 5-6 опознанных тел - это люди, которые были арестованы во время зачисток. Слово «арестованы» - не подходит. Которые были задержаны и уведены из своих сел во время зачисток.
Прямо у нас на глазах эта история окутывается все большим и большим мраком секретности. Нашему проводнику удается перемолвиться парой слов с экспертом, который обследует тела. Когда мы едем к эксперту на следующий день, он категорически отказывается говорить - его предупредили, с него взяли все возможные подписки, что, поскольку все остальные следователи - русские никогда не будут говорить ни с кем об этой истории, и если информация просочится, то ясно, что информацию передал этот самый чеченец. И у него будут очень крупные неприятности. Тоже нечто новое. Человек вообще отказывается говорить с корреспондентами о чем бы то ни было. Складывается достаточно точная картина - что это те, кого задерживали и везли в Ханкалу, в часть, а по дороге просто понимали, что предъявить-то им нечего, и оснований для задержания нет - проще было убить и выкинуть у дороги. Это место, где налево надо повернуть на базу, в Ханкалу - а направо вот этот вот лесочек, заброшенные дома. То есть такая очень удобная помойка для трупов. Чтоб не везти тела домой. Чтобы не везти живых домой - придется отпускать, либо, скорее всего, отвечать за то, что сделали - их проще выкинуть тут же на помойку.
Тут надо объяснить такую специфическую вещь - что Чечня - это зона… Беззаконие порождает беззаконие. А новое беззаконие порождает новое беззаконие - а все это вместе порождает безумие войны. В русских законах нет пунктов о том, что военный патруль может кого-то задержать. Военные патрули должны заниматься военными. Задержания, аресты и все остальное проводят сотрудники прокуратуры, сотрудники министерства внутренних дел. Есть четкая процедура задержания и ареста: понятые и все остальное. А после того, как территория Чечни захвачена, то на зачистки, которые продолжаются на ее территории, естественно, выезжают военные подразделения. Неважно, внутренние войска, армейцы или кто-то еще. Но это – военные: люди, не имеющие никаких юридических прав. Нет у нас такой юридической процедуры. Вот хороший вопрос- командир загреб, бойцы накидали в кузов несколько чеченцев, которые показались им подозрительными. Вот ты привез их в часть - а как ты будешь все это объяснять, как ты будешь оформлять это задержание, на каком основании? Каким образом? Ну и, видимо, проще избавиться от лишних свидетельств всего этого дела.
У меня ощущение от Грозного как от какого-то огромного кладбища. Это не то место, где живут. Это то место, где постоянно хоронят. Или если не хоронят - то ухаживают за могилами. Та рыдающая женщина, у которой увели сына - она была уверена в том, что уж сын-то ее защищен – он личный охранник Гантемирова! С удостоверением, сотрудник МВД. И раз – человек исчез в один день... Архитектор, который - вот оно, его детище - город умер, погиб. Архитектор, фактически оплакивающий свой город… Вереницы людей, идущие осматривать трупы. Они уже однажды, видимо, попрощались с ними, когда те исчезли, и в то же время сохраняют надежду, что эти люди еще где-то... Непонятно, что такое Грозный - это ад или чистилище? Или это одновременно и то, и другое? Но то, что это не рай - это можно сказать совершенно точно. Может быть, это ощущение усиливает то, что под руинами и под развалинами действительно все еще лежат тела людей - погибших еще и в ту войну. Никто же никогда не разбирал по-настоящему эти огромные бетонные завалы. Может быть, от этого еще такой кладбищенский дух… Такое впечатление, что ты все время присутствуешь на чьих-то затянувшихся похоронах.
Мы посетили грозненский университет. Так или иначе все разговоры со студентами или с преподавателями все время, постоянно, возвращаются к одному и тому же эпизоду. Университет - в центре Грозного. Недалеко от него что-то случилось на базаре - то ли боевики кого-то обстреляли, то ли русские что-то с кем-то не поделили… В общем, в ответ военная часть, которая стоит тут же, в городе - а части стоят прямо в городе, как я и рассказывал: блокпосты или какие-то места дислокации, то есть занят какой-нибудь маленький райончик, одно – два здания обнесено забором... Так вот, часть открыла огонь по рынку из минометов. По рынку-то они не попали, а попали по университетскому двору - и снаряды убили четверых, если не ошибаюсь, студентов, которые просто шли на занятия. Разговоры, так или иначе, возвращаются к этой теме. И, наверное, беседа с преподавателями, которые собрались в комнате, в которой нет телефона... Хотя внутри идет какой-то ремонт, но видно, насколько все это бедно, совсем запущено. Университетом это называется только потому, что это так называется. Это мало похоже на университет, именно потому, что почти не видно ребят, почти не видно студентов.
Занятия идут, но занятия, как правило, проходят следующим образом - студенты собираются, преподаватель объясняет, что им надо прочитать. Если я правильно понял, то лекций как таковых почти нет. И даже не на этом сосредоточено внимание и тех, и других. Для студентов самое важное - это как добраться по городу до университета. Делались - и делаются - попытки пустить автобус, на котором написано «Студенты», чтобы он собирал их по домам и привозил. Чтобы они могли безопасно добраться. Какой-то момент это действовало - потом опять войска стали... Ну как - меняется блокпост - и новая компания останавливает этот автобус. И опять их всех вытряхивают из автобуса, опять тотальный шмон, досмотр - если кому-то что-то не нравится, то выхватывают несколько человек, арестовывают - и опять они не успевают на занятия. Каждый поход для студента в университет и обратно – это...
<Риск для жизни...>
Нет, риск для жизни - это мало. Само пребывание на территории Чеченской республики - как только ты пересекаешь границу, которая теперь уже обозначена блокпостами, колючей проволокой и так далее - вот с этого момента и начинается риск для жизни. Риск для жизни - это как дышать. Возможность быть убитым - это как загазованный московский воздух. Он всегда есть. Он всегда загазован - ты всегда чувствуешь воздух большого города - Москвы или Нью-Йорка. Возможность быть убитым - это как дышишь. В любую минуту, в любую секунду - миной или снарядом, чем-то еще... Нет-нет-нет, на фоне возможности быть убитым... И, потом, страшит неизведанное - может тебя изобьют, а может тебя заберут, а может, к стенке поставят. Каждый из преподавателей университета, с которыми мы беседовали, рассказал нам подробно о том, как лично у него дома проходил - а это доктора наук – обыск. Как попытались у одной из преподавателей изъять компьютер, который стоит у нее дома, мотивируя это тем, что в квитанции о продаже компьютера, выданной московским магазином, не стоит дата - какого числа он продан. А в этом компьютере - вся ее работа за последние годы.
Грозный - это не братская могила. Это как какое-то огромное кладбище, населенное людьми. Вот может быть кладбище, населенное людьми? Наверное, может быть. Кладбище, на котором живут люди. Причем у нас состоялось несколько встреч с теми, кто, собственно говоря, и ведет партизанские действия внутри Грозного. Это те, кто называют себя «ваххабитами» - 99% тех, кто воюет сейчас в Грозном, так себя называют. То, о чем многократно говорилось - говорилось - говорилось - то и, в конце концов, получилось. Люди - молодые ребята, которые не могли нормально учиться в школе ни при Дудаеве, ни при Масхадове - потому что школы не работали - которые умели только держать оружие... Вот все спрашивали: «Что же с ними будет?» Вот это с ними и случилось.
Оказавшись без работы, без денег, без возможности выехать из Чечни - они в итоге взяли автоматы, нашли какую-то взрывчатку и начали зарабатывать себе на жизнь, подрывая русские машины, обстреливая блокпосты и уничтожая русских солдат. И уже сейчас можно совершенно точно сказать, что днем город находится более или менее под контролем русских, потому что парадокс блокпоста заключается в том, что даже самый мощный блокпост охраняет только самого себя и то, что находится в пределах видимости от блокпоста. То есть то, куда ты можешь стрелять, то, что ты видишь. Но все то, что находится за пределами видимости, ты не охраняешь и не контролируешь. И чем мощнее становится твое укрепление, чем сложнее в него проникнуть, тем сложнее же из него выйти. Чем мощнее укрепление, тем более оно автономно - чтобы быть мощным, ему нужно быть автономным: своя вода, своя связь, свой свет, свои продукты - тем больше оно изолировано от окружающего мира. И уже сейчас можно спокойно и уверенно говорить о том, что русские части на территории Грозного контролируют только эти самые блокпосты днем. А ночью город весь, естественно, находится весь во власти тех, кто передвигается пешком. Все те, кто ночью могут ходить пешком, те, кто знают Грозный - они и являются ночными хозяевами города.
Как это ни смешно, в то время, как российская пропаганда все время говорит о том, что враг разбит, враг захвачен, враг уничтожен и так далее – de facto ситуация в Грозном сейчас больше всего похожа на - надо уточнить, когда чеченцы выбили русских из Грозного? В 1996 году - я забыл, Какой это месяц - август, что ли... В общем, абсолютно то же самое, та же картина: такая же концентрация войск - кажется, что все под контролем - а затем в один день чеченцы заняли город. Вот de facto сейчас ситуация абсолютно та же самая. Вопрос - могут ли чеченцы сейчас захватить город? Конечно, могут. Никаких проблем. Вопрос в том, что дальше. Раньше был мощный фактор сдерживания, какие-то остатки русского населения и отсутствие этой чудовищной вражды, этой чудовищной ненависти. И это удерживало от полного – или частичного – разрушения города. Вообще, в городе старались не очень стрелять. Теперь этого фактора нет. Сейчас, наоборот, это спровоцирует вспышку ненависти - и остатки Грозного будут уничтожены окончательно и бесповоротно.
В центре города стоит маленькое кафе - совсем как в Москве, все чисто, все вымыто, евроремонт, евротуалет. Правда в туалете стоит аккуратное ведро с водой - потому что воды-то в городе нет, воду возят откуда-то. И ты эту воду заливаешь в этот супер - дорогой унитаз для того, чтобы им воспользоваться. Две тетки работают, содержат это кафе. Там довольно высокие цены. Кто туда заходит, зачем заходит? Кафе совершенно пустое. В этом кафе мы встречались - поскольку наши корреспонденты работали отдельно, то мы встречались. Вот представь себе - за окнами руины, а в кафе сидит афро-американец, белый американец, шесть чеченцев, наших сопровождающих - и мы. Смотрим за стекла. Через стекла этого кафе мы видим, как мимо, с рыком и грохотом проносится очередная какая-то там военная колонна.
Что исчезло из Грозного - где-то между путешествиями - при захвате люди двигались осторожно, при штурме Грозного мои псковские ОМОНовцы были одеты в грязную одежду, платки... Ну, более или менее грязную - поношенную. Потом возникла интересная ситуация - по городу стали носиться «джипы» - вот Голливуд-то, влияющий на Россию. Открытые «джипы», в которых сидели русские солдаты, увешанные оружием, которое торчит во все стороны - такие Рембо. Вот в марте 2001 ничего подобного я уже не видел. «УАЗики» теперь ездят: на них навешаны бронежилеты, снаружи – эта русская мода - чтобы случайная очередь не прошила кабину. Очень хорошо видно, насколько все серьезнее - и насколько опаснее для русских стало в Городе. Если в районах довольно легко выделить местного авторитета и с ним договориться о том, что мы не трогаем вас, а вы не трогаете нас, то в Городе действуют десятки, если не сотни небольших групп, которые не имеют единого подчинения и договориться с ними фактически невозможно. И очень трудно, с другой стороны, противостоять вот этому самому биению - упрямому биению жизни.
В городе работают базары, где-то - где сохранился какой-то навес - везде уже открыты какие-то маленькие кафе. И продуктов-то, вроде бы, нет - но все равно есть баранина, есть макароны. Есть растворимый кофе, есть чай. Все это готовят, все это подают. Кто это покупает и на какие деньги – тоже понять невозможно, потому что зарплаты не выдаются, денег нет. Люди упрямо возвращаются в город, они приходят на то место, где они работали и начинают опять работать в расчете на то, что, возможно, со временем кто-нибудь за эту работу заплатит. Работают практически все детские поликлиники - врачи находятся на местах и принимают больных. Конечно, понятно, - врачи сами об этом говорят - что больные что-то платят сами, за прием и за визиты - если у них что-то есть. Но главная идея заключается в том, что «пока нет зарплаты - но со временем, может быть, мы ее получим». То есть кто-то же, практически без денег, расчистил все эти гигантские завалы и руины - эту мусорную крошку. Это те, кто из управления служб местного коммунального хозяйства. Они вот так же пришли на работу и разгребли за эти месяцы этот мусор.
Русские упрямо ставят под сомнение само право чеченцев на существование - и в то же время, например, в Грозный подтягивают электричество. Я не удивлюсь - вот я сейчас приеду - если в Грозном на улицах уже будет гореть свет. И это - бесплатное электричество. За него никто не платит. Как это может быть? Как это происходит? Я абсолютно не понимаю.
В Грозном есть странные места - есть Сунжа, которая более-менее сохранилась - отдельный поселок, куда не заходят русские войска. В Грозном есть место, куда журналисту проехать просто чрезвычайно трудно, потому что блокпосты совершенно четко информированы о том, что именно в этот район не следует пускать журналистов. Это - деревня Алды. Во время штурма Города - я не помню точно даты - неизвестная русская часть - до сих пор не выяснено - практически полностью вырезала тех, кто не уехал из деревни, находящейся внутри города. Больше 100 человек были убиты в своих домах.
В Алды я попал вместе с Эндрю Майером, «Тime». Он пишет книгу о России. Это - его работа, он опрашивал местное население, он беседовал с «Мемориалом» - а мне запомнилась беседа с муфтием Алды. Во дворик вошел - все встали, в Чечне все встают, когда заходит старший - вошел классический боевик. Типичный абсолютно. Кожаная куртка - или кожаное пальто, борода, мягкие сапоги - и этот человек рассказал, о том, как он спешно хоронил людей, как людей хоронили не на кладбище. И среди всего прочего он сказал, что это он сам отдал приказ - порекомендовал - жителям Алды остаться дома. Он сказал, что с русскими вопрос, в принципе, договорен, решен - и русские просто займут село. Чтобы жители оставались дома - и никаких проблем не будет. Жители Алды хотели уйти точно так же, как ушли все жители Грозного. И этот человек, опираясь на свой авторитет, порекомендовал им остаться. Сам он ушел с боевиками. Спустя сутки пришли русские - и вырезали население Алды. Вот это место - просто закрытое для журналистов. У Алды два блокпоста - въезд и выезд. По-другому туда не въедешь. Если на блокпосту узнают, что ты – журналист… Собственно, были многочисленные случаи, когда корреспонденты пытались туда проехать и попадали сразу в Ханкалу. Вот и такие места есть в городе Грозном.
Грозный... Как люди выживают на этом кладбище - абсолютно непонятно. Пока Майер ведет интервью, дед, живущий в доме, ведет меня - показывает свой огород. Это город - но деревенька в городе – то есть забор, огородик там метров 20. И чахлые кусты помидор. Воды нет. Это весна - но не этого года, а 2000-го. Нет воды, невероятно жаркая весна и на этом огороде ничего не уродилось. То есть нет ни помидор, ничего. И видно просто отчаяние, ужас - а что они будут есть? Опять же, пока Майер беседует - выхожу во двор, сидят мужики. Я говорю:
– Чем живете?
Это посреди села, где нет ни электричества, ни воды – у них даже газа нет, по-моему, - стоит такая большая строительная машина, скрепер какой-то.
- Да вот, - говорит один, - подбираем по городу куски от машин, собираем целые машины.
Я говорю:
- А зачем они здесь в городе нужны?
Он говорит:
- В Ингушетию продаем. В Ингушетии стройки, там строительную технику покупают.
Я говорю:
- А бумаги?
Он говорит:
- Да какие бумаги в Ингушетию? Вон сейчас еще один соберем.
Я говорю:
- А как вообще-то, в селе?
Они говорят:
- Да нет, мы тут смотрим, потому что, может быть, все-таки электричество дадут. Потому что в городе такая проблема - везде обдирают весь металл и снимают везде электрические провода. А у нас провода все сохранились. Поэтому если ток подойдет - то у нас тут по поселку идут провода. Сейчас тут же свет включим.
Я поднимаю голову - и никаких проводов там нет.
Я говорю:
- Вы, наверно, все перепутали. Вы, наверное, имели в виду, что у вас кабель в земле. Мужик поднимает голову - и начинается дикий крик по-чеченски, который не надо переводить - это и так понятно: «Кто, б***, караулил ночью?! Ахмет, провод сп***ли» За ночь кто-то эти тщательно охраняемые провода - он говорит: «У нас тут ночной дозор ходит, чтобы провода не украли» - кто-то спер все эти электропровода и продал их на металлолом. Понятно, что металлолом можно вывезти только с помощью русских - у них машины, у них пропуска. То есть ясно, что весь этот металл вывозится за пределы республики - и что русские здесь в доле. Такая история про выживание в Алдах.

Начало 2001.

В связи с этим такая вот история. Почти год мои поездки в Чечню - это были все-таки поездки по убывающей, но все-таки поездки «фронтира»: сначала войска двигались вперед и мы двигались за ними следом. Потом было непонятно, а что вообще происходит внутри. Мы же тоже искали - есть ли там вообще эти очаги сопротивления? И что будет происходить? Поэтому мы ездили опять по тем же самым районам, к тем же самым людям, пытаясь понять: что там войска - встали, не встали... Какой мир, какой порядок там устанавливается? Но все больше и больше такой фронтовой запал иссякал, потому что начал устанавливаться status quo более - менее мирной жизни. Глупый, но мирный.
Именно в это время - это приблизительно январь 2001 - приезжающие из Чечни корреспонденты стали говорить, что: «Нет, не надо ездить в Ведено, не надо ездить в Итум-Кале. Вот если куда сейчас ехать - то в Грозный». Я говорю: «А чего в Грозный? Грозного же нет, там же пусто». Мне говорят: «Да нет, ну что вы! Грозный день ото дня наполняется людьми, Грозный снова становится большим городом!..» Я говорю - «И?..»
В Грозном теперь есть две стороны. Это всем, кстати, было понятно. Всем было понятно, что август – сентябрь 2000 будет переломным временем. Либо русские дадут свет, газ, работу, пенсии, медикаменты, снимут блокпосты. То есть Чечня начнет работать как самовоспроизводящаяся экономическая система. Если этого не произойдет, то потенциал терпения у людей кончится. Потенциал терпения - и потенциал ожидания положительных перемен. Он закончится с наступлением зимы. Потому что одна зима - ну ладно еще, куда ни шло... Наступит весна - и будет легче, все наладится. Но прошла одна зима, прошло лето - ничего не изменилось. И еще одной суровой зимы люди просто не выдержат. Так оно и оказалось.
К январю 2001 года по рассказам тех, кто там был - я слышал эти рассказы то здесь, то в Чечне, когда я приезжал - в Грозном опять складывается вот этот биполярный мир. В Грозном можно говорить о том, на чьей стороне ты работаешь, на одной или на другой. И тут я узнаю о намерении моего знакомого корреспондента, американца, совершить недельную поездку в Грозный - а может и 10-дневную, - и только в Грозный, чтобы сделать очерк, репортаж - не знаю, какой там жанр - о том, что происходит в Грозном. Это у нас, наверно, апрель 2001 года. И вот после некоторого, не очень долгого перерыва...
-То есть месяц назад?..
-Нет, побольше... май, апрель... март. Да, март.
… И вот спустя не очень долгого перерыва, мы опять въезжаем в Чечню. Ну, все уже устоялось. Весь пафос борьбы слегка поугас. Аккредитации теперь выдают всем желающим - пожалуйста, всем изданиям аккредитационные карточки. Видимо, все успокоились, потому что никакого такого наплыва корреспондентов в Чечне сейчас нет. И не только потому, что были созданы сложные условия для работы. Чечня перестала быть новостью для большинства западных изданий. А что - ничего не взрывается, супер. Вот если бы русские опять разрушили Гудермес дотла - все бы поехали. А так все то же самое, никто особенно и не едет. Русские и подавно не едет никто. Поэтому теперь вопрос выдачи аккредитаций - не проблема. Их выдают. Посылай письмо - получай аккредитацию. Так что мы все аккредитованы, с нами больше не работает Муса - тот самый гениальный проводник, который отошел от дела и уехал в Германию... Работают уже те, кто когда-то работали его помощниками, более молодые и чуть менее квалифицированные люди. В общем, все довольно рутинно.
Мы рутинно проезжаем въездной блокпост. Раньше мы никогда за это не платили - нас либо пропускали, либо не пропускали. Сейчас все наладилось. Если вопрос не решается просто: «Вот, мы поехали... В чем дело? Вот наш сопровождающий...» - значит, сопровождающий кладет в паспорт или в любой документ 300 рублей - и на этом пост тихо открывается. Хоть ты черта там вези. Я, конечно, никогда не пробовал возить оружие - но, думаю, что все зависит от суммы. Так что с этим проблем никаких нет.
Опять машина едет про притеречным районам, которые и в начале войны были практически не разрушены, не тронуты войной. Но за год-полтора там совсем не видно никаких следов войны. Стоят обработанные поля, стоят комбайны, горит свет, ничем не отличается от соседнего Ставрополья, а если отличается, то в лучшую сторону - побогаче.
А вот в Грозном все становится уже совсем по-другому. Во-первых, мы не можем въехать в город – на посту из машины нам сообщают, что между Гудермесом и Грозным происходит какой-то контактный бой, какая-то разборка, стреляют. Поэтому проверяют всех подряд, и шансов нет. В город приходится попадать сложной объездной дорогой, то есть мы тратим лишние два часа, чтобы въехать в город через одно из
немногих мест, где нет блокпоста. Конечно, видно, как жизнь «наладилась». После того, что мы натыкаемся на некое препятствие - что мы не можем проехать напрямую - я спрашиваю у нашего проводника:
- А как же быть? Ведь еще будут какие-то другие посты, нас могут остановить и проверить.
Он говорит:
- Нет, это не проблема. Мы просто зря решили ехать прямо. Надо просто поехать «боевиковой тропой». И все, и попадем нормально.
Я говорю:
- А что такое «боевиковая тропа»?
Он говорит:
- Сейчас увидишь.
В общем, мы сделали довольно большую петлю, заехали куда-то по своим делам - и выехали на «боевиковую тропу».
Это выглядит так. Мы выехали практически на границу с Ингушетией. И дальше от границы бодро отправились вглубь Чечни в город Грозный. Через два часа мы были в центре города Грозного, у наших знакомых. За эти два часа езды по дороге нас не остановил ни один блокпост. А почему? А потому, что дорога аккуратно проложена в объезд 28 блокпостов. И это не просто какая-то козья тропа, по которой ходят караваны каких-то моджахедов, везущие героин. Нет, обычная, накатанная - где асфальтовая, где грунтовая дорога, по которой караваном идут легковые машины, грузовики. Поток идет машин. Чечня сейчас совсем другая – машин много. За рулем видны люди совсем разного возраста. Где-то проехал какой-то 600-ый «Мерседес» - год назад это было немыслимо. Его сразу бы остановили и расстреляли как классового врага. Чеченец на 600-ом - вот он, персонифицированный враг.
Я до сих пор удивляюсь - а кто же ездит по той главной дороге, на которой стоят эти 28 блокпостов. Количество надо уточнить - там все сбивались со счета. Сначала считали - и насчитали, по - моему, 14. Потом уточнили - и получилось до центра 24 блокпоста. И меня все время интересует - кто же едет по этой главной дороге, на которой
проверяют документы?..
И мы въехали в город Грозный. Грозный - и такой, и не такой, как я оставил его зимой - весной 2000 года. Такой, потому что каркасы домов, покосившиеся дома, отдельно стоящие стены - все как было, так и есть. Все осталось. Отблеска стекла в городе как не было, так и нет. Нет в городе стекол. Такой, потому что нет электричества. Нет ни утром, ни днем. Ты нигде не видишь отсветов электрических лампочек. А не такой в первую очередь потому, что город, некогда совершенно пустой, остов города, руины, не знаю - «не - город» - наполнился людьми. И нельзя сказать, что они - «не - люди». Они - вполне люди. Журналисты и так далее – все ломают голову, сколько же человек сейчас в Грозном. Называют цифры в 30.000, 100.000, 300.000... Затрудняюсь сказать, сколько - но город полон. Мы едем, и я вижу, что просто на обочине стоит группа людей - молодые люди стоят, пожилые люди. Я говорю: «А это что за толпа?! Демонстрация?» - «Нет, автобусная остановка». Какие-то предприимчивые чеченцы выкатили какие-то старые автобусы и возят людей за деньги. Сами по себе, из угла в угол...
В городе очень много людей. В каждом райончике теперь, среди этих руин, на дороге опять открылись все те же самые бесконечные базарчики. И попадаются они уже не в 100 метров длиной, а по полкилометра. Все то же самое. И торгуют всем, чем нужно. От бритв до шнурков и ботинок. Маленькое отличие – базары немного беднее, чем были в ту войну. Но намного богаче, чем были в начале войны. Характерное отличие этих базаров от всех предыдущих - на базарах торгуют алкоголем. Продается пиво, водка - свободно. И что-то я не увидел - пока, по крайней мере - протеста по этому поводу. В городе много людей...
В первый же вечер мы собираемся купить продукты. Я говорю: «А где мы купим?» - «Да тут рынок рядом», - говорит наш сопровождающий. У нас рынки представляют собой площадку, по которой ты ходишь. А там - классический рынок в Чечне тянется просто вдоль дороги. Это небольшой такой районный базарчик. Вечер уже, поздно, несколько минут до комендантского часа - и 100-метровый ряд ларьков, стоят женщины, стоят мужчины. И уже под закрытие, под комендантский час, люди спокойно стоят и предлагают все - от шнурков и до ботинок. Мой коллега говорит: «Эх, хорошо бы еще и пивка». На что сопровождающий, ни секунды не думая, говорит: «Так и водки можно». И я вижу, как в этой - теоретически - насквозь мусульманской стране наш проводник подходит к прилавку, и на прилавке стоит - как в подмосковном магазине - водка, пиво, что угодно. И наш мусульманин, правоверный, совершающий намаз пять раз на дню, покупает алкоголь.
Можно сразу прыгнуть немного вперед. Где-то на второе или третье утро нашего пребывания в Грозном мы проснулись в доме у наших друзей, посмотрели друг на друга и сильно огорчились, потому что у своего американского коллеги я увидел совершенно красные глаза и нехорошую каплю у него на носу. По выражению его лица было ясно, что я выгляжу не лучше. Что касательно чеченцев - то они терли глаза, носы. Ясно было, что весь доблестный экипаж просто заболел. Потягивая горячий чай, я мечтательно сказал, что: «Чай – это, конечно, хорошо, но если бы нам удалось купить «Фервекс» или «Терафлю», или еще какие-то западные лекарства, то мы поправились бы за один день». «Нет проблем, сейчас купим», - сказал проводник.
Через полчаса мы сделали небольшой крюк и если бы мне кто-нибудь сказал - вот я закрыл и открыл глаза - что я нахожусь в городе Грозном, я убил бы подлеца! Машина двигалась в плотном потоке автомобилей. Да, машины старенькие, но есть и иномарки, и достаточно современные машины. Узенькая улица, все это медленно едет. Сбоку все битком забито машинами. Мы едем пять-десять минут - и о том, что это все-таки Грозный, напоминает то, что если поднять глаза над машинами - то видно, что вокруг руины. А так мы едем... В Москве трудно найти улицу с таким плотным движением.
Я говорю:
- Куда это ты нас привез?
Он говорит:
- Как это куда? Лекарства нужны?
Это - центральный рынок, базар. И назовите мне вещь, которой нет на центральном грозненском рынке - я вам плюну в лицо. Здесь есть все. И мы, действительно, втиснули машину, с большим трудом припарковались - Манхэттэн, ё-мое! Не припаркуешься, парковка – колоссальная проблема. Пятнадцать минут мы крутились, резали круги – в конце концов, припарковались...
Не буду врать, что я отправился осматривать центральный рынок - я осматривал его через стекло. Интересная картинка - если раньше я со своей русской мордой, в русской форме - еще год тому назад я спокойно ходил по улицам Грозного, то теперь мне как-то боязно было вылезать. Дело в том, что все, кто ходят по рынку - это чеченцы. Это видно. Одежда подчеркивает, показывает - что это чеченец, мужчина, женщина. Иногда через толпу проходят патрули. Это люди в форме, это военные. А вот русских просто, одиноких русских людей или одиноких военных людей - если бы я был в камуфляже - нигде нет.
Я поинтересовался у проводника - в чем дело, почему такая странная картина. Здесь что, солдаты не покупают? И проводник объяснил мне, что есть строжайший приказ, запрещающий солдатам отлучаться из военных частей, от блокпостов и казарм, где они находятся, вообще выходить на улицы города в связи с тем, что стало правилом - любой солдат, отбившийся от части, считается законным трофеем боевиков. Его просто сразу убивают - и все. Ну, поверил я в эту историю или нет - но сам на себе проверять ее не стал, тем более что говорить было особенно не о чем.
Человек, который выскочил из машины и отправился на рынок, появился спустя 15 минут со всеми купленными медикаментами. Как в московской аптеке - цена, правда, превышала московскую втрое, но было куплено абсолютно все. Последовал комментарий, что: «Если вы скажете еще какие-то названия, то там сказали, что если сейчас их нет - то завтра привезут». Чечня есть Чечня, народ торговый. Нам доказали, что на грозненском рынке есть все.
А касательно отбившихся солдат - уже ближайшие дни показали, как это выглядит на самом деле. Мой коллега брал интервью у врача детской поликлиники. «Микрорайоны» так называемые - очень сильно разрушенный район пятиэтажек. Там группа врачей, практически без зарплаты, ведет прием. В городе теперь почти не слышно стрельбы, а тут вдруг доносятся какие-то звуки. Выстрелы, шум - несколько выстрелов... Что такое? Прибегает оставленный шофер и говорит: «Ребята, надо сматываться, потому что сейчас здесь начнется «точечная зачистка». Мимо идут какие-то чеченцы, мы их останавливаем - как всегда все знакомые - и спрашиваем, в чем дело. Они говорят, что валить-то, конечно, надо, потому что сейчас зачищают в 200 метрах отсюда. Оцепили дома, а сейчас они оцепят этот район, поэтому лучше сматываться. Мы говорим:
- А в чем дело?
- Да полчаса тому назад какой-то пьяный сержант зашел на рынок Микрорайона. Пьяный контрактник. Ну, из толпы вышел какой-то боевичок лет 17-ти, выхватил у него пистолет и собрался из его же пистолета его же и застрелить. Тут же, на рынке. А тетки все как закричат на него: «Что ты делаешь, сейчас же приедут солдаты и всех нас постреляют! Ты его отсюда уводи». Ну, он и послушался – увел его во двор, а тут еще какие-то ребята его знакомые подъехали. Во дворе они его и застрелили. А сейчас в этом дворе зачистку проводят - и ищут...
В течение этого дня нам удалось встретиться с чеченцами, которые работают в комендатуре этого района - ОМОНовцы и т.д. Они сказали: «Да, действительно, несколько часов назад застрелили бойца. Да, зачистка - поймали четырех боевиков, молодых ребят. Да, отвезли в фильтрационный лагерь».
На следующий день утром мы приехали на этот рынок. Рынок как был, так и есть - как болото, ничего не меняется. Так же стоят люди, торгуют. И, естественно, я поинтересовался:
- А что здесь вчера было?
- А что здесь вчера было? - спросила меня чеченская торговка.
Я говорю:
- Ну как, застрелили прапорщика, контрактника.
Она говорит:
- Я ничего не видела. Здесь ни в кого не стреляли. Вы что-то перепутали.
Вот точно так же мне ответил следующий человек, следующий - а дальше я уже не спрашивал. Потому что задавать подобные вопросы как-то совсем не корректно. И чеченцы тоже начинают озираться. На рынке, где так вот, на глазах у толпы, не убивают человека потому, что толпа просит убить его за бугром, задавать навязчивые вопросы, наверно, как-то не очень корректно. И не очень безопасно.
Неделю мы путешествовали по Грозному. Город живет в двух разных измерениях. А-а-а, вот откуда у меня цифра 28... В городе 28 блокпостов. Блокпост в Грозном - это очень серьезное сооружение. Поскольку войска стоят в Грозном уже давно, то часть из них - их основа - остались неразобранными еще с той войны. Это – натасканные откуда- то или даже, может быть, откуда-то привезенные - я, право, не знаю - железобетонные блоки, три на метр. И из этих блоков кранами сложены одно -, а, зачастую, и двухэтажные сооружения, как отдельные дома. Часто это примыкает к каким-то остаткам построек. В общем, это такой каменный бункер - или каменный мешок, в котором могут укрыться от выстрелов даже из гранатомета 10-15-20-30-40 человек! То есть это большое сооружение.
В центре города, где проходят сквозные дороги, пересекающие город - процедура прохождения блокпоста выглядит так. Метров за 100 до этого дота машина утыкается в качественную, аккуратно сделанную надпись: «Водитель, останови машину. Высади пассажиров». Пассажиры должны проследовать пешком для дальнейшего осмотра. Водитель после осмотра машины должен медленно проехать до выездного шлагбаума. Дальше висят надписи – это нормально, на всех постах есть, ты обязательно видишь эти слова. В каком-то контексте это обязательно есть - либо написано на стене, либо написано на бумаге. Но у каждого блокпоста есть этот трафарет. «Здесь стреляют без предупреждения». Подъезжают машины, водители выходят, открывают багажники. Подходят бойцы, естественно, все с оружием - все увешаны оружием. Проверяют багажники автомобилей и если они считают необходимым, то осматривают ...
Блокпосты - это главный бич Чечни. Это квинтэссенция и концентрация ненависти обычных чеченцев к русским оккупантам. Даже сейчас, даже во время этой поездки - а у нас было очень много встреч – отмечая изменения настроения людей, что типично. Университетский преподаватель говорит: «Да, я не могу сказать, что я ждал русских. Но я думал, что если они пришли, то все изменится к лучшему. Наш университет получит деньги, и мы сможем нормально работать. А что мы получили? Что получил лично я?.. Я шел с работы, у меня проверили документы, придрались к смешной закорючке, которой нет в паспорте - и меня кинули на пол «УАЗика», поверх меня положили еще 15 человек, привезли в участок. В участке нас поставили в холодном подвале к стенке - руки в стену, ноги в сторону, где мы простояли там 2,5 часа. Я отморозил там себе руки и ноги, почки. Я теперь практически полный инвалид. И на кой черт мне все это надо? Но главное - я готов, если сейчас будет сопротивление, то я не знаю, как я должен защищать свою жизнь. Во времена Масхадова здесь очень тяжело жилось. Но я хотя бы ходил с пистолетом. И каждый чеченец ходил с пистолетом. И хотя здесь была целая пропасть гангстеров - я по-другому не могу их назвать - шариатский суд, какие-то гвардейцы, пятое-десятое... Против каждого из этих гангстеров я мог решить свои проблемы со своим пистолетом, который я носил в кармане. И так я их и решал. Не каждый мог отважиться остановить чеченского мужчину. Для этого нужны были какие-то серьезные поводы. А сейчас? Мы не можем защитить себя, мы не можем защитить других. И эти посты, эти постоянные проверки и аресты - это делает нашу жизнь практически бессмысленной здесь...»
Словом, блокпост - это сосредоточение всего вот этого русского зла. И эти люди на блокпостах. Дело в том, что это какая-то странная система существования, регулирования местной жизни... Я обратил внимание на то, что практически каждый проезжающий до нас и после нас автомобиль - водитель практически открыто вкладывал денежную купюру в паспорт. На блокпостах проверяют не просто водительские права, а водительские права, права на машину и паспорта. Личные документы - тоже. И вот в паспорт соответствующим образом вкладывалось либо 10 рублей, либо 20 рублей. То есть без «бакшиша» проехать блокпост невозможно. На блокпосту все отдано на усмотрение проверяющего с автоматом. Блокпост - это кусочек зоны той самой войны. На блокпостах карательная операция продолжается. На территории блокпоста карательная операция не закончилась, она продолжается вовсю. Вот здесь очень хорошо видна… Есть нередкие исключения, но в основном здесь прорывается вся та ненависть к чеченцам, которую удалось возбудить в душах русских товарищу Путину и его администрации.
Самое страшное время в Чечне - это все по рассказам наших сопровождающих, да и то, что я наблюдал своими глазами - это время «пересменки». Раз в три месяца меняются все ОМОНы. Старые уезжают, новые приезжают на те же места - уехали из Шали, приехали в Шали... Это - самое кошмарное время, потому что эти люди «едут на войну». Они едут воевать. И вот начинается... В этот момент чеченцы стараются сидеть дома и никуда не ездить. Здесь, между двумя шлагбаумами, жизнь чеченца - будь он университетский преподаватель, будь он водитель или боевик, это совершенно не важно - целиком и полностью находится в руках у человека в камуфляже и человека с оружием. Кто он, кстати – не имеет совершенно никакого значения. Да никто и не представляется. Сотрудник ОМОНа, ГАИ, или это пост внутренних войск, или что-то еще...
Чечня - это зона такого тотального естественного беззакония. Вот я сейчас рассказываю и думаю - наверное, очень комично, если бы я сказал там инспектору так, как я говорю в Москве: «Инспектор, представьтесь. Кто вы?» Хотел бы я посмотреть, какая будет по этому поводу реакция - «Инспектор, представьтесь...» У этих людей нет блях на груди с личными номерами. Нормальная картина в центре города - мы много это фотографировали - люди на блокпостах стоят в масках. То ли это спецподразделения, то ли это просто кто-то валяет дурака. Вот хочет человек стоять в маске - и он стоит в маске, проверяет эти самые документы. И все рассказы чеченские... Я не могу сказать, что мы вот встретили Иванова и он рассказал, мы встретили Петрова и он рассказал... Половина чеченских рассказов, половина тем для обсуждения - это, конечно, тема блокпостов. Это ругань по поводу того, что… На базаре говоришь:
- Как дела?
- Вот, торгуем, черта-дьявола, но… Вот вчера вез грузовик подсолнечного масла, полгрузовика выгрузили...
Вообще, система снабжения Чечни устроена сейчас очень интересно - большие грузовики практически не ездят по дорогам. Есть одно исключение, сейчас о нем скажу - как- то вот de facto допускаются «ГАЗели» и легковые автомобили. Дороги - это кровеносные сосуды, а это вот такие кровяные шарики - или как они там называются... Кровь, которая течет по этим жилам, то есть товары, которые попадают на эти рыночки, а там их покупают и едят.
В общем, я спрашивал, сколько - от границы до Грозного если 10% заберут - то это хорошо. Нормально – 20-30%. То есть треть ты отдаешь. Водитель расплачивается не деньгами, а товаром, который он везет. Привез 10 бутылок - или коробок маспа, значит - одна коробка масла разойдется. Вез 100 кассет – значит, 10 кассет соответствующим образом отдашь. И так далее. Особенно трудно тем, кто везет рыбу, арбузы - или что-то еще, что можно съесть сразу. Уж это бойцы не затрудняют себя. И никто, естественно, и не спорит с подобной формой. Это рассматривается как добровольное приношение. И, естественно, нет такого, чтобы боец сказал: «Ну-ка, дай-ка мне арбуз». Водитель, естественно, сам, глядя на грозно приближающегося ОМОНовца, говорит: «Не желаете ли арбузик?..» - «Еще как желаю» - говорит ОМОНовец. И получает достаточное количество арбузов.
Если пересечь всю Чечню из конца в конец по трассе «Кавказ», наберется, может быть 30 по 100 - цифры сопоставимые... Внутри Грозного этих постов мы насчитали 28, сконцентрированных в центре. И это отдельный мир. Это мир, где карательная операция продолжается. Там карают по полной программе, прав ты или виноват... Я сидел в машине у помощника - я ехал с помощником или заместителем Гантемирова, мэра города - бронированый «УАЗ», ранее принадлежавший генералу Шаманову. Внутри откидной столик для карт, сбоку дырки для выставления пулеметов... Страшная такая спецбронемашина. Издалека очень заметная. Я не знаю, как водитель управляет этим автомобилем, потому что он весит тонны четыре, а тормоза у него рассчитаны, естественно, на штатный вес, на тонну - а чеченцы не имеют обыкновения приводить педаль газа в среднее положение. Как только чеченец трогается с места, он топит педаль газа до упора и так едет до того момента, когда ему надо остановиться. Именно тогда он только и нажимает на тормоза. Вот как водитель управляется с этой машиной с дохлыми тормозами и 4 тонн весом, у которой половину лобового стекла закрывает транспарант, на котором написано: «Всем! Всем! Всем! Данный автомобиль является спецсредством и не подлежит остановке и проверке на блокпостах»…. С подписями генерала Бабичева, коменданта Чечни и так далее…
Вот эта машина была остановлена на блокпосте - и невероятно гордый чеченец, который до этого кому-то там отдавал приказания, орал на каких-то солдат - на этом серьезном блокпосту сказал водителю: «Ну-ка, останавливайся». И мы остановились. Он очень вежливо препирался на протяжении 15 минут с рядовым бойцом, который затребовал у него все документы, включая личные. У зама Гантемирова оказалось, так, на минуточку удостоверение полковника советской армии... У сотрудника комендатуры. Он безропотно препирался, потому что по настроению людей на блокпостах... Там все это очень ясно и понятно. Всем плевать, блокпост - это отдельный мир. И здесь командир тот, кто с оружием.
Любимая присказка на блокпостах, когда ты показываешь аккредитацию или какое-то удостоверение московского корреспондента или что-то еще - любимая присказка, когда ты говоришь: «У нас разрешение... У нас пропуск, подписанный... комендантом Чечни...» На каждом втором посту ответ: «Да хоть Путиным. Здесь - я хозяин. Если так есть - то поедешь, если так есть – не поедешь... Хоть Путиным, хоть Гадюкиным… Либо по моему, либо никак». А в противном случае, когда ты въехал на эти 50 или 100 метров этого блокпоста - на тебя, естественно, смотрят из амбразуры, а то и из нескольких - на тебя смотрят нацеленные несколько автоматов, пулеметов. Зачастую - очень часто - стоит один, а то и два БМП с гладкоствольными пушками, которые тоже направлены на пятачок перед блокпостом. То есть ясно, что любую машину – ее не то, что расстреляют – ее просто разорвут на клочки металла в случае сопротивления. Поэтому, кто на блокпосту - тот и «банкует». Но «банкует» он только на блокпосту.
За неделю нашего проживания в городе Грозном, когда мы ехали по делам - ни на один блокпост так и не заехали. Город весь изрезан так называемыми «боевиковыми дорогами». Вокруг каждого блокпоста - это, опять же, не какие-то там тропинки с верблюдами - нормальные городские дороги, по которым несется поток машин. Конечно, не очень удобно, потому что, чтобы попасть из пункта А в пункт Б, расстояние между которыми 300 метров и посередине которых стоит блокпост - порой приходится проехать 1,5 километра по маленьким улочкам, по задворкам и т.д. Но ничего... Все ездят! То есть огромный город живет полнокровной жизнью на таких вот двух уровнях. Часть официальная - блокпосты... Опять же я не очень понимаю, кто через них ездит?! Может быть, это приезжие, которые попадают в город?
-Ну вот вы ехали...
-Нет, мы не ехали...
-Но ты же говоришь - остановили.
Нам, естественно, приходилось проезжать через блокпосты, потому что у нас было несколько поездок, когда нам надо было срочно ехать - и чеченский телеграф джунглей сообщает, на каком блокпосту стоят вполне вменяемые бойцы. То есть мы пару раз рискнули проехать через блокпосты, потому что надо было время... Надо было срочно... Это каждый раз риск! Каждый блокпост! Если вчера стояли вменяемые люди - то сегодня он, может быть, встал не с той ноги - и невменяемый. Вот ты и приехал. У меня вообще большой опыт проезжания блокпостов за все эти годы. Главное, что я умею - это ездить через блокпосты.
Но основная часть нашего пребывания - 99% наших поездок - мы ездили вместе со всеми, мимо блокпостов. В городе существует параллельная жизнь. Это называется «боевиковые тропы», хотя почему только «боевиковые»? Все чеченские водители, извозчики - там есть такие, как такси работают, автобусы, даже, по-моему, машины МЧС, у которых совершенно легальные, по-моему, пропуска - никому неохота лазить через эти 28 блокпостов. Люди упрямо ездят этими самыми объездными тропами. Город существует в двух совершенно различных измерениях. И самое главное, самое грустное, что я увидел - то, что легко предсказывалось, что все говорили...
Я знаю эту цитату со слов Паши Лобкова. Я не сам с ним говорил, это цитата со слов - что образованный питерский генерал, которого он встретил в начале войны, и которого он спросил - «Ну и что тут будет?» Я встретил Лобкова в баре в самом начале войны смертельно пьяного, в муку абсолютно, в полную. Такая картинка из той войны. Я спросил Пашу: «В чем дело, что ты, собственно, загулял?» Он говорит: «Да понимаешь, сегодня встретил питерца, питерского генерала. Я спросил его, что будет. И генерал ответил коротко и ясно: «А что будет - будет ровно как в ту войну. Сначала мы будем контролировать местность, город или село и днем, и ночью. Потом мы будем контролировать днем, а они будут контролировать ночью. А потом они будут контролировать и днем, и ночью».
И вот именно этот прогноз - не мудрящий, для всех понятный, вечный - и осуществился. Среди руин этих самых «Микрорайонов» я, оставив своего западного корреспондента в сторонке, встретился с людьми, которых я встречал в самом начале войны в Ведено, в маленьких деревнях. Это молодые парни, которые тогда мне говорили, что: «Нет, все! Мы воевали в ту войну. Мы даже - кто-то из них - воевали в Грозном... Но нет, с этим воевать не нужно и бесполезно. А главное, что – вот тогда они мне рассказали эту историю - нас предали наши чеченские командиры». Вот этот момент у нас малоизвестен. Еще очень мощный фактор в том, что после Грозного никакого сопротивления не было - это тема их предательства. У них есть совершенно четкое ощущение - я не знаю конца этой истории - что «нас предали наши чеченские командиры... нас не туда повели... нас не туда завели...»
Раскоп произошел - он говорили, что:
- Мы не будем воевать.
Я говорю:
- А что же делать-то?
Они говорят:
- Ну как, вот сейчас придут русские... Нам важно, чтобы была работа. Чтобы я мог пойти работать в кузницу... Чтобы мне трактор дали…
Другой говорит:
- …Чтобы мне дали зарплату механизатора...
Бедняги, у них абсолютно советское мышление, Чечня застыла в предкапиталистическом периоде. Они застыли в 1988 – 89 - 90 году... От русских они все ждали зарплаты! Учителя ждали, что им будут платить зарплату - ну, это может быть более - менее логично, что учителям. Но все остальные ждали, что вот откроются колхозы, совхозы... Что они придут и будут получать зарплату. Это вообще очень странно. У меня это вообще никак не складывается. Чеченцы-то все-таки торговый народ. Но эти ребята ждали, что им будут платить зарплату.
И здесь мы встретились с ними среди домов - да, они такие же, в штатском, без оружия и т.д. Но это - те самые люди, которые ведут в Грозном партизанскую войну. К этому моменту они сделали свой выбор. Они вернулись в город для того, чтобы... Вот хороший вопрос! Для того, чтобы что? Они пришли в город для того, чтобы на самом деле - большинство из них - для того, чтобы заработать себе на жизнь. Они сидели в своих селах, они ждали, что появится та самая работа, что их позовут и им скажут - «вот место водителя... вот место пекаря...» Никто их не позвал, никто ничего им не предложил - а жить надо.
И история одного из них - она начинается в горах, когда я увидел их после штурма Грозного, в Ведено - это наверно март 2000 года... И тогда они сказали: «Нет, все... Никакой войны... Мы больше не будем воевать...» А в марте 2001 года я увидел этих людей уже в городе. Истории у каждого из них очень похожи, но суть проста - что «я сидел, ждал, никто ничего не предложил, работы нет... Я взял еще двоих моих друзей, мы пришли в Грозный. Кое-как набрали - заняли денег, купили какую-то взрывчатку или что-то еще, взяли у друзей фотоаппарат и взорвали грузовик. Сделали фотографии и послали их Хаттабу. Сразу ничего не приехало, потом мы из последних сил заняли еще раз денег и взорвали еще один грузовик... Опять послали фотографии. И все - система заработала Нам прислали сколько-то там... 500 долларов».
Сейчас все налажено и отлажено. Никто уже не снимает никакими фотоаппаратами. У каждого из них - это городская молодежь - есть видеокамера, зачастую и не одна... И подрыв без видеозаписи не имеет никакого смысла. То есть я бы на месте русских обязательно бы учитывал этот фактор - что взрывается там, где обязательно можно снимать видеокамерой. То есть надо оглядываться по сторонам - если негде поставить видеокамеру, там не взорвется. Маленькие цифровые камеры...
Стандартная схема - это заложенная взрывчатка на дороге. Это выигрышно, красиво и достаточно безопасно. Или вообще абсолютно безопасно. Потому что заряд либо радиоуправляемый, либо управляемый по проводам. Закладывается взрывчатка, взрывается машина. Гарь, дым, туман - видеокамера все это снимает, пленка отправляется куда-то - не знаю. Туда уходит пленка – оттуда приходят деньги. Есть абсолютно точная такса: за подорванный грузовик, за раненого солдата, за голову убитого солдата... Считается то, что видно на пленке. Насколько я слышал - естественно, никто не любит распространяться на эту тему - это уже информация, собранная по крупицам - что максимальный гонорар, максимум, что на этом деле можно заработать - это 5000 долларов. Для Чечни это совершенно астрономическая сумма.
Вообще, денежным мерилом богатства, денежным мерилом возможностей - как я обратил внимание - является автомат Калашникова. Это вообще универсальное обменное средство. В Чечне он сейчас выполняет несколько необычную функцию. Это, опять же, десятки историй. Вот история - я ее рассказывал, про этого самого узбека, который командовал масхадовским отрядом. Вот он воевал-воевал, воевал-воевал, а денег ему не заплатили. Он пошел на базар, продал за 200 долларов автомат - и уехал в Москву. Я встречал в Москве, уже спустя какое-то время, молодых и не очень молодых людей - история всегда одна и та же. Вот денег нет, работы нет. Часть первая - он занял денег, пошел, купил автомат. Чеченец покупает автомат подешевле, не будет он его за 200 покупать, он его купит за 100. Пошел, повоевал с этим автоматом, заложил фугас, кого-то застрелил, пострелял из этого автомата, послал кассету, получил деньги - потом то ли взрывать стало нечего, то ли деньги не приходят... Одним словом, все обрыдло, все плохо. Денег нет. Чеченец идет на базар и продает его за 200 долларов. На 200 долларов едет в Москву. Навещает друзей, знакомых, отдыхает. Может и не в Москву - может поехать в Ставрополь, в Пермь - куда-то еще. Приезжает обратно, занимает 200 долларов, покупает автомат - и история опять начинается по-новой. То есть автомат - это форма и символ коловращения жизни. То есть приезжаешь - купи автомат, уезжаешь – продай автомат. Там это - пропуск. Вот что это на самом деле. Автомат - это пропуск на въезд и пропуск на выезд. Въехал - купи автомат. Выехал - продай автомат. Некий универсальный пропуск, который там работает.
Я встретил этих самых ребят. И опять все по-новой. Проезжаем мимо какого-то поста, останавливаемся. Более ли менее дружественный ОМОН, стою, болтаю. И слышу, что рация, которая висит на поясе - или кармашке - у бойца постоянно говорит по-чеченски.
Я говорю:
- А это что такое?
Он говорит:
- Да они же используют те же самые радиостанции. Это боевики.
Я говорю:
- Какие такие боевики?!
Он говорит
- Да обычные боевики. Вон где-то тут рядом в домах сидят. Мы практически вообще работать не можем, потому что на всех частотах постоянно... Но днем-то ничего, днем они помалкивают - а вечером вообще работать невозможно. Ночью сплошь и рядом, все частоты заняты. Вовсю работают боевики, обмениваются, рассказывают – что, чего, куда...
Как работает вся эта система подрывов, о которой я рассказываю... Каждое утро у нас начинается с новостей - еще кто-то подорвался, еще кто-то подорвался. Утро в Чечне теперь имеет свои специфические черты. Где бы, в какой части Чечни ты ни выехал на дорогу - сразу попадаешь в такую особую обстановку тоски и уныния. Утром часть, которая базируется в этом районе, я уж не знаю - в полном, обычном составе, или как - часть выходит на проверку ее зоны ответственности или безопасности. На проверку дороги от мин. Сонные, вялые, молодые, старые - по обочинам идут бойцы с автоматами и палками тычут в землю и ее осматривают в поисках - не идут ли шнуры к фугасам. А посреди дороги катится какой-нибудь БТР, в котором сидит человек с самым печальным лицом, потому что из этого БТРа они должны – я не знаю, колесами, что ли - усмотреть, есть фугас или нет фугаса. Естественно, что на этих фугасах - на чеченских - в 99 случаях из 100 подрываются эти люди, которые утром проводят эти самые проверки. Ну, а кому еще подрываться-то? Они первые идут - они первые и подрываются. Чем больше они ходят, тем лучшей мишенью они, естественно, и являются.
Утром все машины ставят к обочине - потому что пока проверка не пройдет, машины не пускаются. И нет более печального зрелища, чем эти бредущие вдоль дороги ребята - в основном молодые, потому что менты - то на это дело не ходят, это в основном внутренние войска или просто армейцы. Это те, кто выполняют приказ. С совершенно обреченными лицами, непроснувшиеся граждане. И, потом, вообще неуютно - дорога, как правило, открытая местность. И все понимают, что ты - натуральная мишень. Вот сейчас начнут стрелять - и куда ты денешься? Прятаться за этот БТР? Вот каждое утро выгоняют этих бойцов на проверку дороги и каждое утро бойцы на этих дорогах гибнут. Их редко обстреливают, чаще всего заготовленные с вечера фугасы саморазряжаются вот этими утренними проверками.
В каком-то из краев Грозного мы утром пропустили мимо себя подобную «зачистку дороги» - это так называется. Все, они прошли. Да, в этом случае мы проехали через блокпост - что-то нас не стопорнули, я уж не помню почему. И вот только мы проехали этот блокпост - как сзади что-то с дикой силой ухнуло. Водитель машины, ни секунды не думая, повернул в одну улицу налево - и тут же свернул в другую улицу направо. Вот мы только что проехали блокпост. Я говорю: «Ты что творишь?!» Он говорит: «Сейчас начнут стрелять вдоль...» И только он произнес эту фразу, как по улице, на которой мы были, заработал крупнокалиберный пулемет. Сразу после взрыва на блокпосту реагируют однозначно. То есть блокпост обычно стоит на углу двух улиц или полный перекресток... Как правило - улица и примыкающая. Вот по той, назад и вбок - из всего, что там стоит - нажимают на гашетку и начинают поливать. Зачем, почему - непонятно, потому что, естественно, если какие-то боевики есть, так они взорвали и давно уже ушли... Минут пять, наверно, продолжалась эта беспорядочная стрельба. Потом все затихло - и еще через 10 минут по улицам опять пошли машины. О том, что здесь что-то произошло - мы поехали обратно через час - говорило только то, что прямо там, у блокпоста - в двух шагах - большая такая, хорошая, добротная воронка. Был тут взрыв произведен. Вот будни города Грозного.

Горожане

Воистину непонятно - как же выживают жители городов? На самом деле здесь фортуна - кому как повезло. У меня есть знакомый, который живет рядом с речкой. Его дом, на удивление, не пострадал совсем. И они просто счастливые люди! У них целый дом, у них крыша, у них посуда, пятое - десятое, частный дом. И когда ты въехал в ворота, ты в жизни не подумаешь, что здесь пронеслась война. Внутри дома только отсутствие света говорит о том, что война. Но чеченцы нашли выход их положения. Грозный, конечно - вот чистый Голливуд, там всегда же горят какие-то факелы, бочки и так далее. В Чечне никто никогда не выключал газ. Подача газа в Грозный не прекращалась, насколько я понимаю, даже тогда, когда там сидели эти вот злобные боевики и город был в осаде. И поэтому везде, где можно и где нельзя, город освещается факелами. Газовые факелы - отовсюду отводятся трубки, на трубки одеваются консервные банки или гильзы. И там горит газ. Таким образом вечером освещаются рынки, таким же образом освещаются дворы, освещаются ворота. То есть ночью весь город освещен всполохами горящего газового пламени. И вечером ты сидишь, допустим, ужинаешь во дворе - в доме просто рано ложатся спать. А если ты сидишь во дворе, то горит один или два газовых факела. Еды, как я сказал, навалом. И вот этот целый сохранившийся дом. И там тот же быт - вопрос только заработка. Ну и вопрос, конечно, панического страха. Потому что в любой момент - ночью нет, а днем - район могут оцепить, прийти выломать дверь... Но если это все отбросить - то есть кровати, есть постельное белье в этом доме. Есть вода в реке, которая течет сзади. То есть если она не течет из водопровода, то ее можно взять из реки. Этот повседневный быт вполне обычен.
Я беседовал с русским врачом-педиатром. Я не буду врать, что я попал в ее квартиру - ее не оказалось дома. Но, может быть, это и к лучшему - я не сумел зайти... Ей выпала другая судьба. Она живет в обычной пятиэтажке района «Микрорайона». Мы договорились с ней о том, что, может быть, мы заглянем вечером - и вечером мы подъехали к ее дому. Первая проблема заключалась в том, что мы не смогли попасть в подъезд. Дверь в подъезд заперта на ключ. Большая железная дверь, дверь заперта. Внизу стояли две девочки, мы спросили:
- А как же попасть внутрь?
Они говорят:
- Да никак. Здесь живут всего два человека, дверь заперта на ключ, потому что разные же люди ходят. Грабят и прочее. Нет-нет, железные двери заперты на ключ.
Я говорю:
- А где вторые жильцы?
Они говорят:
- А вот она здесь бутылки принимает, рядом - в магазине.
Я отправился в магазин и долго объяснял недоверчивой жительнице этого дома - кто я, что я, зачем мне нужна МарьИванна. Через полчаса объяснений она согласилась пойти открыть подъезд. Ну, когда мы уже разговорились, и выяснилось, что мы - журналисты, а не враги, я говорю:
- А почему вы так долго выясняли?
Она говорит:
- Так до сих пор ходят. Ходят до сих пор, предлагают покинуть квартиру, грабят или что-то еще.
Я говорю:
- А кто?
Она говорит:
- Да кто ж их поймет? То ваххабитами себя называют, то шариатскими... Шантрапа! Ходят совершенно спокойно. Так, - говорит, - и спасаемся.
Когда она открыла подъезд, я, честно говоря, крайне обрадовался, что нашей почтенной Нины Ивановны или Марьи Петровны просто нет дома. Соседка сама поднялась наверх, спустилась и сказала, что ее дома нет. И я был избавлен от необходимости войти в подъезд. Вонь в подъезде стояла такая, что просто страшно. Я человек терпеливый, но было хуже, чем в морге в июле. Я понимал, что меня сразу вырвет. Когда дверь захлопнулось и ветерком слегка продуло, я говорю:
- А это у вас что тут, труп разложившийся лежит?
Она говорит:
- Нет, труп лежит рядом. И не один, а два. Вы когда с той стороны дома заходили, вы же видели, что дом разрушен?
Я говорю:
- Да.
Дом МарьИванны выглядит следующим образом: с одной стороны это вроде бы обычная пятиэтажка - пять подъездов. Стекол, как всегда, нигде нет, картонками забито, чем попало. А вот с другой стороны - со стороны улицы - дом выглядит так. Одна секция дома - с окнами – существует, а рядом секции нет, то есть от крыши до первого этажа перекрытия просто сложились и лежит просто бутерброд. Потом опять секция какая-то стоит, плиты. Потом опять они так косо стоят, обрушились. Где видны лестничные марши. Она говорит:
- Нет, трупы – это рядом, это вот у нас эти две квартиры, сорок пятая и сорок восьмая. Вот там, - говорит, - трупы-то лежат.
Я говорю:
- Что, это они так пахнут?
Она говорит:
- Да нет. Сейчас они не пахнут. Это вот той весной - да, здесь воняло чудовищно, потому что трупы были везде. И мы уже ходили в МЧС - просили, чтобы завалы разобрали. Жить было невозможно - вонь стояла такая. Ну, потом - говорит - ничего, рассосалось. Ну, видимо, сгнили совсем. А здесь вот - да. Все-таки там они какие-то недоразложившиеся - говорит - и ветер когда дует... Здесь нас двое живет, в этом подъезде. А в том подъезде - говорит - там четыре семьи живут. Вот им очень тяжело, когда ветер дует.
Я говорю:
- А этот-то запах откуда?
- А, - говорит, - так канализацией в городе никто не занимается, никто не откачивает. У нас канализация стекает просто туда, вниз, в подвал. Там подвал весь заполнен канализацией. Она его уже давно заполнила, но сейчас лето, там все бродит - воняет, конечно. Но ничего - говорит - в квартирах нормально, продувает, жить можно.
Поэтому, откровенно говоря, я не знаю, как выглядит квартира жительницы этого дома. И, честно говоря, вот убей Бог – я не горю желанием даже заглянуть туда, внутрь. Но думаю, что легко предположить - как там. Потому что, обойдя тот же дом с другой стороны можно видеть, как выглядят квартиры. Вот стена упала, а так и остались стоять - никто ж не забирает - железная кровать, советский платяной шкаф, какой-то письменный стол - советский же. Это все так и торчит, не разворованное, не разграбленное - видимо, добраться трудно. Таких картин довольно много. Стекол-то нет - люди проветривают помещения. Вот едешь днем, видишь - открытое окно, то есть открытый проем - люди убрали брезент с проема - и внутри стоит все. Очень бедно. Как правило, в больших домах очень бедная, советской эпохи такая обстановка.
Везде, где человек может укрыться от дождя, везде живут люди. Почему в этом подъезде заняты только две квартиры, а остальные свободны? Да они обвалились просто с той стороны, там нельзя жить. А вот другой подъезд - более целый, там перекрытия не сложились. Люди вернулись... Вернулись все - и заняли эти руины. У чеченцев, правда - очень интересный народ - у них какое-то странное уважение к частной собственности. Вот стоят брошенные частные дома - русские бы точно заняли, въехали бы. Что - нет никого... Ни фига. Более того, я спросил насчет грабежа. Я говорю: «А как же они доски не разобрали? – «Нет, грабят - не дай Боже, шифер обдирают и так далее...» Но тоже это странно. У нас бы разобрали просто по камушкам, по кирпичикам. Все бы разнесли. А у них вот грабеж - это залезть на чужой участок и унести два листа гнутого шифера.
В.С.А вот строительство какое-то наблюдается? Новое?
А. Никакого. Это одиозная история - на весь Грозный имеется одно-единственное
отремонтированное, оштукатуренное здание, с окнами. Это «ГрозЭнерго». Чубайсовские ребята, энергетики, взяли один дом – он прямо напротив комендатуры, под охраной. Большой дом такой, пятиэтажный - или шестиэтажный - административное здание. Такой евроремонт - все отштукатурено, привезены стеклопакеты. Вот это единственное здание, на весь Грозный, в котором есть стекла. И которое отремонтировано. Больше - ничего.
При мне, когда мы были, кто-то в мэрии сказал, что:
- Вы журналисты, завтра у нас большой праздник, вы обязательно должны поехать и посмотреть!
Я говорю:
- А что такое?
- В город завтра прибудет двенадцать машин - первые двенадцать машин! Семенов - это президент Карачаево - Черкесии - прислал нам стройматериалы.
Заметим, что на дворе у нас март 2001.
Я говорю:
- Бесплатно?
Они говорят:
- Нет, мы потом будем рассчитываться, это как бы за деньги. Но вот - он прислал нам стройматериалы, двенадцать грузовиков. Половина машин с цементом, половина со стеклом.
Вот это - первый цемент, который въехал в город Грозный. И это первое стекло, которое въехало в город Грозный. То есть прошел год с окончания штурма - вот год люди жили, да и продолжают сейчас жить как попало. То есть понятно - какое может быть восстановление или ремонт? Цемент и стекло ты не можешь принести в авоське, на том самом поезде, который продолжает ходить. Ты вряд ли повезешь цемент на своих частных «Жигулях», он же тяжелый. На «Жигулях» если и везут, то везут самих себя, сумки с одеждой, может быть - продукты. И все. И то, скорее всего либо разобьют, либо отнимут. Это вот первый строительный материал, который приехал. Правда, насколько я понимаю, этот материал товарищ Гантемиров тут же употребил для ремонта здания администрации центрального рынка, поскольку вокруг Гантемирова крутится какое-то огромное количество бандитов. То есть эта мэрия представляет собой просто какое-то бандитское гнездо. Ну, бандитов в Чечне хорошо видно. Бандит - он и в Африке бандит. Шестисотый «Мерседес», какие-то «БМВ», какие-то печатки, кольца. Только что не цепи. Я говорю: «А это что за люди, вон, входят и выходят?»
Что такое эта мэрия? Это просто обычная, такая же руина - то есть нет стекол, нет ничего. Просто у входа висит маленькая табличка - «Администрация города Грозного». Из коридоров вынесен мусор, в коридорах сидят люди. Так же нет ни стекол, ни электричества. Так выглядят все административные здания в Грозном. В Гудермесе, который с самого начала был сохранен - сдался или как-то на договорной основе, - единственный, по-моему, город, где есть окна, стекла, где ходят люди, в кабинетах звонят телефоны. Ничего похожего в Грозном. Отличное здание - это когда находят целый дом, у которого не рухнули перекрытия и лестничные марши. Дверей, окон – ничего нет. Вырезают железную дверь - потому что железо есть, сварочные аппараты тоже умудряются запитать от каких-нибудь армейских движков - сваривают железную дверь, чтобы она запиралась, закладывают окна первого этажа, выбрасывают мусор из коридоров, находят какие-то старые столы, стулья - что есть. И сидят там чиновники, бюрократы. Это вот административные здания. Бумаг нет - потому что бумаги нет. По-моему, бумажного делопроизводства не ведется, делопроизводство ведется на пальцах.
Что меня поразило - то, что из города практически исчез этот строительный хлам. Везде теперь видны бульвары, газоны, видна трава. Машины ездят по проезжей части, пешеходы ходят по пешеходной. В моем понимании это - тысячи и тысячи тонн строительного мусора, огромное количество. У меня даже было такое шалое желание взять площадь Грозного, посмотреть количество улиц и посчитать, сколько же тонн - невероятное количество! Город вычистили. Я спросил - «Как?» У людей нет зарплаты, нет получки, им все равно нечего делать. Вот бывшие работники дорожных служб оживили какие-то грузовички - их видно иногда на дороге. Какой-то побитый «ЗИЛок» подъезжает и народ лениво лопаткой закидывает туда остатки этого мусора. То есть они сами, с помощью жителей. Кто-то нашел в мэрии какие-то деньги, платили десять рублей в день, или пятьдесят - участвующим в разборке завалов.
Какой сейчас самый модный бизнес в Грозном, самое доходное дело? Торговля кирпичом. В самом Городе не видно, но вот заезжаешь к кому-нибудь - в частный домик - и по улицам, по обочинам везде видны сложенные аккуратно штабелечки кирпича - тысяча штук, две тысячи штук. И кирпич не новый. Я говорю: «А это что такое? Дзоты строить собираетесь?» - «Да нет, - говорят – народ кирпич покупает». Вечерком люди, за некую мзду - непонятно какую, потому что власти-то как таковой нет - получают некое разрешение на разборку дома. Потом приезжают другие люди, которые отбирают целые кирпичи. Они за отобранный кирпич платят некую цену - то есть, допустим, двести рублей за тысячу штук. Они его отвозят заказчику, который его заказал и за пятьсот рублей – по – моему, я не путаю цифры - за пятьсот рублей ему продают этот самый кирпич. То есть бизнес делают все. Кирпич всем нужен...
Кирпич покупают в первую очередь для печей. И кирпич не покупают жители многоэтажных домов. Кирпич покупают жители частного сектора. Чаще всего кирпич сейчас, на данный момент, покупается для двух целей. Если дом был целиком разрушен, то выбирается какая-то его часть, где осталась крыша или что-то еще - и из кирпича в этой части дома делается печка. Как раз тысяча штук кирпича - это небольшая печь. А две тысячи - довольно приличная печь. Второе - я видел, что очень многие в городе занимаются самопальным приготовлением бензина. Кирпич покупают, тоже, для того, чтобы обложить какой-то бак или поставить его на эти кирпичики, сделать топку и так далее. Строительством это можно назвать очень условно. Но зато тем самым идет разборка руин.
Экономика на обыденном и самом простом бытовом уровне существует следующим образом. Обычная, допустим, чеченская семья - вот я встречаю в Грозном. Врачиха.
Я говорю:
-Что вы делаете?
- Вот мы работаем.
Я говорю:
- ОК, вы все время работаете?
Она говорит:
- Нет-нет-нет, мне через неделю надо будет уехать на пять дней.
Я говорю:
- А почему вам надо будет уехать на пять дней?
- Ну, у меня семья - вся в Ингушетии.
Я говорю:
- А, вы хотите поехать навестить семью?
Она говорит:
- Нет-нет. Конец месяца - мне надо будет отметиться в беженском лагере, потому что надо лично отмечаться. Я вот съезжу - за один день я не успеваю, два дня – надо отметиться в разных ведомостях - а потом я наверно приеду. И со мной еще приедут муж, дети - потому что они тоже отметятся и приедут сюда.
Я говорю:
- И вы будете жить здесь.
Она говорит:
- Нет. Муж, допустим, будет жить здесь, дети – здесь. А у меня вот кончится, я сейчас отработаю два месяца, а потом на месяц поеду жить туда.
Очень неохотно они об этом говорят, естественно. Поэтому у меня нет яркого примера, все собрано по кусочкам.
Большинство бедных семей, существующих в Грозном – именно те, кто живут в многоэтажных домах - живут по следующей схеме. Вся семья - очень много людей, регистрируют заодно и умерших бабушек и дедушек, если от них сохранились паспорта - зарегистрирована как беженцы на территории Ингушетии. Не обязательно на территории палаточного лагеря, там есть и какие-то корпуса для беженцев. Ты можешь быть зарегистрирован и на частном секторе, и снимать квартиру. Главное, чтобы был зарегистрирован в центре, который занимается беженцами - социальное обеспечение. Там идет постоянный поток, выдается соответствующим образом, то больше, то меньше. Потому что выдают не только и не столько власти России. Лучше всех работает Датский совет - они выдают гуманитарную помощь и через них еще несколько гуманитарных организаций. Все это более или менее централизовано.
Там ты отмечаешься - и там тебе раз в месяц выдается соответствующим образом на члена семьи, например, две бутылки подсолнечного масла. Это может быть до полумешка муки - в удачный момент - на члена семьи. Может быть двадцать килограмм муки. Может быть мешок муки на три месяца. В общем, это чрезвычайно сложная система, в которой разобраться невозможно, но это - тот самый минимальный паек, которого, в общем-то, худо-бедно на прожиточный минимум хватает. Что значит - на прожиточный минимум? То есть можно поставить сковородку, на сковородку можно налить масло. Можно взять немного муки, можно добавить туда соли и немного сахара. И что там еще дают?.. Мука, соль, сахар... А! Это может быть столовая ложка тушенки - тушенки дают мало - положить туда тушенку и испечь лепешки. И тем самым ты можешь бесконечно долго существовать. Вода течет, ее всегда можно найти, особенно летом. Эта минимальная пайка очень ценна. Плюс выдаются какие-то небольшие деньги, кому-то удается получить какие-то пособия на детей. Это выдается за пределами Чечни. В самой Чечне мало чего выдается - или почти ничего не выдается.
Это характерно именно для Грозного. Дело в том, что большая часть беженцев - никто ж тебе не скажет, две трети, четыре пятых - которые живут в Ингушетии, это как раз именно грозненцы. Грозненцы - это вообще особый мир, это особая публика, это особая жизнь. Дело в том, что из сел-то чего было бежать? Полсела разрушили - так вторая половина – это твои родственники. Естественно, что народ перебирался в другое село. На самом деле эта миграция населения выглядела так. Допустим, бомбят Шали - и люди уходят к родне, наверх, туда - в следующее село, в Сержень-Юрт. Бомбят Сержень-Юрт - они все уходят наверх, в Ведено. Ведено не бомбят - вот все там и живут. Потом потихонечку опускаются, отстраивают свои дома... Ну как отстраивают - что-то делают, чтобы можно было жить. В общем, в селах путешествуют из села в село, к родственникам, сверху вниз - снизу вверх. А грозненцам путешествовать некуда, и их село, куда они могут деться - это Ингушетия, это лагеря беженцев. И потерять эту, кажущуюся нам смешной, помощь гуманитарную - это очень стремно...
<Понятно. Но если функционирует этот огромный рынок... что там делать? Никакой промышленности там, понятно, нет. Что же они делают? Обслуживают эту новую администрацию, те же самые блокпосты, солдат и новую власть?>
Нет. Я думаю, что это не совсем так. Потому что на рынке - там ведь толчется масса народа - видно, что 99% из этих людей - явно те самые чеченские горожане. И не обязательно обитатели частные домов. Дело в том, что не важно - у тебя частный дом или такая вот разрушенная квартира - наличных-то все равно практически ни у кого нет. Просто кроме как рынке - тебе взять негде. Это ведь не означает, что человек, пришедший на рынок, купит как в Москве - авоську черешни, авоську груш, двадцать два килограмма мяса, персики, баранину и так далее. Люди приходят купить что-то - один пришел купить зубную щетку. Другой пришел купить на неделю кило баранины. Тут все очень легко - количество рынков соответствует покупательной способности граждан. Для такого города этих рынков, конечно, бесконечно мало. Их там десять, допустим. Центральные - ну, пятнадцать.
С ценами так. Цены на товары, произведенные в Чечне, по московским понятиям совершенно смешные. Лаваш стоит пять рублей. Может стоить и три рубля. Банка сметаны стоит рублей пятнадцать. Фрукты тоже идут по каким-то смешным ценам - пять-десять рублей. Это все по московским ценам - просто даром. Но видно, как чеченцы покупают. Я прихожу и покупаю пять лавашей, чеченцы приходят и покупают один - или вообще не покупают, сами пекут. Вообще на рынках народ-то толчется - но не сказать, что все покупают. То, что я вижу по жизни чеченцев, в домах которых я жил - частные ли это дома или не частные - они живут, конечно, фантастически бедно.
<А что же они повалили-то туда, в этот Грозный? В надежде на будущее восстановление?>
Нет. С этим очень просто - а куда деваться-то? Это бесконечное количество примеров – все один в один. Сколько я их видел... Вот свинарник - знаменитый, из которого мы писали – такой импровизированный лагерь беженцев, сделан в заброшенном свинарнике. Натуральная свиноферма. И там - ну, не в стойлах - перед свинофермой в бывших весовых или там моечных помещениях,
отчищенных и вымытых, живут люди. Вообще, мусульман на свиноферму - это, конечно, хорошая идея... И все говорят одно и то же - начали бомбить и мы все уехали. Из Грозного уехали все. Это очевидно - мы же не будем жить в этом свинарнике! Что тут делать? Они стоят в очереди за гуманитарной помощью и так далее. Но жить-то ты здесь не будешь. Как только появляется окошко - можно поехать - в первую очередь едут женщины, поскольку их пропускали. Доезжают до города, рассказывают: от нашей квартиры осталась одна комната. Глава семьи говорит: ну, одна так одна. Надо поехать привести ее в порядок. Начинают пускать мужчин - он едет, ставит какую-то лесенку, поднимается в эту свою комнату, стаскивает туда оставшуюся кровать-диван - и начинает ее приводить в божеский вид. Каким-то непонятным образом тащит газовую трубу откуда-то. От подвала - еще соединяет, еще соединяет в разных местах... Ну, ему помогают, он что-то кому-то платит - какие-то деньги небольшие. Эту трубу варят…
Это очень смешно – у меня нет ни одного наглядного примера, потому что все жители Грозного живут так. Моя память не подсказывает мне кого-то одного. Вот я хорошо помню эту семью из свинарника, которым я задавал все тот же вопрос:
- Зачем?
Они говорят:
- У нас там осталось всего две комнаты, мы сейчас поедем… А отец у нас, - говорят, - не уезжает. Сидит там, по лестницам лазит.
Я говорю:
- А зачем он лазит?
Они говорят:
- Так это ж наш дом! У него нет другого дома - и вы что, хотите, чтобы мы его в этот свинарник привезли?! Вот к следующему году он там подготовит - с соседями удалось договориться - вторую комнату. И мы отправим туда детей. Тут же школы нет. Дети будут ходить в школу. У ингушей, во-первых, школы не очень хорошие, во-вторых, вообще непонятно, чья это школа – какие-то ингуши тут ходят... А там - наша грозненская школа, наши знакомые учителя. Дети будут ходить, дети будут учиться...
Это их дом, у них нет другого. Ответ очень простой: у них нет другого дома. В деревне у всех много домов. Деревня – это кланы, родственники, дом там, дом тут. А Грозный - это квартира или частный дом. Нет, конечно, у грозненцев есть родственники в деревнях. У части - но у большинства их просто нет.
У меня есть знакомец - парень симпатичный - работает у Аушева, в администрации. И вот классическая история их семьи: жили они перед первой войной - отец, его мать и он сам. И отец построил в пригороде Грозного дом. И вот только они его отделали, как началась война. Пришли русские, все расстреляли, разбомбили, от дома остались одни руины. А отец - он не погиб в войне, он умер по другой причине. Остались они с матерью. Мать - трудяга, бухгалтер, пошла в какую-то фирму, заработала денег. Они получили квартиру в центре Грозного - или купили эту квартиру. И квартиру отделали, сделали евроремонт. Пришли, русские и раздолбали всю эту квартиру к чертовой матери. И вот теперь они с матерью снимают квартиру - и после этого только они решили, что хрен они в эту Чечню вернуться - будут жить в Ингушетии. Вот у них нет родственников в деревне. Его мать наполовину чеченка, наполовину осетинка, отец тоже какой-то там не чистый чеченец - полу-чеченец, полу-русский. То есть они вообще непонятно кто. И эта семья решила, что они не будут возвращаться. И понятно почему - они в Ингушетии снимают квартиру, сын теперь работает в администрации, мать теперь работает в банке. Они не будут возвращаться в Грозный, потому что им некуда возвращаться, их квартира полностью уничтожена. И дом полностью уничтожен - в руины.
Все те, у кого остались стены возвращаются в эти стены - бедные. Я не видел, чтобы в Чечне загорелся свет в одном из этих больших богатых - очень богатых - особняков. Хотя мне довелось попасть в дом, допустим, муллы одного из районов. Как будто бы войны и не было - огромный зал, метров пятьдесят, на всю стену – картина, на фотообоях - Мекка. Такое место, какое-то молельное. Настоящий чеченский дом - огромные залы, метров по пятьдесят, по восемьдесят, двор. Там война как будто бы и не коснулась. Вроде и не бомбили...
<Наверно все избегали бомбить...>
Да нет. Эта война отличается от той - я рассказывал уже - тем, что в ту войну не трогали ни в коем случае ни кладбищ, ни мечетей - по возможности; то в эту войну разрушили, конечно, очень большое количество и мечетей, и кладбищ. Этого табу больше нет. И мулла - это тоже не фетиш. Дело в том, что сейчас муллы почти повсеместно выступают посредниками между вооруженными силами.
Я буду называть их так, потому что вечная путаница: «федералами» называют обычно армию, менты - это МВД, а внутренние войска - это внутренние войска.
ОМОН подчиняются МВД. Внутренние войска тоже МВД. Но они совершенно отдельная часть. Они - армия. Дело в том, что во внутренних войсках у министра внутренних дел есть его заместитель, командующий внутренними войсками. На самом деле внутренние войска откуда взялись? Это было взято несколько дивизий министерства обороны - в ельцинское время - и просто передано в МВД. На самом деле вся структура осталась военная. Они остались достаточно автономными. А есть еще МинЮст - это СОБР и ГУИН - Главное Управление исполнения наказаний. И есть еще какие-то подразделения. Сейчас появились, тоже в МинЮсте, какие-то судебные приставы. В общем, там масса разных министерств и ведомств. Ну а «федералами» в Чечне традиционно называют армию - и я в данном случае буду называть их вооруженными силами.

Муллы сейчас берут на себя de facto роль посредников между населением и федеральными силами. Так или иначе, если твой блокпост - или просто пост, или часть, или казарма стоит рядом с чеченским районом, тебе нужно с кем-то договариваться о том, чтобы в тебя не стреляли. Администрации как таковой, реально действующей, по-прежнему не создано - то есть номинально есть главы, кое-где встречаются сильные ребята, которые действительно имеют какую-то возможность что-то контролировать – это достаточно проблематично... Но везде есть муллы - которые теперь везде называются муфтиями - и всегда командир российской части может отправиться к этому муфтию и достигнуть с ним некой договоренности о том, что здесь будет происходить. Поэтому муфтии - это главные посредники в договорах об обмене.
Насколько я понял, все наиболее щепетильные вопросы решаются через муфтиев. Я наблюдал парочку муфтиев - я был у них в гостях. Я не хочу просто называть районы, где это все происходило. Это очень кипучая жизнь, очень. Приходят люди, он выходит, они о чем-то говорят - это чеченцы. Я говорю: «Что такое?» Он говорит: «Ну, вот у них забрали сына и они пришли, чтобы я узнал, где он – и, может быть, его выкупил». Рассказывает историю, где и как его забрали. Проходит полчаса, останавливается военный запыленный УАЗ, вылетает оттуда - без всякой охраны, все друг другу, видимо, сильно доверяют - вылетает какой-то местный русский начальник. Подходит - опять какие-то разговоры, переговоры. «Что такое?» - «Ему надо сдать оружие, захваченное у боевиков и у него есть четыре чеченских трупа - он спрашивает, нельзя ли поменять эти трупы у родственников на какие-нибудь б/ушные восемь или десять автоматов - чтобы он их мог списать». Я не являлся очевидцем переговоров по поводу освобождения заложников или что-то еще - но в беседе с отцом парня, который попал в заложники, я услышал - в списке людей, которые активно занимались его обменами, выкупами, поисками информации естественно находилась парочка местных муфтиев, религиозных деятелей. Они очень активно посредничали…
Вообще способность чеченцев к выживанию, конечно, совершенно поразительная. То есть мы въезжаем с приятелем в город Грозный - я помню разрушенный, разбитый город, - и думаю: «Боже мой, где же мы тут остановимся?» Конечно, заранее не хочется готовиться к худшему, но, думаю, сейчас какой-нибудь бункер, подвал - сколько мы останавливались в таких местах. Это вечная история - есть одна комната, где днем едят, вечером люди уходят - там нам стелют матрасы на пол. Утром надо вовремя - по возможности, это вежливо – быстренько встать и выйти, потому что эти матрасы сейчас тут же скатают, поставят стол и пригласят детей и стариков завтракать. Они поедят, за ними уберут. А потом нас пригласят завтракать - и все это на шести метрах. Думаю, опять… Но работа есть работа.
Каково же мое удивление, когда в этом самом Старопромысловском районе нам говорят - вот у одного из наших старых знакомых вы будете жить. Открывают калитку - чеченский дворик, комнаты. Все сохранилось, сохранилась вся мебель, все есть. И горит свет - холодильник работает! И нам говорят:
- Вы знаете, только если вы хотите телефон зарядить или что-то еще - то до двенадцати часов. В двенадцать часов свет отключат.
Я говорю:
- В каком смысле «отключат»?
Мне говорят:
- Ну, мы здесь все скинулись и у нас там работает генератор.
Я говорю:
- Понимаю, вам все равно приходится платить - за конденсат, хотя он и местный, дешевый. На второй вечер где-то я выяснил - это не конденсат.
Мне говорят:
- Нет, это он на газу работает.
Мой отец работал в автомобильной промышленности. И однажды он рассказывал мне, что проблема преобразования обычного газа в сжиженный невероятно технически сложна. И во времена Советского Союза выяснилась такая афера - что где-то сохранилась какая-то немецкая супер-компрессорная станция, которая способна развивать какое-то ужасное давление - и какие-то аферисты начали качать газ из газовой трубы и с помощью этого компрессора как-то его сжижать или сгущать - и на этом газу, значит, ездили. Это была супер-афера, выезжали какие-то комиссии - потому что вроде бы этого сделать нельзя в бытовых условиях.
Я говорю:
- Как это - «на газу»?..
А на газу это работает так - я посмотрел на эту установку. Чеченцы берут обычный электромотор, что-то к нему подпаивают, распаивают, перепаивают. Физически я понимаю природу этого явления - в принципе, любой мотор может работать как двигателем, так и электрогенератором. И вот перепаяв какие-то обмотки, они превращают этот мотор в генератор. Поскольку машины-то все поувезли, а все запчасти побросали и много разбитых машин, то «жигулевских» моторов навалом. Берется обычный «жигулевский» или «волговский» мотор, соединяется с этим электромотором - а затем к карбюратору просто подводится газовая труба, самая обычная. Инструкции какие? Я спросил:
- Как воспроизвести?
Он говорит:
- Цилиндров должно быть больше, чем один. На двух будет работать - но лучше, чтобы цилиндров было четыре или шесть. Потому что раскручивается медленно.
Запускают его на бензине - и когда мотор раскручивается, просовывают поглубже эту газовую трубу - и он продолжает пыхтеть, работать на этом самом газу, который течет из крана.
Так чеченцы сделали эпохальное открытие века - я даже не знаю, публиковать это или нет - а то я еще и себе хочу такое сделать... Газ в Чечне бесплатный - как был, так и есть, поскольку «Газпром» щедро поставляет его в Чечню в совершенно немереном количестве... Вообще на те деньги - сколько он туда закачал газа с 1991-го года - можно заново эту всю Чечню отстроить, всю срыть и построить и опять разбомбить и опять отстроить, на самом деле. Я просто не знаю - какое количество газа там сжигается! Газ идет на все - на освещение, на обогрев, газ факелами горит в топках этих доморощенных нефтеперегонных заводов. А некоторые заводики имеют емкости немного-немало - 60-тонных железнодорожных цистерн. Можно себе представить, какие факелы нужны для того, чтобы вскипятить эти 60 тонн нефти. То есть газ идет полным ходом, никаких проблем.
В этом районе мы жили вполне цивильно: у нас работал холодильник, работало электричество. Чеченцы смотрят телевизор... Это их дом. Ночью кто-то приходит, кого-то забирают, «зачищают», проверяют, расстреливают... Как только проносится слух — при мне это было не раз – я, на самом-то деле не второй раз в Грозном, я заезжал в Грозный. И когда ты в Ингушетии находишься:
- О-ой, - говорят, - сейчас народу много.
– А что такое?
- Ну как, вы разве не слышали - Басаев собирается - там - шестого сентября взять Грозный. Как только такой слух проносится - дед - из моего примера - тут же убирает свою лесенку, по который поднимался - и бодро на попутке едет в Ингушетию. Заодно и «гуманитарку» получить. Как только слух не подтверждается - насчет Басаева - тут же садится на попутку и едет обратно в свою времянку.
Это одна из причин, почему совершенно невозможно подсчитать, сколько жителей в Грозном. Очень трудно сказать, чем и как они живут, поскольку практически все семьи в Грозном разделены на две части - одна часть в Ингушетии, одна часть в Грозном. И семьи мигрируют: чуть опасность здесь - все едут туда. Там начинают хуже давать «гуманитарку», а здесь - так или иначе у всех, даже у жителей больших домов, есть огородики, садики - летом надо сажать или, тем более, собирать какой-то урожай - из Ингушетии все едут обратно в Грозный. В Ингушетии, понятное дело, садиков никто не дает - там земли мало. Потом, к холодам, опять перебираются в Ингушетию. И оценить размеры этой миграции - ежедневной, еженедельной, ежемесячной абсолютно невозможно. Я много раз говорил на эту тему с администрацией разного уровня. Нормальная цифра, я в нее верю - ее мне в последний раз назвали в мэрии Грозного - ежемесячная миграция составляет порядка ста тысяч человек. Около ста тысяч человек постоянно перемещается - то туда, то сюда. И означает это то, что их то на сто тысяч больше - то на сто тысяч меньше. То двадцать тысяч приедет, тридцать - уедет. То пятьдесят приедет, восемьдесят уедет. Все время это коловращение жизни... Вот такой чеченский генератор...
А нефтедобыча… Никто не знает, что такое этот конденсат. Для них этот конденсат - чудо, которое Аллах дал жителям Грозного. И если бы не конденсат - неизвестно как бы пошла в дальнейшем история Чечни. Возможно, чеченцы и покинули бы Грозный.
В доме у другого моего друга, где терраску какую-то успели перестроить – нашли немного досок. Из своих же досок – был большой двор, весь застроенный - собрались строить новый дом. Когда все разбомбили – они вернулись после этой бомбежки – и из старого стройматериала терраску обшили, метров тридцать-сорок квадратных. И еще пара комнат старых, к ним они пристроили. И там они все живут, а рядом - разобранные руины. И вечером я собрался идти, прошу прощения, в туалет. Мне дают фонарик и говорят:
- Только ты осторожно, потому что мы туалет поставили основательно, но не до конца все зашили. Главное, ты подумай о том, чтобы туда не упасть или чего не уронить.
Я говорю:
– А что такое?
- Да у нас, - говорят - самый глубокий туалет в Грозном.
Я говорю:
- В каком смысле?
Они говорят:
- Двадцать метров.
Я говорю:
- А кому пришло в голову такой делать?!
И мне рассказывают чудную историю. Вернулись они обратно - жить на что-то надо, денег нет - вокруг все роют, добывают этот подземный конденсат. И молодой член семьи, студент, решил: «Надо и у нас посмотреть, вдруг у нас на участке тоже есть». Занял денег, нанял бригаду - берут самую оторву, бомжей каких-то, за эти местные бабки... И начали они копать: копали – копали, копали - копали и на глубине двадцать метров вдруг как что-то оттуда польет, прыснет - вонючая вода. Нет конденсата. И вот ушлый Хасан - решил, разозлившись, что если он не дорылся до конденсата, то сделает на этом месте сортир, который никогда вычищать не надо. И сделал.
- И надо же, - говорит, - какая досада! У меня - вода, а буквально в двух домах отсюда практически чистый бензин идет.
Дело в том, что конденсат - это совершенно загадочная вещь. В ином месте соседи пробили яму на пять метров - у них бензин пошел. А дом - это самый центр города, за забором мэрия.
- А вот еще через три дома, говорит, - пришлось зарыться на двенадцать метров - у них практически солярка течет. Почти нефть - сложно перегонять.
Никто не знает, что такое конденсат. Под Грозным проходят - то выше, то ниже - конденсатоносные слои... Неважно, что это такое, важно, что это такая субстанция, которая намного легче нефти. Конденсат - это не нефть, это нечто среднее между бензином и соляркой. Некоторым везет, они попадают на практически чистый бензин. Это - не нефть, нечто более легкое. Понятно, что это означает - чтобы перегнать нефть, тебе нужно сжечь энное количество газа, у тебя из нефти получится большое количество мазута, с которым непонятно что делать - я не помню точной его доли. Процентов двадцать мазута, процентов сорок солярки - остальное бензин. А конденсат - вещь благословенная, из него мазут вообще практически не выходит, а сразу - шестьдесят практически процентов - солярки и сорок процентов бензина.
Геологи преумные, которых я спрашивал, утверждают, что конденсат - это продукт человеческой деятельности. Поскольку нефтедобыча на территории нынешнего Грозного ведется еще с начала того века - еще город был маленький, а везде скважины. И из них добывали нефть, стояли нефтезаводы - но производство, якобы, было плохо отлажено и оно стекало... Одни говорят, что брали бензин, а смесь солярки и мазута стекала вниз - кому солярка тогда была нужна? Некоторые специалисты утверждают, что все совсем нет так - что не могло в царские и первосоветские времена столько его там набраться. Что это уже в советское время… В Грозном действительно гигантский нефтеперерабатывающий завод и несколько маленьких. Большой – он по всему циклу, он делал авиационное топливо, а еще заводы, которые делали масла и прочее. Нефтеперегонных заводов в Грозном было дофигищи, пять-десять, плюс большой один. И якобы эти заводы под квартальные планы плюс подо что-то еще все лишнее закачивали под землю.
Я твердо уверен, что конденсат – это от Аллаха. Я совершенно твердо в этом убежден, что он от Бога, потому что все эти физические примеры меня ничуть не убедили. Пример с Советской властью - что кто-то закачивал бензин под землю - ага, щас! В советское время его весь бы разворовали, до последней канистры. Даже если бы его так был миллион тонн - растащили бы все по домам, в частных бы подвалах зарыли - а под землю бензин... Я думаю, что конденсат – это от Бога.
В общем, сейчас главный промысел основной дееспособной части чеченского населения – это добыча конденсата и его переработка. Есть какие-то лозоискатели, люди, который чуют - где лежит конденсат. И вот там роют эти ямы. Роют их прямо во дворах. Прямо центр города - гора кирпича, блокпост - и буквально в ста метрах от блокпоста - кусты. И я смотрю, туда заезжает русский военный «УАЗик». Я спрашиваю: «Зачем это они туда рванули?» Страшно же, в городе по-прежнему – дороги дорогами, все расчистили - а в кусты ездить... То ли там сняли мины, то ли не сняли. Вообще в Чечне надо ходить только по дороге. Там за ту и за эту войны столько всего минировали - там никто в других местах и не ходит. А они - в кусты на военном «УАЗике»! «Они, - говорят мне, – бензинчиком заправиться. Там, говорят, мы точно знаем - хорошая яма и оттуда практически чистый бензин течет. Качают». Прямо в центре города - в нескольких метрах от блокпоста. А так вот, у кого частные дома - тем повезло. Они роют - не знаю, во всех ли домах, врать не буду - но в большинстве дворов, где я был, имеются разной глубины пробная яма – неудачная, с сортиром, - и более удачная, откуда и добывается продукт.
Вообще, все специализированно. Жители многоэтажных домов, как я понимаю, не могут в подвале яму вырыть. Поэтому они промышляют в других местах, которые находятся недалеко от города. Это - чистый Голливуд. Большое бывшее поле - и это поле сейчас выглядит так, как, видимо, выглядел Клондайк во времена Джека Лондона. То есть подъезжаешь и видишь такие вот горы земли, горы земли, горы земли... Когда подходишь - видишь, что за этими кучами земли уходят вниз шахты. Все оборудование для добычи представляет собой следующее - кладутся две или четыре доски, никаких крепий никто не ставит, поэтому яму роют воронкой: чем глубже, тем шире сверху. То есть, яма может быть до пяти метров диаметром - тогда она уходит больше, чем на десять метров вниз. И копают ее конусом книзу, пока не пойдет конденсат. Наверху кидают пару досок, водопроводная труба, согнутая буквой «с», кажется - в общем, два ворота с двух сторон. И автомобильный диск, насаженный или приваренный к этой трубе. И веревка. Два человека с дикой скоростью вращают этот диск, поднимая самое что ни на есть заурядное ведро с этой самой густой жидкостью. И тут же сливают ее в бочки, в канистры - что есть. Канистры тащат в сторону. Раз в день - или раз в два дня, когда угодно, приезжают другие жители многоквартирных, видимо, домов, которые грузят эти емкости - канистры, бочки, баки - в машину и отвозят их на переработку.
На этом поле Джек Лондон... Жаль, что я не Джек Лондон, хочу я сказать! Справа здоровый разрушенный старый завод, в котором стоит какая-то воинская часть - и наверху сидят снайперы, которые охраняют эту часть. Все поле у них как на ладони - и время от времени они развлекаются тем, что постреливают в сторону этих копателей.
<Убивают их?>
Бог миловал!
- Аллах всемилостив и всемогущ, - сказал диггер, одетый в ярко-красную жилетку, - пока ни разу не попали.
Я говорю:
- А красная жилетка зачем? Это специально, чтобы видно было, чтоб в тебя не попали? Он говорит:
- Да мы уже свыклись за этот год. Аллах всемилостив и всемогущ! Убьют - так убьют. А не убьют... Я этого снайпера – я просто по часам знаю, когда он выходит. Когда он выходит, я из-за кучи-то не высовываюсь. За кучей работаю.
А с другой стороны - бывший жилой дом, в котором регулярно проводятся зачистки. И тогда солдаты, поднявшиеся на верхние необитаемые этажи и увидев сверху, что на поле копошится какой-то народ, тоже любят пострелять. Свидетельства очевидцев подтверждаются тем, что такой домик – бытовка, в котором пьют чай конденсатоискатели, в нескольких местах прошит очередями из пулемета или автомата. Они добывают конденсат, затем некие люди, которых я не видел, на легковых или на «УАЗах» перевозят его в частный сектор, в город.
Нас повезли, показали этот завод. Эта военная тайна стоила нам двести, что ли, рублей. Вопрос – с чем человек идет на рынок. Мы человека, по-моему, на месяц накормили. Двести рублей для Чечни – это астрономическая сумма. Он сказал, что покажет нам свой завод, но минимум за двести. И мы пошли смотреть завод. Завод впечатлял. За домом - обычное каменное строение, одноэтажное, небогатое, вокруг кирпичный забор, на земле стояла закопченная - даже не двухсот - столитровая бочка. На таких вот облупленных кирпичах. Из бочки выходит сваренный из найденных разнокалиберных труб змеевик, который опущен в таз с мутной водой. На выходе стоит канистра. В бочку ему привозят и заливают сто литров конденсата, у него подходит газовая труба – все это на улице, этот чудный «завод» - загорается факел и бензин начинает в этой самой бочке потихонечку кипеть. Пары идут в этот змеевик из собранных на сгоне ржавых водопроводных труб, в свинском корыте с водой все это охлаждается и капает в канистру. Сначала что получше, потом что похуже. Готовый продукт у него забирают, заплатив деньги - и дальше торговцы торгуют уже готовым бензином на улицах. Вот он везде стоит, по всей Чечне.
Меня еще в ту войну поразило, что это - уникальная война, в которой русские воюют с врагом, который энергетически абсолютно независим и неуязвим для нападающего. Неуязвим потому, что остатков своей нефти чеченцам вполне хватает для того, чтобы жить. Все-таки бензин у них практически бесплатный. Суррогатный бензин стоит приблизительно половину от цен обычного.
<А ехать-то на нем можно?>
Вполне. Стучат моторы - в Чечне все стучит, как тот самый «чеченгенератор». Моторы звенят и быстро кончаются. Но другого-то нет. И ты всегда можешь пойти к брату-чеченцу и сказать: «Дай двадцать литров взаймы». Конечно, даст. Потому что бензин есть везде. Поэтому я считаю, что конденсат, безусловно, от Аллаха. И не надо мне говорить, что это продукт либо рас****йства, либо идеологических каких-то катаклизмов.
Весь этот цикл переработки - это просто фантастика. И это только малая толика. Я видел, - но это история более старая - как это все было сделано в масхадовские времена. Есть целые районы, где нет сел - течет река и сколько хватает глаз - в землю на берегу реки полуврыты шестидесятитонные железнодорожные цистерны. Сколько их там - пятьдесят, восемьдесят?.. Речка теряется в тумане. И по берегу все цистерны, цистерны… Из цистерны выходит такая же - это, видимо, чеченский стиль - ржавая труба. Никаких змеевиков, она просто ныряет в реку и выныривает на другой стороне ровно на высоте заливной горловины бензовоза. С этой стороны гонят - когда начинают идти пары - подъезжает бензовоз, заполняется готовым продуктом и уезжает. Представляешь, какие были масштабы в масхадовское время нефтедобычи и нефтеперегонки?
Я видел по телевизору, как в том же моем любимом Старопромысловском районе глава местной чеченской администрации объявил войну самогоноварителям и камера показала, как он с бойцами заходит на территорию какого-то завода и краном демонтируют две емкости - одна была десятитоннная, другая пятидесятитонная, в которых еще вчера народ спокойно… И когда я говорил о том, что на дороге почти не видно грузовиков - все возят «ГАЗелями» - здесь есть маленькая поправочка. Грузовики-то есть и направление на Россию как раз весьма богато «КАМАЗами», тентованными «КАМАЗами». И когда первый раз человек сказал - «О, нефтевоз пошел» - я начал судорожно озираться и никакого нефтевоза не увидел. Глаза ищут, естественно, большую бочку с подтеками. А прошел тентованный. «А вон еще нефтевоз. А вон, смотри, пять нефтевозов». Я решил, что мой проводник маленько обкурился – и потребовал комментариев.
Комментарий был очень простой – нефть, конденсат, бензин возят следующим образом: в кузове тентованного «КАМАЗа» устанавливают емкость - либо готовую, либо сваренную - бак на весь кузов. Туда закачивают нефтепродукты - ну и с понтом... «КАМАЗ» и «КАМАЗ», с тентом. Мало ли что он везет? Не бензовоз же. И перевозят - куда возили, туда и везут в Ставропольский край. И этих машин - море. И учитывая систему блокпостов, где «комар не пролетит» - совершенно понятно, что эти товары провозятся туда и сюда на совершенно твердой коммерческой основе. Ну, ничего другого тут быть не может - бесспорно, никто никакой нефтедобычи законно не ведет, никто никаких бумаг не выписывает. Ясно, что ты везешь на левой машине левый груз. Было возбуждено, насколько я знаю, несколько уголовных дел против русских военных за получение доходов от незаконной торговли этими нефтепродуктами. Но эти дела нигде не опубликованы. Я знаю точно, что эти дела были. Суммы - по сто тысяч долларов, по двести тысяч - за несколько месяцев доходов от этой нефтепродажи.
Чеченская нефть - это отдельная история. И не моя, честно говоря, самая любимая. Об этом лучше всего прочитать у Авенариуса, у него есть две больших статьи, в которых очень подробно расписана история горящих нефтяных скважин - о том, как их тушат, о том, как их тут же опять поджигают конкурирующие группы. Одна группа, которая работает под одним комендантом - одного района - начинает разработку скважины. Потом другая бандитская группа, которая работает под другим же русским комендантом - то есть платит ему - запаляет эту скважину. То есть все борются за контроль. Это некий страшный большой русский бизнес. И когда не доказано - очень трудно говорить. Видно, что жизнь идет: то видно, что их действительно глушат, начинают что-то качать, то видно, что они горят. Горят скважины везде – по Чечне черный дым много где. Но мне ближе история более бытовая. История про конденсат - кормилец и поилец жителей города Грозного. Если кто-нибудь когда-нибудь меня спросил - кем бы я хотел быть? Если бы у меня была волшебная палочка - что бы я хотел делать? То я бы, конечно, сказал, что я хотел бы недельки две побыть добытчиком конденсата на том самом Поле Чудес, на котором они его добывают. Черное золото...

О Сталкере.

Это моя личная точка зрения - всегда старался ее пропагандировать - и, если можно, то спорить и отстаивать. Что братья Стругацкие, конечно, больше, чем просто популярные и хорошие писатели, что они нащупали какую-то связь с будущим.
Якобы кто-то написал книгу - я ее не видел - которая предсказала крушение «Титаника». Все об этом читали, но книжку — оригинал — никто не видел. Вот Стругацкие, насколько я понимаю, это единственный случай абсолютно точного предсказания истории. Я имею в виду не только «Пикник на обочине», но и книгу «Трудно быть богом». Рядом только ходят, к сожалению, не Доны Руматы. У нас на троне Дон Рэба в чистом виде. А вокруг него его серое воинство. То есть такое впечатление, что ты не живешь - такое впечатление, что ты читаешь то, что написано. Для меня в России нынешней и в России годовалой давности два романа Стругацких совместились в один, хотя там нет перекрестных персонажей. Это одновременно происходящие «Трудно быть богом» и «Пикник на обочине».
Люди, которые читали Стругацких - в том числе и мой американский коллега Пол Квин-Джадж, попадая в Чечню, не могут избавиться от наваждения, что ты находишься внутри романа. Есть все - и ведьмин студень, и сучьи погремушки. Я лично сам слышал зуду, понимаешь? А когда я стоял на гребне Сучьей Балки и увидел, как спикировал самолет - один, второй... Я никогда не видел такой картины: истребители перед ударом останавливаются в воздухе - они замирают, стоят - потом от них отделяются ракеты... И потом оттуда снизу поднялся ядерный гриб - настоящий ядерный гриб - но ярко-желтого цвета. Что это такое - совершенно непонятно. И что все чеченцы верят в существование золотого шара - это абсолютно точно. Они называют его как-то по-другому, но иначе как верой в то, что существует неземное существо, к которому можно прийти и сказать - «счастье сейчас, всем и каждому, и пусть никто не уйдет с пустыми руками» нельзя объяснить, почему они живут там.
И сталкерами на этой территории являются все - и водители, прокрадывающиеся вокруг блокпостов, и мирные жители, выходящие в магазин, которые заранее знают - там снайпер, там солдат, тут растяжка, два шага влево, два шага вправо. И когда я рассказывал кому-то про какое-то достаточно заурядное путешествие где-то по Итум-Кале, я не пользовался цитатами из Стругацких – человек спросил меня:
- А гайки - не кидал?
Я не понял, сказал:
- При чем здесь гайки?
Он говорит:
- Ну, гайки-то ты кидал перед собой?!
Я говорю:
- Зачем?
Он говорит:
- Ну, в «Сталкере» - он же кидает гайки, когда идет от места до места, чтобы не попасть в гравитационную ловушку. «Комариная плешь», если не ошибаюсь. Он же кидает гайки перед собой.
И вот у меня все время ощущение, что на самом деле надо кинуть перед собой гайку. И когда с одним из журналистов мы оказались на заброшенной территории - край Грозного, промзона, где обычно никого нет - но там было какое-то собрание, мы подъехали, чтобы что-нибудь снять - все-таки какие-то люди ходят, нам говорят: «Пойдемте, обязательно! Вы журналисты, надо еще позвать военных, тут растяжки...» Мы пошли посмотреть, о чем они говорят. Двор, засыпанный осенними листьями - это просто дежа вю. «Что-то не нравятся мне эти грузовики. Пятый год стоят, а все новые». Вон рядом асфальтопогрузчик или что-то еще - совсем проржавел, дотла. А они все стоят. Стоит проржавевший бензовоз, сзади видны, действительно, два новых погрузчика - спереди стоит погрузчик... «Не понравилась мне эта паутинка серебряная в углу... и не успел я крикнуть Кириллу «остановись!»... задел плечом за паутинку... напрягся весь - но, слава Богу, вроде обошлось...» Так вот от погрузчика этого к распахнутым воротам гаража тянется та самая серебряная паутинка. И на уровне моих колен от пенька, лежащего сбоку, к какой-то брошенной железяке - тоже из книги - тянется такая же серебряная паутинка. Растяжки стоят.
Глазом-то не видно, но если засунуть голову - то видно, что за воротами привязана граната и за пеньком книзу привязана граната - растяжка грамотно поставлена. И по горизонтали, и по диагонали. На одну не попадет - в другую воткнется. Воткнулся я в роман прямо - осеннее солнце... Стопроцентное совмещение с действительностью!
С растяжками история следующая – вообще с растяжками ничего не поймешь. Что-то, конечно, ставят боевики. БОльшая часть растяжек ставится следующим образом - вот тебе выделена какая-то новая зона ответственности - какой-нибудь развалившимся дом. У тебя там будет пост - или блокпост. Вы там будете жить. И что вы первым делом делаете? Вот у вас дорога - въезд во двор - вы забор подновите, обложите мешками с песком, чтобы с дороги грузовик не протаранил вашу казарму. А сзади-то у вас жилые дома или что-то еще, значит надо послать саперов, чтобы они взорвали - если там нет людей - остатки руин, все выровняли, сделали мертвое поле. И вот здесь-то везде по кустам и надо поставить растяжки. По идее ставят растяжки звуковые – хлопушки какие-нибудь, безоболочеченые устройства, если кто идет – чтоб она взорвалась и ты услышал, что враг крадется. Но народ - что кому в голову взбредет - кто-то звуковые ставит, но большинству лень этим заниматься и ставят самые что ни на есть боевые. И чем дольше люди живут, тем лучше они крепят оборону. Ставят не только гранаты с проволочками, ставят противопехотные мины.
Народ у нас многоумный - со всех необъятных просторов нашей родины Я в подрывном деле не специалист, но чувствую, что ставят грамотно. Потому что везде, куда ни приедешь - все жалуются, что снять-то ничего нельзя и разминировать нельзя. Все таким хитрым образом заминировано, что профессиональные саперы за голову берутся - как это здесь все наворочено. Чтоб никто не подкрался. А когда уезжают - то уезжают, как правило, впопыхах. И хотя положено по неким неписаным правилам хорошего тона за собой снять все это хозяйство - чтоб свои же не подорвались - все равно что-то снимают, что-то нет. А как ты снимешь - первые ставил сапер Гадюкин полгода назад - и он три месяца назад уехал. А за ним следом - он туда и не лазил – ставил наш сапер. Он свои-то частично снял, а гадюкинские уж точно не снимал.
В Чечне огромное количество мест, где мины, ловушки и все остальное ставили отряды еще в ту войну. Сначала приходил осетинский ОМОН и ставил их на басаевцев, например. Потом приходили басаевцы, отсекали осетинский ОМОН и окружали его минами и ловушками. А в довершение ко всему - это относится больше к горным районам - авиация густо засеяла все минами - чтобы враг то ли не отошел, то ли не пришел... Это помимо того, что все это там стоит уже в немереном количестве. Поэтому самая главная проблема сейчас у чеченцев, которые живут в горах - то, что резко сократилось поголовье скота. Пасут скотину прямо у домов, рядышком - и косят где-то рядом, потому что вообще зайти в лес... В горах, где все эти переплетенные кусты, где эти маленькие тропки – может, эти мины там с той войны стоят, а может неделю. Прошел какой-нибудь дозор и они решили - а вдруг сзади чеченцы идут – взяли, сзади себя растяжечку поставили на всякий случай. Ты пошел со своей коровушкой - и тут она тебя и накрыла. Ну, ничего не хочу сказать - если из чеченцев какие-нибудь идут... Нужно куда-нибудь боевикам - и они могут растяжечку натянуть. Там уж хрен ее кто распутает. А потом, опять же – она может новая, а может старая. Может, она лежит в земле три года, и не взорвалась.
Где эти сподвижники покойной принцессы Дианы - борцы с противопехотными минами? В больницах постоянно лежит народ - огромный процент травм: оторванные ноги, пораненные руки… Народ подрывается, подрывается, подрывается…. Вояки российские гибнут на фугасах, которые им подкладывают боевики, а чеченцы гибнут на минах, ловушках, растяжках - которые, в подавляющем большинстве, ставят им со стороны федеральных сил. Вот так все это уравновешивается.
Но, конечно, это гениальное предвидение... И ты чувствуешь себя сталкером, и чеченцы, по-моему, чувствуют себя сталкерами. И хабар там внутри, по-моему, лежит где-то - за которым лазить надо... Как там сказано-то, я уже забыл... «Зона - она и есть Зона. Сталкерское правило какое? Живым вернулся - удача, с хабаром вернулся - счастье, а все остальное - судьба». Ну истинно - Зона. Мой американский коллега просто рвал на себе остатки волос, потому что он не может написать материал на этом ассоциативном ряду - американцы ведь никогда не читали эту книгу.
Нас постоянно преследовал этот образ Зоны и самоощущение сталкеров, которые лазят по этой Зоне, которые в поисках. Ну, наш хабар – это информация. А пересечение границы? Это уже скорее не из книги даже, а из ее киноверсии - какая-то узкоколейка, где они на машине прорываются мимо того самого блокпоста, который из пулемета по ним ведет огонь. И они мчатся, давя на газ... Ну в аккурат то же самое. Ты летишь с ощущением - может начнут стрелять, может не начнут. Давай, газуй, пролетай! А выезд - когда ты пересекаешь границу? Там ведь Зона, а здесь институт, нормальный мир... Выезжали последний раз из Грозного - выехали и вдруг я чувствую - что-то не то, совсем мне не по себе. А мы только что проехали мимо блокпоста. И вдруг я понимаю, что на обочине у дома - нормального, неразрушенного дома стоят четыре человека и смеются, хохочут во все горло. Я за десять дней увидел первых смеющихся людей.
<Это в последнюю поездку? ,.
Да она ничем и не отличается от предыдущей. Просто шок - вот Зону ты покинул. Просто мы уже выехали из Чечни - это уже Осетия. И они просто смеются, им что-то смешно. В Чечне никто не смеется, никто не хохочет - Зона, сглазишь. Хрен ее знает, что она подумает - о громком-то хохоте. Она к себе, матушка Зона, серьезного отношения требует. Это тебе не хухры-мухры... Похахатывают, конечно, бойцы ОМОНов - но чтобы в голос смеяться - такого не видно. Невесело. Давит, конечно - очень сильно давит. Есть человеческое горе с одной стороны - и невероятная агрессивность с другой стороны.
Правила игры уже устоялись. У меня нет рассказов, что меня кто-то там на блокпосту бил прикладом или тыкал автоматом в нос. Нет у меня таких рассказов - но это ощущение агрессии, ощущение ненависти - не к тебе лично, а вообще к тем, кто проезжает по этому посту... Ощущение страха, которое исходит от этих солдат - оно, конечно, тебе передается. Точно так же, как ощущение абсолютного отчаяния, абсолютной безысходности, которое есть у чеченцев, тоже, естественно, тебе передается.
В Грозном, когда мы впервые с Авенариусом вошли - тогда это были популярные надписи - на многих стенах было написано - «Добро пожаловать в ад». Русские, конечно, имеются в виду. Писали чеченцы. А в этот раз я увидел новое граффити, на стене - было написано - «Чечня - это Россия сегодня». По-моему, так. Это чеченцы написали. Или наоборот - «Россия - это Чечня сегодня»... То есть поставлен знак равенства. Да, так. То есть - «вы принесли нам этот ужас». «Россия – это Чечня сегодня» - написано на стене. А так было – «Добро пожаловать в ад». Это все есть…
<Я, если можно, только уточню. Когда ты говорил, что там висят эти плакаты.. «Чечня - это Россия сегодня» - для меня очевидно, что это действительно так. Конечно, это имеет отношение ко всей…>
- прямое имеет отношение... вопрос-то в итоге у нас как звучит?
<Вопрос о прогнозе - не только чеченской войны... поскольку это имеет непосредственное отношение к истории России - то есть к действительности России. Будущее... >
Довольно легко говорить о том, что может произойти там - на этом клочке земли. Потому что будущее - оно все уже творится в настоящем. На самом-то деле будущее уже реально существует. Оно существует в системе сложившихся отношений, оно существует в руинах Грозного. Оно - самое главное - существует в том потенциале доброты или ярости, который уже скопился в душах людей. Будущее уже есть. И самое страшное, что сделал Путин - это не то, что он разнес Грозный или начал эту войну. Самое страшное - как он это все сделал. Самое страшное - это то будущее, которое он и его советники уже создали для Чечни и России. Самая наиболее вероятная картинка, которая мне видится - что в Чечне ничего не будет происходить.
Часы показывают какое - нибудь 14 июня 2005 года. И тот же самый поседевший генерал Манилов - по телевизору мы видим - уже с 18-тью генеральскими звездами, сейчас их у него 4, по-моему… У него такие вот плечи со звездами - и он торжественно говорит о том, что войсковая операция в Чечне вступила в свою последнюю, решительную 3.555-ую завершающую стадию. Последние 2000 террористов Хаттаба и Басаева, наконец-то загнаны в свои крысиные норы, в горы, где их и добивает комитет личной безопасности императора Путина, уже наконец выкуривает их. Наш великий и уважаемый комитет личной безопасности императора Путина скоро выковырит их из их вонючих нор.
А на самом деле мы включаем этот телевизор и смотрим его среди тех же руин - только уже слегка подразобранных - города Грозного, в каком-нибудь вполне комфортабельном подвале, где горит свет, который пришел, естественно, со стороны России. На газу стоит чайник - газ тоже пришел со стороны России... И сидят те самые, уже возмужавшие ребята - сейчас я их вижу еще в каких-то школьных пиджаках или студенческих каких-то куртках. А теперь они сидят уже тоже в заказанной где-нибудь в Иваново новой полевой форме чеченской армии
освобождения, «Объединенные Мировые Ваххабиты» или там «Глобальные Волки Ислама» или что-нибудь в этом духе. Нет, она должна быть какая-то «Фундаменталистская ваххабитская армия освобождения Чечни»... И вот со скромными звездочками капитанов и лейтенантов они, покуривая, смотрят телевизор через спутниковую антенну, которая открыто стоит на крыше - смотрят, как генерал Манилов рапортует о том, что их уже окончательно загнали за 3.555-ый километр.
Где-нибудь неподалеку где-то в окошке виден, если это не бункер… Потом мы можем выйти на улицу - и увидеть там российский блокпост, который теперь уже не кучка каких-то блоков, какого-то песка, собранного отовсюду. Российский блокпост - это такая фундаментальная постройка, напоминающая Кремль - с башнями, с бойницами, с собственными системами жизнеобеспечения. А главное - с внутренней, наконец, вертолетной площадкой, на которую он может там садиться. В небе летит ржавый такой, изношенный вертолет - у него отваливается винт - и он падает на площадку внутри этого самого блокпоста. Вынимают американскую тушенку, датскую ветчину, итальянскую вермишель, датское молоко – я не знаю, - солдаты все это выгружают оттуда - китайскую минеральную воду... Единственное, что неизменно в этом мире - это то, что на всех висят автоматы Калашникова. Разного калибра, разных моделей выпуска - с лазерными прицелами и без... Автомат Калашникова - это единственное, что существует и что действует.
Такой вот мир. И можно легко представить себе, что - поскольку мы журналисты - мы посетили и тех, и других. И потом мы отправляемся искать на этих выжженных руинах мирное население. И где-нибудь, в каком-нибудь селе, в котором совершенно к едрене фене окончательно снесены огнем все крыши, стены... Где-то в кустах, у реки находим тетку с выводком из 15 детей, которая полощет белье и бесконечно жалуется нам, что детям трудно ходить в школу, что учителей осталось только пятеро - но жизнь продолжается. Ей удается по реке регулярно - они здесь вот плавают в Ингушетию за гуманитарной помощью... Но главное – то есть, находим мы каких-то мирных жителей. Они какими-то стаями, как дикие животные ходят среди этих боевиков и армейцев. Главное, я думаю, что уже появятся где-то внутри блокпоста одетые в форму тамбовские ополченцы-добровольцы, которые приехали сюда. Казаки, которые приехали воевать за православную веру. Над блокпостом торчит сделанная из огнеупорного железобетона православная колокольня антиударная. У чеченцев там торчит, естественно, какой-то мусульманский крест, выкованный из русского оружия. Все это покореженное и пострелянное, потому что все друг за другом охотятся. Это-то представить себе очень легко… А тетка рассказывает - зачисток уже нету - после карательного рейда…

...
Вообще, это все с той, ельцинской эпохи - эти все идиотские назначения какие-то, приватизация... пятое-десятое... В Москве. И все это тут крутится. Березовские на каких-то аэропланах летают – телевидение-то передает. Тут эти частные самолеты - а там народ как ел лебеду, так и ест лебеду. Это привело к довольно любопытной вещи - что, впервые за долгое время в истории России - если не в первый раз - произошло отключение общества за пределами Москвы от центральной власти. То есть у них в результате сложилась одна мысль - что мы тут сами по себе, а правительство - оно там само по себе. Это не обязательно русское, это международное. Козлы - они все там, по определению. Нам все равно, мы больше не верим - Степашин там, Касьянов, Потанин, фиганин - на нас это никак не отражается. У нас как было 100 рублей - так и есть 100 рублей. Долгое же время верили - «вот придет, там, барин, придет Ельцин - будет хорошо; придет Пупкин - будет хорошо; придет Касьянов - будет хорошо». А сейчас добились довольно парадоксального результата, что сейчас весь институт центральной власти - что для человека демократического мышления чрезвычайно приятно, на самом деле - все эти президенты, правительство и так далее - он, судя по всему, лет на 30 вперед, просто полностью дискредитирован. То есть все эти выборы показывают, что людям глубоко безразлично теперь - Касьянов там, Масьянов - и так далее.... Все интересы сосредотачиваются на одном. Нам неинтересно, что там с центральной властью - от них ничего не изменится. Местную власть - кто ее когда любил, кто ее уважал... Главное, на чем все сосредоточились - это мой огород с картошкой. Благо, дело положительное ~ огородов нарезали всем, кто сколько хотел. Битвы за огороды нет. За покосы есть - но не очень мощная. За огороды нет. Эта идея связывается с растущей верой в Бога, потому что в этой ситуации - на кого уповать-то? Уповать надо на Господа Бога. Главное, чтобы Господь на май дал вёдро, чтоб картошку-то посеять посуху, а не по дождю. Вот самое главное. Ну и тоже - чтобы тот же Бог по осени дал вёдро, чтобы эту картошку выкапывать. Картошку-то давно посадили - а теперь то ли окучивать надо, то ли капусту поливать... Я не большой спец в сельском хозяйстве - я только знаю, что летом надо туда ездить все время. С пятницы до понедельника там надо быть. Потому что, то морковь подросла, то смородина заколосилась. Помидоры надо то окучивать, то подвязывать... хрен его поймешь. Этот разрыв между обществом и властью - это довольно новая вещь. И непонятно, как это будет в дальнейшем реализовываться.
--------------------------------------------------------------------------
Здесь заканчиваются рассказы Алексея Шведова о 2-ой чеченской войне, наговоренные им Виктору Санчуку в мае-июне 2001-го года, и записанные последним на диктофон. Сюда также примыкает запись рассказа А. Шведова «О первом герое свободной России» (о событиях августа 1991-го г. см. стр....), сделанная Санчуком тогда же.
-----------------------------------------------------------------

<О САПОГАХ КОЗЫРЕВА>.*

«Я не просто хороший фотограф. Я очень хороший фотограф»
Ю. Козырев.

Что мне не нравится в Козыреве – так это его башмаки. Грязные черные тяжелые башмаки на высокой шнуровке. Свидетели моего позора. До знакомства с ботинками Козырева я думал, что я хороший журналист. В этом заблуждении я пребывал и в первые дни Второй Чеченской.
Война уже несколько дней шла полным ходом. Корреспонденты всех мировых агентств, журналов и газет пытались получить хоть какую-то информацию о том, что там происходит. Практически безрезультатно. Предвыборная кампания Путина не предусматривала никакой альтернативной информации. Из русской армии корреспондентов гнали в шею. Буквально. И тут выяснилось, что пресс служба Масхадова устраивает для журналистов тур поездки по Чечне. Программа была довольно пресной, но во время встречи с Масхадовым мне удалось вырвать у него разрешение поработать непосредственно на позициях. Так я и еще несколько корреспондентов ведущих газет и журналов оказались в окопе километрах в 20 от Грозного. Я был чрезвычайно горд собой, пока снаряды не начали падать в подозрительной близости от этого окопа. Неподалеку виднелась какая-то нора. Туда я и нырнул как в омут головой. Тряхануло совсем рядом, посыпалась земля, и я закрыл глаза. В норе отвратительно воняло взрывной кислятиной и гуталином. Моя голова покоилась на огромных грязных ботинках…. Пред смертью каждый раз думается о разном. В тот раз я скорбел о том, что последнее увиденное мною это - эти зверские башмаки и о том, что я все-таки здесь не первый….
Потом было два года Чеченской войны. Я приехал в Моздок. Первое, что я увидел в домике, где селились журналюги, были эти проклятые ботинки. Сам Козырев сидел перед компьютером и перегонял снимки, которые он привез оттуда. В углу стояли козыревские штаны. Интересно думал я, как можно выпачкаться ТАК? Секрет оказался прост. Юра уговорил разведчиков взять его с собой на броню. В броню ударила граната, умело пущенная чеченцем из гранатомета. Все те, кто сидел с т о й стороны, с земли уже не поднялись. Ботинки спасли Юркины ноги от ожогов о трубу БТРа. Штаны тоже сыграли свою роль. Скользнули, не запутались. Связь в нашей армии никогда не работает. Надеяться бойцам было не на что. Они лежали на земле прижатые автоматным огнем и наверное как и все перед смертью молились. А Юра снимал. Вы не пробовали оторвать голову от земли под обстрелом?
Однажды Козырев пришел с заговорщицким видом и сказал что мы, кажется, можем получить разрешение на поездку в Грозный. Я точно знал, что с российской стороны нет ни одного независимого журналиста. В Городе есть Бабицкий, но у него нет связи. Я надел костюм, туфли и галстук, и мы пошли. Спустя два часа я трясся в Урале набитом под завязку луком и омоновцами. А на моих плечах стояли ботинки Козырева. Юра наглядно объяснил мне, что такое врываться в город на плечах противника.
Мой немецкий работодатель и я честно «зачистили» старопромысловский район вместе с пермским ОМОНом. Родная артиллерия не давала скучать и точно накрыла такую же группу омоновцев на соседней улице. Но вечером в палатке не мы были героями этого дня. Псковский ОМОН диким матом объяснял Козыреву, что если он еще раз будет бежать со своей камерой перед наступающей цепью, которая стреляет, и спиной к противнику, который, кстати, тоже стреляет…. Перед моим носом на печи сохли Юрины ботинки.
Мы с немцем въехали в Ведено, на два часа опередив колонну российской бронетехники, страшно ползущую по ущелью. В пыли на площади в центре Введенской крепости я отчетливо увидел след Козыревского ботинка. Юра прошел этот путь с морпехами по горам. Лазить по горам это адская работа. Он делал то же, что и молодые парни. Он делал всю их работу и снимал. Снимал постоянно.
Словом я полнял, что передо мной Мастер.
Мне доводилось работать с лучшими из лучших в мировой табели о рангах. Я видел, как Юра бродит со своей Лейкой на груди в толпе военных, готовых буквально разорвать на части все то, что называется «журналист». Я хорошо помню Юрину фигуру в кругу танцующих поминальный танец в глухой горной чеченской деревне. И если для первых фотограф это хуже чем боевик, то для вторых это либо заложник, либо труп и никак иначе.
Когда Козырев получил за свои чеченские репортажи «Золотой глаз» на «Уорлд прессфото», я думал, что это достойная, но не полная награда. Мы все чертовски обязаны этим парням. Для того, чтобы скрыть правду о чеченской войне, работал гигантский государственный аппарат. ФСБ, МВД, Министерство Обороны тратили огромную часть своих сил не на борьбу с террористами а на охоту за корреспондентами. И всего-то горстке журналистов, в основном - фотографов удалось переиграть всю эту махину. Репортажи Козырева из Чечни это факт. Факт, который нельзя опровергнуть. Нельзя проигнорировать. И надеюсь, нельзя забыть.
Я очень люблю Юрины истории. Говоришь: «Белград», и слушаешь подлинную историю Югославской войны. Можно сказать Афганистан... Приднестровье... Карабах... Таджикистан... Кажется, нет войны, на которой бы не щелкала Юрина лейка. При этом Козырев не фронтовой корреспондент. Я так и не сумел найти точки на карте России, где не отметился бы Юра. В придачу ко всему изрядную часть заработанных денег он тратит на путешествия в поисках сюжетов.
У меня есть подозрение, что большую часть своей нынешней работы в Ираке Юра оплачивает из своего кармана. Именно поэтому я не очень хочу ехать в Ирак. Какой смысл рваться в Багдад, если я точно знаю, что я там увижу: в центре города в главном фонтане моет свои чертовы ботинки Юрий Козырев.

P.S.
Я написал книгу о наших приключениях в Чечне. И так и не смог подготовить ее к печати. Мне становится физически плохо, когда я пытаюсь вспомнить, как это было. Интересно, Юра просматривает свою чеченскую сьемку?

-----------------------------------------------------------------
*В отличие от предыдущих текстов, данная зарисовка не является записью устных рассказов Алексея Шведова, а написана непосредственно им самим (и в дальнейшем, после кончины автора, обнаружена Олегом Мартыновым среди сохранившихся в его компьютере файлов; название дано составителями условно). То же относится и к следующему приведенному тексту, который, кроме прочего, поясняет отношение А. Шведова к своему словесному творчеству.

<ПОЧЕМУ Я НЕ ПИШУ>

Мне кажется, что главная причина заключается в том, что когда мне требуется изложить свои мысли на бумаге, я заранее испытываю подсознательный страх, что когда мои красивые слова будут записаны, получится что-нибудь банальное. Мой перфекционизм, а конкретно уверенность в том, что все, что я пишу это если не гениально то, по крайней мере, не хуже чем тексты известных журналистов и писателей не дает мне попробовать зафиксировать свои мысли на бумаге. Это нелогично, так как для того чтобы научится писать надо писать, делать ошибки и исправлять ошибки. К настоящему моменту я ни разу не пробовал это делать. Возможно, меня травмировали неудачи при написании заметок для журнала «Пионер» и иркутской молодежной газеты. Если это так то мне не следует браться за статьи, которые должны жестко соответствовать каким-то стандартам. Если мне удастся записывать свои впечатления, а затем продавать их на рынке у меня появится независимый источник дохода. Важнее другое: писать и править это одно из немногих удовольствий, за которое не надо платить. Страшно подумать, но и финансовые дела, изложенные на бумаге, возможно, будут менее запутанными.

А.Шведов*
Алексей Шведов
*Нижеследующие заметки также были сделаны со слов А. Шведова и опубликованы в .... в №... год (Олегу-Ксении: уточнить, права...)

Алексей Шведов - журналист, который проводит в Чечне большую часть своей сегодняшней жизни. В процессе разговора как будто рисует в воздухе панораму местности, исхоженной вдоль и поперек. Ездить на войну - его работа. Или образ жизни. Он возит туда западных журналистов - именно потому, что знает там всех и все. А это - практически стопроцентная гарантия безопасности и выполненной работы.
То, что для нас кажется диким, жестоким, страшным, для него - обыденно и просто. И это не цинизм, а защитная реакция человеческого организма, который, как известно, привыкает ко всему.

ТЕЩА ХАТТАБА

...Я опрометчиво решил, что путешествие в Чечню с негром двухметрового роста в кожаных брюках и серебряных цепочках пройдет тихо и гладко. И даже не стал гнать от себя подобные крамольные мысли, хотя знаю, что это надо делать немедленно.
Вторая большая съемка после Шатоя была запланирована в Веденской долине.
Ведено - родное место Басаева и Хаттаба, они жили там в течение долгого времени, все об этом знали - в том числе, естественно, и русские спецслужбы... Однако поймать их почему-то не представилось возможным. Собственно говоря, после начала активных боевых действий под названием «вторая чеченская» никто из боевиков не уходил из Веденского района.
Они оставили свои дома в Ведено и переместились куда-то в соседние деревни, в частности, например, в Дарго...
В Чечне очень мало мест, где я не был. Одно из них - Дарго. Потому что всем известно, что Дарго - это такая зона, где живут Хаттаб, Басаев и все остальные.
Ездить туда просто неприлично: никому не хочется кончать жизнь самоубийством.
Именно поэтому для меня остается абсолютно загадочным, зачем пермский ОМОН понесло в Дарго. Кто был инициатором этого похода? Погибли те, кто мог об этом рассказать...
Блокпостов при въезде в Веденскую долину нет. Единственный блокпост - на выезде из Шали, довольно либеральный. А дальше - вся долина свободна. Проезжай!..
Мы спокойно въехали в Ведено, и началась обычная работа. Стэнли снимает людей, коз, коров...
Поскольку это родовое село Басаева, оно, видимо, поэтому и разбомблено меньше всех.
Какая-то загадочная логика, сюрреализм этой войны: в остальных чеченских селах целого дома не найти, а особняк Басаева, огромный, с двумя прудами, метров по пятьдесят - под стерлядь, стоит себе...
Роскошные деревянные, по заказу сделанные рамы. Стоят какие-то доски. Паркет приготовлен для укладки. Что-то еще. Поскольку впервые я попал в этот дом, когда его еще растащить не успели, то ясно увидел, что до последнего момента Басаев был уверен: в дом никто не полезет.

Басаева трудно назвать неразумным человеком. А разумный не будет строить дом, если будет знать, что жить там ему не придется.
Позже (этого я уже не видел) туда бодро въехала военная комендатура и с комфортом обосновалась. Но вдруг прилетел начальник, фамилию которого не удалось установить.
- Что за домик такой?
- Это басаевский дворец, - ответил наивный комендант.
- Дворец? Взорвать!
Бедная комендатура всю ночь таскала оттуда топчаны и все остальное. Дальше непонятно, кто взорвал, потому что делать этого не хотелось никому. Но пришлось выполнить приказ.
А дом Хаттаба стоит - приходи, Хаттаб, полюбоваться.
Помню, заехав очередной раз в Ведено, я начал просить своих знакомых чеченцев, чтобы позвали Басаева чайку попить, а еще лучше Хаттаба. Хотелось сделать материал...
И тут я вспоминаю, что у Хаттаба была жена-чеченка родом как раз из Ведено. И как-то невзначай говорю:
- Может, он у жены?
- Сама жена тут, надо у нее спросить... Правда, она журналистов не любит, но поскольку все тут кореша, я попробую поговорить.
Возвращается мой чеченец только к вечеру с потерянной физиономией, говорит:
- Опоздали... Только сегодня утром уехала.
Есть свидетели, что Басаев неоднократно приезжал в Ведено на своем джипе, причем уже после ранения, с перебитыми ногами - сам за рулем.
Все чеченские информаторы регулярно докладывают начальству о его появлении.
- Два часа тому назад был. Вот здесь. Все видели.
Проверяют информацию. Факт: был. Точно Басаев. Точно два часа назад.
- Шесть часов тому назад видели, вот там прошел. Один, без охраны. Но шесть часов тому назад.
Про передвижения Хаттаба достоверно никто ничего сказать не может.
В дом Хаттаба нас со Стэнли все-таки отвели. На стенке у него висела фотография старой чеченки. Думаю, портрет тещи главного боевика.
Это единственный документ, который мы нашли.

КАПИТАН ГАДЮКИН СНОВА В СТРОЮ

...Ну а мы продолжаем путешествие по территории Веденского района.
Это самая жесткая часть путешествия. Рядом горы. Чтобы не терять время, мы мало где останавливаемся.
Ощущение, что прокачу негра без ареста, меня не покидает.
И вот перед нами совершенно безобидное место, даже не пост, просто военные выставляют свою «сигналку», чтобы проверять подозрительные машины.
Главное, мы сначала проехали его, заехали в Элистанжи - очень быстро, потому что все истории про заложников так или иначе связаны именно с этим местом: Хатуни, Элистанжи...
Рисковать не хотелось. Когда в Хатуни назначили российского мэра, его убили прямо перед блокпостом.
Нормальное, добротное чеченское село. Посторонние в эти села не лезут. Существует предание, что там толпами ходят боевики с оружием в руках.
Я такого не видел, но именно там мне удалось сделать несколько очень хороших интервью с молодыми ребятами, которые выходили из Грозного. Это были очень любопытные, долгие разговоры, они много знают.
Стэнли поснимал немного, и мы двинулись в обратный путь.
Тут начинается классическая история. Льет дождь, с тихой «сигналки» кто-то машет рукой, водитель смотрит на сопровождающего, говорит: «Ну что, проедем?»
Сопровождающий на предложение не реагирует, потому что работает с западным корреспондентом впервые. Он выходит из машины, спрашивает солдат: «В чем дело?»
Как обычно, что-то начинает объяснять, машет руками...
В этот момент появляется очередной капитан Гадюкин, заглядывает в машину через стекло и, конечно же, Стэнли не видит. Замечает меня. Начинаю беседовать:
- Здрасьте, товарищ капитан! Не чеченцы. Не Хаттаб. Все свои.
Но надо же мне было не разглядеть, что к другой двери в этот момент подкрался очередной Гадюкин...
Хорошо, что сразу не застрелили. Военные плохо относятся к арабам.
С криком «Здесь араб!» майор Гадюкин бросается к КПП.
А в это время проезжал мимо человек неопределенного воинского звания. Слышно, как он отчетливо отдает приказ: «Доставить в штаб!» - и уезжает дальше, потребовав «лично доложить начальнику штаба и мне».
Я понимаю, что пора пускать в ход тяжелую артиллерию. Вылезаю.
- Ребята, вы чего? Вот наша аккредитация, вот наш сопровождающий, мы ничего не нарушали, он не араб. Вы разве не видите, что он француз? Вот, в аккредитации написано, из газеты «Либерасьон».
- Ах, француз? Тем более араб!
В общем, дискуссия вялая. Ясно, что никто не хочет нас задерживать. Двое стоящих на посту - ребята тертые, они прекрасно понимают, что занимаются бессмысленным делом. Не за что нас задерживать. Они делают слабую попытку отпустить нас.
- Ребята, вы давайте как-нибудь потихоньку...
Но тут вмешивается еще один военный:
- Слушайте, я бы вас отпустил, но у меня приказ.
Все. Кончилось наше везение.

ВОЕННАЯ ТАЙНА

Под конвоем какого-то «уазика» нас везут в штаб. Кто когда-нибудь ездил по тому, что называется военной дорогой, понимает, что занятие это не для слабонервных.
Дороги как таковой не существует. Ее раскатывают гусеницами танков и БТРов, чтобы они же и могли проехать к месту дислокации.
Ситуация кислая. Если удастся каким-то образом отбрыкаться в штабе, то все равно наша машина обратно по такой дороге не пройдет: кругом непролазная грязь...
Нас достаточно вежливо просят пройти в штабную палатку. Я в спортивных тапочках, Стэнли - в кожаных штанах и кроссовках. Но делать нечего. Оставляем наши вещи в машине и бредем за «конвоем».
Заводят нас в какой-то отдел, располагающийся, естественно, в палатке. И начинаются бесконечные и одинаковые в каждой следующей инстанции разговоры:
- Кто это?
- Журналисты.
- Аккредитация есть?
- Есть аккредитация и сопровождающие.
- Зачем доставили?
- По приказу такого-то.
Глубокая пауза.
- Отведите налево (или направо) в пятую палатку... в третью... в восьмую...
Дальнейшее ясно. Очевидно, что нам ничего нельзя предъявить, мы ничего не нарушали. Следовательно, нет оснований для задержания. Влипли на все сто...
Что делает любой бюрократ в такой ситуации, тем более бюрократ военный? Сбрасывает дело наверх. Постепенно, по инстанциям.
В Чечне выше Ханкалы только Ханкала.
Правда, нас еще можно отправить в Москву, но обычно этого не происходит. Поэтому будут сейчас связываться с Ханкалой.
Все это очень сильно портит настроение. Скоро стемнеет, время уходит. Если удастся наладить связь с высоким начальством, неизвестно, чем вообще закончится поездка.
А пока нам предлагают подождать в палатке под очередным порядковым номером. Она представляет собой некое слегка углубленное помещение, накрытое совершенно худым брезентом, через который просачивается вода. В центре сооружения огромная «песочница».
Пока я предаюсь горьким мыслям, мой «араб» глубокомысленно изучает «песочницу». И вдруг я понимаю, что перед ним просто гигантский планшет. Подхожу и вижу, что это совсекретная схема части. Аккуратно вылеплены все холмы, указаны места расположения орудий, складов и все остальное.
Рядышком скучает боец, который нас охраняет.
Стэнли говорит:
- Спроси у него, где мы?
- Где мы?
- Вот здесь, - показывает на схеме боец.
- А пушек сколько?
- Семь.
И так далее.
Видно, что Стэнли развлекается по полной программе. Я тоже, хотя мне совсем не смешно.

Часть III

Алексей Шведов
ПРЯМОЙ НАВОДКОЙ

В этой поездке нам фантастически везло. Мы попали в село, в котором только что был бой. По дороге кто-то сказал, что для фотографа есть замечательное место...
Я не знаю, что там снимал Стэнли и как он снимал, а для меня вся картина боя встала перед глазами.
Огромный холм. На холме метров на двадцать вверх по склону - переплетенные под нереальным углом какие-то руки, или плечи, или виноградная лоза. Мы подобрались ближе и увидели, что это металлическая арматура...
Просто стоял дом с отоплением: трубы, батареи... А во время обстрела стены рухнули, и искореженный каркас остался как памятник этой войне.
Нам рассказали, что это мечеть стояла. Какой-то очередной полковник Гадюкин, который опоздал к бою и прибыл со своей частью к шапочному разбору, сделал вид, что обнаружил там врага... Поставил орудие на прямую наводку.
Скорее всего, никакого снайпера в мечети не было. Полковник просто резвился.
Кстати, вот одна из примет второй войны, по которой она сильно отличается от первой. В ту войну ни одна мечеть не расстреливалась, ни одного кладбища не было разбомблено.
И это - следствие новой реальности Северного Кавказа.

РУССКИЕ

Новая реальность - это моноэтнические образования. Это не означает, что из кавказских республик уезжают русские. Русские в основном давно уже все уехали.
Это означает, что из Чечни уезжают кумыки, отовсюду уезжают армяне, украинцы и все остальные.
Новая реальность очень четко формируется: «Ингушетия - для ингушей», «Кабарда - для кабардинцев», «Балкария - для балкарцев». В Ингушетии и Чечне этот процесс зашел особенно далеко. Практически завершился.
Называть тех русских, которых я видел в Чечне, русскими в принципе неправильно. Их очень мало, их надо искать.
Большинство из этих людей либо родились в Чечне, либо приехали туда по распределению после института, либо вышли замуж, либо женились. Зачастую им просто некуда ехать - вся жизнь там прошла.
Отдельная категория - те, у кого остались на руках умирающие родители, родственники... Они действительно НЕ МОГУТ уехать.
Только я бы очень осторожно называл этих людей русскими. Они, скорее, русскоязычные чеченцы. Чаще всего они и есть самые большие экстремисты.
Видимо, они ощущают в себе русскую кровь - и больше всего ругают федеральные войска за разрушение Грозного, за разрушение домов. Получается, что их лишили крова свои же. Это одна причина нелюбви к федералам.
А основная, видимо, в том, что как раз эти «чеченские русские» являлись главным объектом ненависти со стороны самих военных.
Я лично наблюдал страшные эпизоды в Грозном во время зачисток. Помню, как вдруг выбежала во двор тетка, маленькая, похожая на сумасшедшую. Она неслась вдоль домов и кричала: «Не стреляйте, не трогайте нас, мы русские!»
Доблестные бойцы пошли разбираться и выяснили, что у тетки парализована мать, конечно, она не может вывезти старушку. И все бомбежки и зачистки они пережили в подвале.
Широкоплечий боец брезгливо сплюнул под ноги и прокомментировал:
- Какие это русские?! Я бы свою мать на руках унес!
...Ну а мы после разрушенной мечети сняли дом Гелаева. Целый, опять же.
Я опасался, что наши бойцы, зная, что все командиры родные места навещают, домик заминировали. Но два бодрых чеченца радостно бегут впереди, показывая, где и как жил Гелаев. Уверяют, что здесь растяжек точно нет, и в доказательство бодро лезут через траву. За ними на приличном расстоянии (видимо, не очень веря в их оптимизм и не желая нарваться на гранату) аккуратно двигается Стэнли с фотоаппаратом.
Я наблюдаю всю эту картину из машины. Сняли благополучно.
И отправились в Грозный снимать 1 сентября.

ПОД ЗВУКИ НЕСТАРЕЮЩЕГО ВАЛЬСА

Надо сказать, что мы порядком устали. Работа была абсолютно бешеная. С шести утра до отбоя мы работали без перерывов. Каждый день мы проходили последний блокпост через 20-30 минут после его официального закрытия, то есть весь световой день пахали.
У меня никогда не было такой поездки, чтобы шесть или семь дней подряд. По восемь, по девять часов непрерывного труда.
Есть правило комендантского часа, который означает одно: любая машина, любой человек, появившийся на дороге после начала комендантского часа, вызывает огонь на поражение.
Это ясно, понятно и четко. Это железное правило, никто никогда не суется. Зимой бывает два-три рабочих часа: встать, доехать до места, отработать и вернуться обратно - желательно заранее, потому что где-то могут перекрыть дорогу.
Со Стэнли все было по полной программе. Иногда за день удавалось только стакан молока выпить.
В Грозном думали немного передохнуть.
Идет пятый день работы. 1 сентября. Стэнли напяливает на себя 22 килограмма амуниции, и мы выдвигаемся в какой-то микрорайон города снимать школу.
Правда, зрелище это нерадостное. Идут дети с родителями. И все без цветов. Найти в городе цветы невозможно. Там и домов-то целых нет. Земля выжжена. И получается, что никаких признаков первого школьного дня нам не снять.
И вдруг в конце концов мы увидели женщину, которая вела дочь. А у девочки в руках - чахлый букет тюльпанов.
Выясняется, что аж позавчера где-то на другом конце города у кого-то случайно распустились тюльпаны в саду. Женщина с утра 1 сентября тащилась за ними через весь Грозный - поэтому они уже опаздывают, бегут сломя голову. Но у девочки настоящий праздник, как когда-то.

Интересно смотреть, как собираются дети у школы. В классе по 20-30 учеников. Мальчики, девочки... А вот с седьмого класса стоят стайкой одни девушки.
Это легко объяснить. Чеченского подростка - то есть потенциально способного держать в руках оружие - могут задержать военные. Могут украсть свои, а могут федералы. Крадут в первую очередь именно молодых. Потом просят от 500 до 3000 долларов. Цена зависит от благосостояния родителей. Федералы бесплатно никого не отпускают.
Некоторые девочки странно одеты: в балахонах, в платках. Оказывается, из ваххабитских семей.
Нельзя сказать, что их подавляющее большинство. Стэнли, естественно, снимает. Он зафиксировал потрясающий кадр: стоят две девчушки в этих ваххабитских платьях, держатся за руки, и видно, что костяшки пальцев у них белые от напряжения.
Ни у кого из учеников нет портфелей. А зачем портфели, если нет учебников. Вообще эта школа представляет собой железобетонную коробку с бойницами вместо окон, без воды, без электричества, без труб и проводов. Потолков и полов тоже нет. Это действительно железобетонная коробка. И ничего более.
Учителя в основном остались в Грозном. И вышли на работу. Никто из них не рассчитывает всерьез, что будет получать регулярно зарплату, просто надо же что-то делать, не сидеть же дома.
Это, безусловно, люди героические. Потому что учиться в чеченских школах можно только в теплое время года. И тогда, когда не стреляют.
И все же эти директора, завучи, педагоги не теряют надежды что-то вбить в головы детей, которые никогда не знали мирной жизни и подчас не понимают, зачем им математика и где находится Москва.
Они знают, как обращаться с оружием. Многие, кроме Корана, ничего не читали и не читают, да и это роскошь. И все-таки 1 сентября они, учителя, надевают лучшее из того, что осталось, и идут к своей школе без окон и дверей. Такая иллюзия праздника, иллюзия мирной жизни.

ЭТО ЧТО ЗА БОЕВИК?

На площади толпа. А я оглядываюсь вокруг с некоторой опаской: мало ли что? Когда рядом с тобой ходит «лимон» баксов и ты ощущаешь это спиной, ты отвечаешь за него.
Нравится это «лимону» или не нравится, но ты за него отвечаешь. Я, по крайней мере, так считаю, это вопрос моей внутренней профессиональной культуры. Иначе за что, спрашивается, я беру свои деньги?
На околошкольной территории я в очередной раз убедился, что работа со Стэнли - это чудо. Все профессионалы во время работы сливаются с толпой. А голубоглазый двухметровый негр в цепях - это песня. Он не может слиться с толпой по определению.
Однако надо отдать должное Стэнли. Он снова опроверг все законы природы.
Стоило мне отвлечься на 5-10 секунд, и Стэнли пропадал. Все время съемок школы у меня была проблема: где мой негр?
Школьники ростом - 150. Родители чуть выше, но значительно ниже Стэнли. Всех вижу - негра не вижу.
Я все время его терял, в итоге пришлось просить еще шофера и сопровождающего. Мы пасли Стэнли втроем. Причем площадка 50 на 100 метров, никуда ему не деться.
Но и втроем мы его с трудом отслеживали, показывая пальцами друг другу, где он находится.
В довершение из-за угла появился классический боевик разлива 1995 года. То ли холодильник где-то разморозился, то ли машина времени существует. В сандалиях на босу ногу, в невоенных мятых штанах со старинным карабином в руке, с совершенно бандитской харей, с перевязанным глазом. Он бодро устраивается, прислонившись к стене, изображая из себя не знаю кого. Наверное, папу. Не маму точно.
Шут его знает, какая нелегкая «папу» сюда занесла. Но эту съемку я не забуду никогда.

КТО ТАКОЙ СТЭНЛИ?

...Под конец нашей со Стэнли поездки выработалась замечательная система общения с военными на блокпостах.
- Эй, а это кто? - спрашивает солдат.
- Ты что, не видишь? Русский.
- Как русский? Он же негр!
- Это наш русский негр.
- Контрактник?
- Нет.
Этой формой общения я овладел в совершенстве. Причем, чем более маразматические объяснения присутствия Стэнли в машине я предоставлял, тем легче протекало наше путешествие.
- А это кто у вас там?
- Ты что, не видишь? Ингуш.
- А он на каком языке говорит?
- На английском.
- А как это?
- Ну он наш советский английский ингуш.
- А-а-а, вы энергетики?
- Ну естественно.
Вариантов сколько угодно.
- А это что у вас? Там негр?
- Нет, он француз.
- Французы бывают только арабы. А негры бывают американцы.
- Так он наш, советский.
- А почему у него написано Франция?
- Он эмигрировал.
Самое смешное, что во всех случаях этого вполне хватало для того, чтобы бодро прокатить через блокпост. Ключевые слова: советский, наш и т.д. и т.п., - совершенно безотказно действуют на всех должностных лиц.
Логика замысловатая, но простая. Если тебя обвиняют в том, что ты араб, надо настаивать на том, что ты американский негр.
Если тебя обвиняют в том, что ты американец, ты должен утверждать, что ты француз и никакого отношения к американцам не имеешь. И во всех случаях ты должен представлять, что негр наш. Нашенский, не чужой.
Не всегда с замечательным Стэнли подобное удавалось. Когда он приехал во второй раз... Впрочем, это совсем другая история.

Олегу – Ксении: справиться о праве на публикацию у возможных наследников Леши – брата, сестры?

Рассказ Алексея Шведова о первом герое свободной России.*

Вот история про первого, настоящего, единственного (и до сих пор неизвестного, заметь!) героя новой демократической России.
Не помню уж, как так сложилось, но во время путча 91-го я находился в столице. Ничто не предвещало грозных исторических событий. Поэтому когда в четыре утра у меня зазвонил телефон, я с надеждой подумал, что это звонит какая-нибудь падшая девушка. Но вместо этого услышал в трубке голос своего друга, Мартынова, о котором знал, что он сейчас где-то очень далеко от Москвы. Звонил он из Узбекистана, где участвовал в организации автопробега «Москва-Пекин» (в дальнейшем не состоявшегося как раз по причине этого самого путча). И в трубку он говорит: «Ну, так что? У вас там танки уже идут по городу?» Я выглянул в окно. За окном щебетали птицы. Никаких танков. Полюбопытствовал, с чего он все это взял. Олег ответил, что у них уже объявили - а у нас же с ними разница во времени часа четыре, - что произошел переворот: у власти теперь все эти Пуги-шмуги, что зачитали текст обращения и... будьте любезны! Я понял, что это не шутка. И ощущение было очень странное, потому что, ну, действительно, ни что не сулило никаких бед, треволнений; утро было теплое... До шести я успел обзвонить знакомых – Виталия Третьякова (до самого недавнего времени, и тогда - тоже – главного редактора «Независимой»), который послал меня подальше – к своему заму Карпову. Карпов тоже решил, что это розыгрыш. Знакомых иностранных корреспондентов, с которыми я тогда работал, в Москве не было. И поскольку делать мне было нечего, то я в 6.15 вышел в город – посмотреть, что происходит.
Замечу, что все истории о том, что в те дни был массовый протест, что люди в едином порыве вышли, остановили, заявили... они - ну, как бы сказать это, - немного смешны. Да вышли, да заявили... Но вот, например, - то, что я видел, - у мэрии, бывшего здания СЭВ: первая баррикада... Ее собирали не всякие там журналюги-писатели, прорабы перестройки, а с десяток, наверное, пэтэушеников явно такого, хулиганистого вида, которые, похоже, нашли просто хороший повод побузить. Они тащили какие-то куски арматуры, проволочки, кто-то принес два кирпича... Они же, по-моему, пытались позже, кстати, разграбить какую-то соседнюю аптеку, что было пресечено некими более серьезными дяденьками. И вот, собственно, так та, первая баррикада, которая, в почти неизмененном виде, простояла потом весь путч, на моих глазах и возникла. Причем, когда, спустя несколько часов, к ней подъехал танк, то стало и совсем забавно, потому что танк был совершенно ей несомасштабен. Танк огромный. А баррикада представляла из себя эти самые три кусочка проволоки. Народ собирался в кучки и смотрел. Так вот и продолжался весь этот веселый путч. Телевидение, как все хорошо помнят, постоянно передавало всякие заявления. Мне же было скучно. Оставалось только бродить и смотреть, ждать. И никакого ощущения большой трагедии поначалу не было. Уже на второй день было очевидно, что ничего у путчистов не получается. Танки стояли. Бойцы трепались с народом. Народ ходил вокруг танков. Ну, в общем, по всему было понятно, - по выступлениям политиков, по тому, что Горбачев жив, - а это было известно, - по тому, что кто-то к нему уже там летит или едет, по тому, что все западники тут же отказали ГКЧП в помощи и поддержке, а - главное, - по тому, что ничего ровным счетом не происходит – людям, и мне в том числе, стало ясно: путч как таковой не состоялся, задохнулся, и вся эта новая власть коммуняк – только вопрос часов. Настроение у всех поэтому было спокойное, если не сказать – праздничное.
А поскольку моя квартира находится на Садовом кольце, в двух шагах от Белого дома, и ее окна с одной стороны выходят во двор, а с другой – на Садовое, то все происходящее, то есть, народные гулянья эти все – вот они, прямо перед окнами! Например, скажем, в какой-то момент, когда мне кто-то позвонил и сообщил, что Ельцин собирается сейчас залезать на танк, то было достаточно двух минут, чтобы выйти, дойти до того танка и посмотреть, как Борис Николаевич на него лезет и с него выступает, после чего спокойно вернуться домой – пить кофе... Ну и понятно, что с самого начала заварухи кто-то в моей квартире на протяжении тех дней постоянно был, двери практически не запирались: знакомые приходили, уходили, пили чай, звонили, обсуждали положение… Периодически бегая к Белому дому - отметиться.
И вот, утром 20-го у меня в тысячный какой-то раз зазвонил телефон. Я взял трубку, но вместо взволнованного голоса очередного приятеля из числа интеллигентов, тех, что оказались в отпусках или командировках и постоянно трезвонили со всех концов мира, справляясь о политической ситуации, услышал абсолютно пьяный голос, который мне вещает:
«Ну и чаво ты там сидишь?»
Я понять ничего не могу, говорю: «Ну, так, а что ж я, собственно, должен
делать?»
«Так сегодня ж у Толика нашего – день рождения!»
Я судорожно начинаю соображать: о ком речь, - вроде не Язов, не
Пуго...«Какой-такой, - говорю, - Толик?»
«Ну, как! – мне говорят, - это ж мы, твои коллеги из Института физики
земли».
А первая-то молодость моя – вся прошла в полевых этих самых, геологических партиях-экспедициях. И вот слышу, с некоторой даже на меня обидцей:
«Ну, как же! У нас праздник большой! Вся наша экспедиция в сборе! Бухает!
Тебя одного нет. Ты должен приехать!»
Я понял, что война войной, а жизнь – жизнью. Я их всех несколько лет уже
не видел. Что тут скажешь? Действительно – должен! И отправился я на эту пьянку-гулянку.
Как только выехал за Садовое кольцо (а до этого-то бродил всю дорогу только в пределах), то сразу такое ощущение, что в Москве вообще ничего не происходит. Если еще в центре кто-то митинговал, куда-то спешил с озабоченным деловым лицом; попадалась порой эта самая военная техника, то за Садовым шла обычная московская городская жизнь. И вот, в неком подвале, арендованном под лабораторию, сидели такие крепкие хлопцы; на столе у них стоял портвейн; и народ радостно выпивал-закусывал. На мой вопрос «Ну а что на счет путча? Как будем бороться за демократию?» отвечали, что бороться надо немедленно за еще две авоськи красного... А все потому, что только что не без выгоды продали какое-то казенное имущество. (К тому времени все в стране, надо сказать, уже разваливалось, и никаких зарплат никто не платил, и остатки полевой службы жили тем, что распродавали оборудование. Ну и некий прибор ценой два миллиона долларов был успешно спущен на вольном кооперативном рынке за, по-моему, тридцать тысяч дубовых рублев. Каковые радостно теперь и пропивались бывшими моими коллегами). Я поучаствовал в мероприятии, послушал байки полевиков... И опять, новые мои попытки в той компании свернуть разговор на путч, никуда, конечно, не привели. Народ говорил, что их это все не касаемо. Вот, - работенка на Камчатке подвернулась – «что-то там поисследовать-померить», - вот это – да!, вот ужо там-то мы и «померим». Все было очень мило. Все мне понравилось. Посидел я с друзьями. Попрощался под вечер, ну и отправился назад к себе, на Смоленку.
Там, естественно застал кучу знакомых. Сидела, помню, Ленка Курляндцева (в дальнейшем, журналистка с НТВ) с мужем, еще кто-то... И был у всех этот праздничный приподнятый настрой... И тут-то...
Я даже не помню, с чего, собственно, все началось. Кто-то пришел с улицы и сказал, что рядом, в двух шагах от нас, у американского посольства идет бронетехника, и только что убили человека. Единственное, что нам нужно было сделать, чтобы проверить это сообщение, - открыть окна, которые выходят как раз на тот самый туннель на Смоленской. И действительно, мы увидели, что у туннеля происходит что-то серьезное. Со стороны посольства на въезде в него стоят несколько БМП, слышны какие-то выстрелы, и очень быстро собирается толпа. Люди, которые фланировали у Белого дома, теперь все время прибывают сюда. Толпа растет очень быстро, поэтому буквально через 15-20 минут у нас под окнами стояло, я думаю, от 3 до 5 тысяч человек. В этот момент все доступные источники информации – «Эхо Москвы», «Свобода» - стали передавать, что путчисты двинули технику, начался штурм Белого дома. Танки пошли. А к тому времени было совершенно понятно, что эти картинные и красивые баррикады, эти опереточные защитники, все рассыпется, разбежится в два счета. Достаточно, чтобы, - какая там «альфа»! - просто два-три танка начали стрелять, - даже не из пушек, а из крупнокалиберных пулеметов, чтобы захватить и Ельцина, и Белый дом, и все, что им потребуется. Но самое главное, самое страшное, было ясно: вот сейчас на улицах действительно прольется большая кровь, потому что, все эти гуляющие и бравирующие люди, они безусловно полягут. Полягут быстро. С этим их ощущением, что все кончилось, что никто в них стрелять не будет, конечно, все они – покойники. Мы смотрим из окон. Внизу набегает толпа. Люди, взявшись за руки, перегородили БМП выезд из туннеля. Машины движутся, толпа растет. Ну и дальше на протяжении нескольких часов я наблюдал ту самую картину, которая, собственно, единственная и вошла в анналы истории – сцену сопротивления народа военной силе во время путча. Это все снималось, записывалось на видео. Это все периодически показывается и транслируется по ТВ. Именно здесь, у меня перед глазами погибли трое из четырех человек, которые и стали теми самыми, всем известными первыми героями России.
На самом деле, выглядело все следующим образом: толпа перегородила дорогу технике. Техника оказалась запертой в туннеле. Люди скандировали какие-то стандартные лозунги: «фашизм не пройдет!», еще что-то... Но в толпе было изрядное количество выпивших. Тем более, что в тот день явно никто не работал. И в частности, великим таким провокатором, «творцом истории» оказалась некая в мутину пьяная ярко крашенная блондинка. Вся дальнейшая сцена напоминала собой арену корриды, что ли, где в качестве быков выступали бээмпэшки, а в качестве пикадора – эта самая тетя. Все время, как на заезженной пластинке, проигрывалась одна и та же тема, - возьмем с любого такта (начальный-то мне неизвестен, но дальше было все одно и то же), - блондинка колотилась где-то в истерике, ее держали за руки. В какой-то момент она вырывалась из рук державших ее граждан и делала несколько шагов вперед. Мы наблюдаем все с пятого этажа. Над туннелем в пять, шесть, десять рядов стоят люди, смотрят вниз, туда - в провал. Там абсолютно открытая поверхность выезда, где никого нет. А внутри самого туннеля заперты несколько БМП. И на выезде из туннеля тоже стоит толпа взявшихся за руки людей, не дающих им выехать. Вот там, на выезде, из рядов периодически вырывается эта блондинка с криком: «Бляди! Суки!» и делает вид, что бросается под гусеницы. Естественно, из толпы выскакивают герои мужчины, для того, чтобы ее остановить, спасти и вернуть обратно. Я не помню точной последовательности дальнейшего, но первый человек, который оттаскивал блондинку, он просто зазевался, машина пошла задом, и случайно он попал под гусеницы – его расплющило у меня на глазах. Следующий этап: блондинка опять с криком «Гады, мерзавцы, убийцы!» вновь бросилась вперед, мужики рванулись ее ловить. А одна из машин все время хаотически двигалась туда-сюда. Там же не видно ничего, в туннеле. И одна из БМП, как такая детская игрушка, которая в комнате, знаешь, ударяется в ножку стола, разворачивается и едет в обратную сторону, ударяется опять, и опять едет обратно – так вот, двигалась и она. То ли там у водителя чердак поехал, то ли еще что. Зачем он это делал, непонятно. Но он метался судорожно, и в какой-то раз люди, которые бросились спасать блондинку, оказались в тылу у этой БМП. Машина сдала задом. И следующий человек был просто раздавлен между бруствером и этой БМП. Еще одно спасение блондинки, и кого-то затащили внутрь, солдаты выстрелили, и выкинули тело наружу. Толпа прибывает. Блондинка орет. Друзья в ужасе, потому что – вот она, кровища льется. Первая кровь путча. В довершение ко всем радостям, какой-то офицер выскакивает из одной из БМП с автоматом в руках и начинает требовать, чтобы машины были выпущены из тоннеля. Толпа отвечает криком «Гад! Фашист! Предатель!». Офицер срывает автомат и дает очередь над головами толпы. Каким чудом он не покосил там человек тридцать-сорок я до сих пор не понимаю. Может быть потому, что собравшиеся люди были в основном мужчины, от 20 до 40, прошедшие военную службу, и по мере того, как он вел автомат, толпа ложилась. Очередь прошла просто над волосами. На метр ниже, и весь рожок был бы в людях, - там нельзя промахнуться. Я смотрю, думаю: красиво ложатся! Но в этот момент заработал пулемет на БМП, который тоже решил дать очередь над толпой, и тоже взял упреждение вверх. Но над толпой, как ты понимаешь, находился я со своими приятелями. На этом доме до сих пор еще, прямо над нашими окнами – следы от пуль крупнокалиберного пулемета. Я призвал всех тоже залечь на пол. Но Курля кричала: «Нет! Там гибнут люди!...» (Надо признать, что мой квартирный «экипаж» оказался не так хорошо готов ко всему этому действу...) Однако пулеметная очередь была, слава Богу, перовой и последней. Внизу же продолжался тот самый натуральный бардак: блондинка визжала, сумасшедшая единственная машина металась, давя людей. Народ начал тащить троллейбусы, - выкатывать их на середину улицы и перегораживать ими выезд из туннеля. И тут стало понятно, что единственное эффективное оружие современного городского боя, это, конечно, – спаренный троллейбус! Это – гениальная штука! По сравнению с абсолютно бесполезными баррикадами, которых нагородили у Белого дома. Техника в них, троллейбусах попросту застревает. БМП как раз пошли на прорыв, то ли они получили команду, то ли еще что. Толпа уже озверела окончательно от вида кровищи, от вида трупов этих, которые валяются там на въезде-выезде. Их же никто оттуда не убирает. Над туннелем – зона толпы. На дне туннеля – зона военных. И эти убитые лежат посередине. Ну, БМП, - их всего было 6, или 8, не помню точно, - и рванули. И... увязли в этих самых троллейбусах. Увязли натурально. Хорошая, мощная машина БМП, чтобы выбраться из злосчастного туннеля с разгону таранила троллейбус. Но он мягкий! То есть, она влетает в него, протаскивает несколько метров и больше ничего сделать не может. Он складывается. Одна машина запуталась. Она с такой силой влетела, что застряла и – ни вперед, ни назад. А народ подгонял все больше и больше троллейбусов и ставил сзади. Дальше, смотрю, картина разворачивается совсем нехорошо, потому что еще одна БМП, стоящая в туннеле, вдруг вспыхнула. В нее бросили бутылку с бензином, или что-то еще, и я вижу, что экипаж оттуда не выпрыгивает. Значит, что? Гибнут солдаты-то!?
Но тут события приняли совсем неожиданный для меня оборот. Я решил посмотреть, что происходит во дворах, и выйдя в подъезд, спустился во двор своего дома. А еще за день до путча я взял у приятеля поездить машину. Новую «Ниву». И так как тогда это была большая ценность, то я, помнится, еще долго думал, где бы мне ее побезопасней поставить. Чтоб не украли. И понял, что самое надежное место, это на улице Чайковского, во дворе моего собственного дома, - там милиция, там посольство рядом, и уж здесь, под моими окнами ее скорее всего не тронут. Каково же было мое офигение, когда, выглянув, я увидел, как большая группа защитников демократии пытается поднять мою «Ниву» на руки, с тем, чтобы вынести ее на улицу и, видимо, скинуть сверху в туннель, на танк. Пришлось броситься и разогнать защитников демократии с криками: «Я вам покажу кузькину мать! Положь частную собственность на место!» Бойцы при этом упрямо пытались ее утащить, битва была нешуточной. Но «Ниву» я отстоял. Возвращаюсь наверх и, подойдя к квартире, вижу, что у моих дверей стоит человек с абсолютно черным, закопченным лицом. Лицо застывшее, как маска. И он не может ничего сказать. У него руки такие вытянутые, и тоже застывшие. И он открывает рот, а говорить не может. Причем, я понимаю, что этого человека отлично знаю. Не просто – когда-то видел, а прекрасно с ним знаком. Но в голове я не могу его идентифицировать: Вася... Петя... Коля..., а кто – понять не могу. Но в любом случае, я говорю: заходи! И когда он поворачивается, чтобы войти в дверь, я, перестав видеть его лицо, глядя со спины, вдруг понимаю, что это тот самый полевик-геодезист, у которого сегодня день рождения, с которым я расстался три часа назад. И я говорю: «Толик, ты?» А он: «а-э, мэ-а...» - открывет рот и ничего не может произнести. Ну, поскольку я понял, кто это, то и какое лекарство нужно – тоже ясно. Я бегу на кухню, приношу бутылку с водкой и даю ему в руку. Он залпом выпивает ее из горлышка и жестом показывает, что надо бы еще. Приношу вторую, он выпивает и эту. И переведя дух, говорит: «Отсюда видно, как горит?» Я спрашиваю: «Что горит?» Он говорит: «Танк!» Я говорю: «Видно». Он: «Пойдем!» Подходим к окну и видим, как внизу в полный рост пылает та самая БМП. Он говорит: «Гори-ит, сука! Хорошо-о! Надо бы пойти добить всех, кто внутри...» Я: «Куда! Толик! Кого добивать, зачем!?» Но тут на Толю начинает действовать литр водки. Я отвел его в ванную, он умылся, оклемался, и мне наконец удалось получить связный рассказ о том, что же произошло.
Гулянка геодезистов закончилась. Все разошлись по домам. А именинник решил, что час-то еще ранний, и что это ему, собственно, идти домой! А он так давно не видел друга Шведова. И почему бы ему не дернуть к Лехе на Чайковку. Поэтому он зашел в ближайший магазин, где купил очередную авоську красного (примечательно и важно для данного рассказа, что это была именно та самая, советская авоська, а не пластиковый какой пакет), с которой и отправился ко мне. Каково же было его изумление, когда выйдя из метро, он перед моим домом обнаружил кучу бронетехники. А тут надо сказать, что совсем незадолго до того Толик отслужил три года в танковых войсках. И вся романтика танкового боя, наведение пушек, все эти черпаки-деды и прочее, все еще было ему близко. Какая-то часть его души по-прежнему была заполнена всеми этими реалиями, гремящими железяками, стрельбами. И он рассказывает: «Я вижу: знакомая машина! БМП – «16 Аш, - там, - 4 Д, модель 83-го года с дульным тормозом хрен-15...» (что-то в таком роде). И я, - говорит, - подхожу к водителю, и с ним заговариваю: - Как ты тут, брат... все-таки в городе-то трудновато небось маневрировать... А такой чурка гребанный сидит, ничего мне не отвечает... Я ему: - Слышь, ты, салабон! Когда дед обращается, ну-ка отвечать по уставу! И представляешь, - говорит Толик, - этот удак нажимает на газ и просто начинает меня давить! То есть он натурально прыгает прямо на меня! А у меня с собой авоська с красным! И хорошо, в армии нас все-таки классно учили: там «17 сантиметров между днищем и нижним траком гусеницы», и надо – там – «выдохнуть и нос вправо...» И я инстинктивно – падаю, нос поворачиваю, он проезжает надо мной, а я лежу и думаю, интересно, как его-то учили? Нас-то учили, что надо сделать разворот, додавить врага... Будет давить, не будет? И тут он как-то дернулся, чем-то меня зацепил. Проехал. В общем, - говорит Толик, - прихожу я в себя, - сижу на асфальте, затылок разбит, грудь болит – достал он все-таки меня. И гусеницей куртка порвана... А сижу я в луже красного. И понимаю, что – скот! - разбил целую авоську! Волк позорный! Салага! И вижу: в туннель он туда скрывается, и его задний номер. Номер я засек…»
Дальше история, уже собранная мной из все более бессвязных Толиных рассказов. Пока народ ходил по дворам и пытался забросать моей-не моей, казенной «Нивой» бронетехнику в туннеле, скинув ее с парапета, Толик спокойно подошел к чьей-то еще стоящей машине, из которой бойцы за свободу сливали бензин (делали они это, кстати, за неимением шланга, так: открывали бензобак, подставляли бутылки, потом наклоняли машину, подняв противоположный бок, и сколько могло – выливалось). «Кидать умеешь?» - спросил Толик. «Нет.» - ответил человек. «Тогда отдай мне.» - сказал Толик и запасся бутылками. Замечу, что к этому моменту попытки запалить бронетехнику постоянно производились. Прямо у нас на глазах, там, под окнами. Но производились глупо и неумело. Люди кидали горящие бутылки, но то куда-то на нос машины, то на башню, ну, это все вспыхивало, догорало, и ничего не происходило. И тут Толя с бутылкой в руке увидел, что прямо под ним, внизу стоит вот этот вот - его личный враг, - тот, кто разбил его портвейн! И как его когда-то учили на полигоне, Толя задержал дыхание, зажег зажигалку, и отправил бутылку с этим бензином ровно в ту самую «щель № 3», - там, - «на 15 сантиметров от задней кромки башни...» туда, короче, откуда, - он точно знал, - вентилятор засосет горящий воздух в мотор. И вот, Толик запалил танк и с чувством исполненного долга как раз и появился у меня дома. При этом все свои действия этот истинный и единственный герой России произвел, как ты понимаешь, в состоянии полного шока, потому что на затылке у него была огромная ссадина. Судя по всему, его действительно ударила в грудь, сбила и отшвырнула та БМП, он грохнулся головой об асфальт. И, кстати, в реальности первый герой мог вполне стать и одним из первых покойников. Но все случилось наоборот. Свой первый и последний действительный танковый бой Толик выиграл у чудовища!
Ну, дальше, дома у меня, Толя пришел в себя. Время шло. На месте всей свары появился представитель властей Филатов. Троллейбусы растащили. Техника ушла. Народ тоже разошелся, оттянулся назад, к Белому дому.
Нигде я не читал исчерпывающих материалов о том, что же это было за движение бронетехники тогда. Есть какие-то отдельные разрозненные публикации, и, судя по ним, я понял, это та самая техника, которая подчинялась генералу Лебедю. И все, что они пытались сделать – просто переместиться по Садовому кольцу – из пункт «А» в пункт «Б». У них безусловно не было приказа свернуть из туннеля в Девятинский переулок и вообще двигаться к Белому дому. Тем паче – его штурмовать. Они должны были мирно куда-то уйти. Более того, к этому моменту уже все вопросы о том, будет или нет армия воевать против горожан, были Грачевым сняты. Лебедь получил соответствующий приказ, и эти машины не представляли ни для кого никакой угрозы. Это было чистой воды недоразумение. Но народу, тем людям в толпе в тот момент это, конечно, не было известно, и поскольку Садовое кольцо было, пусть хилой баррикадкой, но перегорожено, то было очень логично предположить, что техника пройдет по туннелю и на выезде повернет в Девятинский, подтянется к Белому дому со стороны набережной и начнет штурм. Для защитников на тот момент, да и для нас, глядевших из окна, было очевидно, что будет именно так. Ну и я своими глазами видел же, как тот советский офицер в центре города применил автомат против толпы безоружных людей, где были и женщины и дети! Он-то стрелял на поражение. Это есть в видеозаписи, вел очередь ровно над парапетом, явно хотел кого-нибудь зацепить.
Но конец истории следующий. Уже через несколько часов все средства массовой информации широко осветили весь эпизод. Люди опять вышли на улицы скандируя: «Павшие! Убитые! Защитим! Будем достойны!...» И я понял, что информационная ситуация перекошена. Героями стали те люди, которые в общем-то погибли случайно. Да, они погибли, спасая женщину. Но, не ведя бой! Я, все это наблюдавший, понял так, что никто из них, - по крайней мере, трое, которых я видел, - не пытался бороться с этой техникой. Те же, кто пытались, ничего сделать не смогли. И тот единственный настоящий герой, который совершил-таки действительно боевой подвиг, останется никому не известен! Мое журналистское сердце роптало, протестовало. Поэтому я позвонил другу Шашкову, и говорю: «Шура! Мы можем только одним способом сделать из этого исторический документ! Приезжай с камерой, и мы запишем рассказ об этом – через 12 часов, но прямо на месте, - Толик расскажет, где и как это происходило, и потом, если кто-то станет опровергать эту информацию, то можно легко посмотреть совпадения времени, точек, позиций... Там даже следы еще остались, где разлито красное. Мы снимем эту лужу портвейна – она еще не высохла! И любому русскому человеку сразу будет видно, что это – правдивый рассказ. С трудом мне удалось уговорить нашего героя, чтобы он вновь приехал ко мне (ночью, после событий, он-таки смотался домой, сказав, что это никому не интересно, что это - его личная танковая дуэль, и в гробу он видал «всю вашу демократию», и рассказывать никому ничего не будет…). Но я его нашел, пообещал, что мы наденем на него черную маску. И его в результате все-таки уломал. И вот, около 12 часов у меня в комнате встретились РТРошный журналист Шашков и герой. Подвело же меня мое традиционное русское гостеприимство. К приезду двух уважаемых людей я купил пару бутылок водки. Прибывшие репортер и герой выпили по бутылке и, обнявшись, заявили, что «личный бой, это – личный бой, и делать его публичным не имеет никакого смысла. А имеет смысл сгонять еще разок в магазин.» Что они и сделали. Оператор пропал неизвестно куда. Камера, не дождавшись, уехала. В итоге я имел сильно пьяного Шашкова и не менее пьяного героя, которые сошлись на том, что, де, - война закончена, и надо бухать дальше. Тем самым эпизод так и не был задокументирован – даже постфактум. Подтвердить эту историю могут разве что – та же Курляндцева, Вик, ну и я. По-моему, это все. Да, - еще люди, у которых Толян тогда отобрал те самые бутылки и, которые, возможно, видели, как он их метал. Ну, экипаж вряд ли что-нибудь может рассказать. Я, кстати, до сих пор не знаю, выжили ли они. У меня такое впечатление, что нет. По крайней мере, то, что жертвы в тот день были и среди солдат, - это тоже достоверно известно.
Тут еще надо заметить, что если бы мне еще пять, или даже три года тому назад, удалось уговорить Толика выступить перед телекамерами, подтвердить, что это именно он спалил тот единственный танк, чем «остановил нашествие врага», «защитил демократию» и доказать это, то, наверное, он получил бы свою звезду героя. Но боюсь, что сегодня, в путинской России, он уже получит исключительно уголовное дело и срок по соответствующим статьям. Поэтому имя его в нашем рассказе изменено и фамилии его называть мы здесь, тем более, конечно, не будем.

Записано В. Санчуком со слов А. Ю. Шведова в мае 2001 г. (см. Примечание к «Чеченским рассказам»).

ПЕРЕДАЧИ, ВЫШЕДШИЕ В ЭФИР В СРЕДСТВАХ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ С УЧАСТИЕМ АЛЕКСЕЯ ШВЕДОВА, ОКАЗАВШИЕСЯ ДОСТУПНЫМИ СОСТАВИТЕЛЯМ.

(Олегу - Ксении: по поводу всего нижеследующего – справиться об авторских правах).

БЕСЛАН

24

22.10.2004.
Ведущая – Нателла Болтянская

Н. Болтянская: … У нас в гостях журналист Алексей Шведов. Здравствуйте, Алексей!
А. Шведов: Добрый день.
Н. Болтянская: Говорим мы с Алексеем о Беслане. То есть речь идет… У нас с Вами два направления: первое – это помощь пострадавшим и вообще обстановка в Беслане, и второе – это заявление о прекращении работы «Учительского комитета» Беслана, интернет-сайта «Беслан.ru». Какова обстановка сейчас, Алексей?
А. Шведов: Обстановка, к сожалению, очень тяжелая. Наверно, может быть, такая же тяжелая, как она была в первый, второй, третий день. Вот все кажется… Каждый день кажется, что все, вот сейчас все кончится. Кончатся 40 дней, кончится трагедия похорон, трагедия поминок и начнется какая-то нормальная жизнь. Этого не происходит, к сожалению. В первую очередь, возможно, сейчас это из-за отсутствия… Самое важное – это из-за отсутствия своевременной психологической помощи в городе. В городе психоз, на самом деле. Это массовый психоз, потому что все события, которые происходили и которые происходят сейчас – происходят на пятачке, может быть, 500 на 500 метров. Это очень легко понять. Откуда дети ходили в школу – из соседних домов. Где погибшие, где родственники – там же, на этом же пятачке. И самая, может быть, страшная картина сейчас в городе – это кабинет директора школы. Он весь исписан граффити: «Убирайся, мы убьем тебя», «Не смей возвращаться». И самое страшное – это то, что уже учителя стали получать звонки с угрозами о том, что «Вы не сделали все возможное для того, чтобы спасти наших детей». Это истерия. Это истерия, которая выплескивается сейчас и в администрацию, куда приходят женщины. Они в шоке все еще. Эти люди все еще в шоке…
Н. Болтянская: Нет, ну понятно, что они в шоке, но с чего вдруг возникла идея того, что во всем виноват, например, директор школы.
А. Шведов: Ну, на этот вопрос я искал ответ несколько дней. Мне тоже было непонятно, как это получилось, потому что достаточно ясно, кто, собственно, виноват в трагедии. А потом оказалось, что все как всегда очень просто. Дело в том, что у детей бред. Они не получили психологической помощи и девочку…
Н. Болтянская: Вот вопрос в связи с этим, Алексей. 6 сентября нам на «Эхо Москвы» позвонил психолог Александр Асмолов и сообщил о том, что у него есть группа российских и израильских психологов, израильские – владеющие русским языком, которые, подчеркиваю, за свой счет готовы вылететь в Беслан и я его связывала – я сама это делала – связывала с помощником Дзасохова.
А. Шведов: Ну, это продолжает оставаться сложнейшей проблемой. Я тоже говорил с психологами и американскими и нашими отечественными. В первую очередь с теми, у кого есть опыт помощи, допустим, 11 сентября. Сложнейшая проблема. Дело в том, что одна из ее составных частей, очень важная, это преодоление сопротивления, допустим, тех же родителей, для того, чтобы они дали возможность работать с учениками. Нет осознания того, даже в Москве, насколько это нужно, насколько это важно. А уж в Осетии – это достаточно… Беслан – в общем, в сущности, это деревня. Даже самые интеллигентные, образованные, те же учителя – они говорят: «Ну да, ну, может быть, надо сходить к психологу, может быть не надо». Не был осмыслен опыт Буденновска. Мне как-то, «в кавычках» повезло. Я был в Буденновске спустя три года после событий и беседовал с врачами и это ужасно, потому что… Массовая неуспеваемость, физиологические нарушения, преступность среди подростков. Я видел своими глазами – прошло три года – я видел своими глазами истерики ночные, женщин плачущих, детей, которые абсолютно неадекватны. Никто об этом не писал, никто это не исследовал, и сейчас как будто бы это у нас случилось в первый раз. И поэтому…
Н. Болтянская: Итак, давайте подведем итоги. Значит, первое – это то, что называется измененным состоянием сознания, то есть продолжающийся шок у тех, чьи близкие, соседи и даже просто, что называется «земляки» стали жертвами теракта. Так?
А. Шведов: Да, конечно, я только не хочу употреблять термины. Просто то, что я вижу своими, видел своими глазами. Вот две девочки пострадавших. Вот они 40 дней сидят дома, никуда не выходят. Не знаю, примените любой термин.
Н. Болтянская: Второе, что поскольку люди не получают, с Вашей точки зрения, реальной поддержки, то их, так сказать, душа, их психика ищет выхода. И в какой-то степени заложниками этой ситуации сегодня становятся сотрудники школы.
А. Шведов: Более конкретно – это очень просто. Одна из девочек, которая была в школе, на мой вопрос… А я даже не спрашивал, кто-то заговорил о директоре, она сказала: «Да, директора надо убить, она все время пила воду и все время ела яблоки, в то время как мы там мучились». И я тут же переспросил у тех, кто находился в зале рядом с ней и тот, кто мог видеть также директора: «Что, это было?» Они сказали: «Нет, да что вы, это невозможно, это нереально. Этого, конечно же, не было». Ребенок утверждал это категорически совершенно. Корреспонденты местных, иногда центральных газет записывают эти интервью, публикуют их, и вот мы имеем эту истерию. На самом деле этого ребенка надо было, безусловно совершенно, лечить. Соседский ребенок, сын Лены Касумовой на вопрос корреспондента «Что он делал в школе?» спокойно ответил: «Я играл там на компьютере». Когда его спросили: «Какой компьютер, Тимур, ты о чем?» он сказал: «Ну как, ну мне вот сегодня ночью привиделось, что я с мальчиком, который погиб, что мы играли там на компьютере». Вот так вот рождаются слухи, так рождаются мифы.
Н. Болтянская: Алексей, скажите, пожалуйста, «Учительский комитет» Беслана – кому реально мешает?
А. Шведов: Ай, по-моему, это продолжение той же самой истерии, той же самой невнятной, непроясненной ситуации: кто же и за что отвечает. «Учительский комитет» был создан и реагировал только на те конкретные обстоятельства, которые возникали. И это взаимное недопонимание чиновников, их подходы и подходы учителей. Даже история… Давайте немножко вернемся к психологам. Вот самый важный момент, что все, что делает государство – оно делает по заявительному принципу. Тебе нужно – ты подходи, заявляй, и мы тебе что-нибудь дадим. Принцип очень медленный, очень неэффективный. Вот с теми же психологами та же история. Можно сколько угодно спрашивать чиновников на местах: «Нужна вам помощь?» Ответ будет: «Ну, мы не знаем, к нам никто не обращается» и так далее, и так далее. И вот взаимное несоприкосновение, недопонимание государственной машины и «Учительского комитета»… Чиновники, просто, на самом деле, я думаю, не знают, что делал «Учительский комитет» и для чего он создан. И сейчас воспринимают его как некую политическую силу…
Н. Болтянская: Одну секундочку, Алексей. То есть все-таки инициатива по поводу закрытия «Учительского комитета» Беслана – это чиновничья инициатива, а не населения Беслана?
А. Шведов: Нет, ну конечно, это чиновничья инициатива, потому что с первой минуты было понятно, что комитет вот работает сегодня, а будет работать завтра или нет? Учителя и все, кто работает в комитете – бывшие учителя, просто добровольцы – прекрасно понимали, что в Осетии, глубоко провинциальной, где все делается только с разрешения или с санкции, или по ценному указанию руководства республики, такая организация долго не может существовать.

25

06.09.2005

Годовщина Беслана на телеэкране

Автор и ведущая Анна Качкаева

Анна Качкаева: Безжизненные глаза женщин, еле сдерживаемые рыдания мужчин, повзрослевшие лица выживших мальчиков и девочек. И три сотни цветных карточек на развороченных стенах из красного кирпича. Дети и взрослые, которых уже год нет. Запоздалые бутылки воды. Демонстрация взрослого бессилия. И тут же в новостях президент в толпе жизнерадостных студентов в первый день траура. Заклинания государственных новостей о том, что заявления нескольких женщин Беслана о политическом убежище, потому что они потеряли надежду на справедливое расследование, не существуют. И кадры других каналов, на которых его зачитывают перед десятками микрофонов. Потом президент с матерями Беслана, с первыми, по сути, за годы его правления не отобранными специально для этой встречи людьми. Президент говорил и смотрел мимо окаменевших женщин и мимо камер. Телевизионная минута молчания, вписанная между рекламой. Два фильма на НТВ, которые рекламой не прерывались, "Черный сентябрь" Вадима Такменева - фильм-настроение и журналистский фильм британского режиссера Кевина Сина "Беслан". Хронология событий трехдневной драмы в фильме Оксаны Барковской "Последний звонок Беслана" на "Ren-TV".

"Государство не в состоянии обеспечить безопасность" - ужасное по своей сути для любого президента признание. Но тему эту на телевидении развивать не стали. Слез было много, вопросов мало, ответов еще меньше. Неуместный в дни траура прокурорский рапорт - "Террористы были накачаны тяжелыми наркотиками" - даже не стали повторять в итоговых воскресных программах. Трагический сюжет в воскресном "Времени" из Израиля - 30 лет назад там тоже была своя школа, которую штурмовали - выглядел очередным оправданием и не отвечал на вопрос: усвоен ли урок?

Годовщина Беслана миновала. Как телевидение вспоминало драму - тема нашего сегодняшнего разговора.

Наш сегодняшний гость Алексей Шведов вчера был в Беслане, и в дни трагедии, год назад, был в Беслане. Вадим Такменев, которого я рассчитывала сегодня пригласить, несет свою репортерскую службу в Новом Орлеане. Уехал в командировку и один из консультантов британского фильма "Беслан" журналист "Санди таймс" Марк Франкетти. Зато Алексей, который тоже консультировал фильм "Беслан", прошедший в эфире НТВ, сегодня в нашей студии.

Алексей Шведов: Добрый день.

Анна Качкаева: Мы начинаем очень непростой разговор о том, как телевидение вспоминало Беслан. Я так понимаю, что вы смотрели телевизор в эти дни вместе с женщинами Беслана. И каково было впечатление, если, конечно, кто-то из них что-то смотрел? Хотя, я так понимаю, что фильм британский смотрели.

Алексей Шведов: Если быть строго точным, то смотрел, но не с женщинами, а исключительно в мужской компании. Ну, общее место, что нет в Беслане никого, кто бы ни пострадал, кого-то ни потерял. Я сидел в доме, где отец семьи, он - вдовец, и две его дочки были заложницами в школе. Журнал "Тайм" потом их назвал людьми года в Европе. И был день рождения, 3-е число - день рождения одной из девочек, я пришел как раз на этот день рождения. И остальные люди, которые сидели в доме, это соседи, тоже кто-то был в заложниках, у кого-то дети были в заложниках. Типичный бесланский дом. И день рождения был прерван, потому что девочки пошли записывать фильм на видеомагнитофон, а мужчины сели перед телевизором. Правда, местная газета, которая является главным источником информации, наверное, единственным, программы телевидения, она не анонсировала.

Анна Качкаева: Так, дело в том, что вообще его мало анонсировали. Его анонсировали накануне только в программе "Сегодня", потому что вообще -то появление этого британского фильма любопытно. Иностранные журналисты, которые работают в Москве, знают, что премьера фильма в Англии была в марте. И совсем недавно фильм вроде бы, посмотрели в ФСБ и вроде бы посмотрели в администрации президента и срочно рекомендовали НТВ купить. Спешка была такая, что еле его успели купить, перевести, и поставить в эфир. Хотя на НТВ уверяют, что решение принимали самостоятельно, просто оценив настоящую журналистику в британском фильме. Тогда, правда, я думаю, что могли бы купить и французский фильм, который более публицистичный, и фильм "Эн-Би-Си" с той самой съемкой зала с заложниками, которую передали журналистам этой телекомпании. Но остановились именно на этой британской картине. И каковы бы не были причины, фильм, конечно же, восполнил какие-то пробелы о драме в Беслане, вернул на экран запрещенного Аушева, например. "Ren-TV", правда, накануне тоже показал эксклюзивное интервью с ним. В общем, эти фильмы подтвердили, по-моему, состояние неуправляемого бардака, царившего у захваченной школы. Алексей, что люди говорили? Они все-таки телевизор смотрели эти три дня, какое у них было впечатление?

Алексей Шведов: Если опять-таки быть строго точным, телевизор, конечно, именно эти три дня если кто и смотрел, то смотрел урывками.

Анна Качкаева: Понятно.

Алексей Шведов: Днем все к школе, третьего числа весь день днем - к школе, потом - на кладбище. Потом очень многие просто шли к своим могилам на кладбище. И есть единственный сюжет, который обсуждался, о котором говорили все время, из федеральных каналов единственный кусок, когда представитель ЦОС ФСБ - то, что на слуху: почему представитель ЦОС ФСБ опять стал говорить о изнасилованиях, которые были в школе? И дальше такой богатый русский язык и в мужском, и в женском исполнении. Это одиозная совершенно история. Непонятно, это откуда-то из глубин человеческой физики всплывает, вот надо найти, чтобы были изнасилованы. Ну, не было в Беслане ничего подобного близко, ни намека, ни тени, ни в показаниях очевидцев, нигде. Когда об этом слушок, какие-то местные журналисты писали - ладно. Но когда официальные власти в день трагедии на федеральном телеэкране говорят о том, что такие факты были, и это еще на Северный Кавказ, на Осетию. Конечно, у всех траур, все ходят, держатся за голову: зачем опять, откуда взяли? А вообще, в принципе, для Осетии, естественно для Беслана, конечно, более значимыми, намного более значимыми являются местные новости, местное телевидение и то, что оно показывало в эти дни. Вот это там смотрят.

Анна Качкаева: А что показывало местное телевидение?

Алексей Шведов: А местное телевидение было достаточно официозно, очень много шло репортажей. В основном оно показывало репортажи, конечно. Были показаны еще до первого, насколько я знаю, фильмы и сюжеты, сделанные местными журналистами. Я не видел, к сожалению, эти ленты. Но очень позитивно к ним относятся люди. Они такие очень спокойные, тоже сделанные на материалах, снятых первого числа. А так смотрят новости. Телевидение - это в первую очередь источник, как сводка погоды, это источник информации. Откуда люди узнают, когда будут запускать шарики, когда полетят голуби. Программа траурных дней, если это можно назвать программой, тоже до конца не была известна. Поэтому, конечно, смотрели в телевизоре новости: а что у нас будет, а где у нас будет.

Анна Качкаева: Хорошо, тогда вернемся к фильму. Я так понимаю из наших с вами предварительных разговоров, что люди были довольны тем, что сделали вы и британские коллеги.

Алексей Шведов: Не понятно, кто больше в этой комнате был доволен.

Анна Качкаева: Хотя, конечно, все слово "довольны" как-то...

Алексей Шведов: Нет, Аня, нормально. Слово "доволен" в данном случае прозвучит, я его еще раз повторю. Мы сидели в той комнате, где как раз снималось в начале октября интервью с Леной Касумовой, одной из заложниц, за тем же самым столом. Да, я говорю слово "доволен", потому что мы страшно мучили этих людей, когда делали фильм. Потому что идти и уговаривать женщину, которая три недели тому назад потеряла двоих детей, уговорить ее, что мы сейчас принесем камеру и будем час-два задавать вопросы, а до этого еще встреча с журналистами, чтобы выяснить круг вопросов. Это очень тяжело. Ты должен иметь какую-то уверенность в том, что ты имеешь право это делать. Я никогда не работал с 4 английским каналом, я не знал, какой фильм у них получится. Единственное, что их выбрали, потому что они делали фильм о "Норд-Осте", и фильм удался. Вот это была единственная гарантия. И когда я сейчас увидел реакцию людей в комнате, как они смотрели, не отрываясь, этот фильм, от первой до последней минуты, как они шикали друг на друга, смотрели в абсолютной тишине, и как потом они (это мои все хорошие знакомые) пили за каждого из создателей фильма. И они просили передать огромную благодарность всем тем, кто его делал. Поэтому я как человек, который работал над этим фильмом, я могу сказать, что я, конечно, очень доволен. У меня ушел этот страх, не зря ли мы мучили такое количество людей.

Анна Качкаева: Понятно, что в фильм многое не вошло, вы сами говорите, что с каждым человеком по 2-3 часа разговаривали. Фильм воспроизводит не совсем хронологическую последовательность, а драматическую : соединение праздника и беды с самого начала. Дорога, по которой едут-едут-едут, эти кадры монтируются с торжественной линейкой, и дальше эти три дня с удивительными откровенными воспоминаниями людей, которые очень достойно держатся в эфире. Жутковатые кадры с проходкой Аушева по траве к школе. И вся эта дикая сцена в зале. Вы полагаете, что этот фильм отразил три дня, максимально дал представление людям о том, что там было?

Алексей Шведов: Я еще раз сошлюсь на мнение аудитории, которая смотрела. Они сказали: "Какой жесткий и какой точный фильм!" Потому что здесь показано все то, о чем нам год не говорили. Я честно сказал, что то, что вы здесь увидели, вы увидели самую мягкую из возможных версий создания фильма. Мягкую, в смысле того, что очень много не вошло из того расследования журналистского, которое мы делали. Оно, в основном, посвященно третьему дню. Режиссер выбрал такую линию. Вот это называется менее жесткое, менее документальное, более эмоциональное кино. Если бы мы работали с Терезой Чеплс, собранный нами материал позволял сделать кино более расследовательским, еще более, возможно, сильным по влиянию. Режиссер выбрал другую манеру, безусловно, его право, он больше апеллировал к эмоциям, меньше к фактам. Я думаю, понятно, о чем я говорю. Хотя и фактологичный фильм, который, конечно, воспроизводит хронику трех дней, конечно, не вобрал в себя весь тот материал, который был собран, в силу разных причин. Если бы вошло еще что-то, конечно, была бы еще более сильная работа.

Анна Качкаева: А вот что? Вы говорите еще что-то. Что еще, что осталось за кадром?

Алексей Шведов: За кадрами остались собранные не менее двух десятков, а может быть, и больше интервью, по горячим следам взятые мною и еще одним моим коллегой. Например, это интервью, взятые у всех жителей всех пятиэтажек, во всех квартирах и во всех окнах, которые выходят на школу. Это достаточно подробное интервью с людьми, которые находились в домике сторожа. Это ключевые - то, что не вошло, интервью, ко всему есть видеархив. То есть можно было больше намного работать, показать и рассказать о том, что происходило, например, в минуты взрыва, до него. И ответить на массы вопросов, вымыслы можно было бы отмести по поводу того, что приехало больше машин или что было намного больше боевиков. Но ничего, снимается еще один документальный фильм, очень подробный "Си-Би-Эс" делает, в нем все это будет.

Анна Качкаева: В британском фильме, минималистском по выразительным средства, но вполне эмоциональном - поэтому, может быть, он хорошо ложится на аудиторию российскую - там минимум текста. И очень четкий британский подход - раз минимум текста, то много синхронов, встык смонтированных. И подход простой - мы вам показываем, делайте вывод сами. И я хочу, чтобы наши слушатели сейчас один из самых драматических эпизодов фильма в звуке услышали. Это второй день захвата, когда он переходит в третий. Зал с заложниками уже накрывает помешательство, как говорят женщины. Зал уже плохо управляем, дети не выдерживают от жажды. Воспоминания этих женщин-заложниц в фильме чередуются со словами детского доктора Рошаля, который был выставлен, чтобы успокоить родственников.

Звуковой фрагмент фильма "Беслан"
Рошаль: Кто с камерами, со светом, в глаза мне светите очень здорово. Да, у человека эмоции. Спокойствие - наша сила.

Заложница: Вот это я хорошо запомнила, что еще сутки - и дети начнут умирать. Вот в какой-то момент мы разговаривали об этом, что дети уже не выдержат. Если взрослые еще могут как-то продержаться, то маленькие дети не выдержат этого. Без пищи можно, без воды - нет.

Рошаль: У нас в запасе 8-9 дней. Сегодня угрозы жизни, даже без воды, нет ни одному ребенку. Это я вам говорю как детский доктор.

Заложница: На третьи сутки под утро, это было последнее, что я от него помню, он мне сказал: "Мама, смотри, какое красивое утро. Значит, все хорошо закончится". Потом он мне сказал: "Мама, я тебя очень сильно люблю. Ты всегда все делала для меня". Мы поцеловались с ним три раза, потом он у меня стал бредить: "У меня здесь горит, положи что-нибудь холодное". Все время просил у меня холодное. Мне потом сказали, что он не от сердца умер. Мне кажется, у него случился инфаркт, не знаю.

Рошаль: Ваш президент замечательный, молодец. Он полностью на вашей стороне.

Анна Качкаева: Вот такой вот фрагмент из британского фильма режиссера Кевина Сина "Беслан".

Наши слушатели пишут, что виноватых так и не назвали. Винят во многом Путина и команду ФСБ. Светлана вот об этом пишет.

"Хорошая была картинка", - кто-то удачно выразился. Мы видели только Путина и не слышали ни одного вопроса от матерей. Просто позорная встреча", - Ирина из Москвы.

"Участие президента в расследовании можно обсуждать только с позитивной стороны. Телевидение освещало с душой и пониманием эту трагедию. Мы солидарны с осетинами и нашим президентом", - это мнение Натальи из Москвы.

"После выволочки Максимовской за идеологически неверный сюжет об Украине она оправдалась перед американским начальством, слепив гадкую агитку про Беслан. Либералы, говоря о теракте, обвиняют Россию, а не чеченцев", - Елена.

"Я обратила внимание на интервью главы Северной Осетии у Максимовской в программе. Он сказал, что в этом виноваты федеральные чиновники. Это смело с его стороны".

Алексей, как вам кажется, почему было так мало российских фильмов? Фильм Вадима Такменева, рвущий душу, но это скорее фильм-настроение, он через детей сделан, хотя и там появились редкие для российского телевидения кадры - интервью с родителями Нурпаши Кулаева, которые говорят о том, каким он был славным, как пек лепешки и помогал старикам, и ушел как на фронт. И они полагают, что он ни в чем не виноват. Был хронологически выстроенный фильм на "Ren-TV" Оксаны Барковской. Показали свой фильм, официально - государственическую версию на канале "Россия". Все. Почему все-таки, как вам кажется, был выбран британский фильм?

Алексей Шведов: Выбор-то очень маленький, на самом деле. Мы все видели, кто что снимает. Первыми сделали фильм, как ни странно, греческий канал. Я с ними не работал, потому что практически они прилетели почти сразу. Слышал отзывы, сказали все, что он коротенький был, очень неплохой фильм, но он делался по горячим следам. Потом одновременно делали фильмы "Си-Би-Эс" и "Chanel 4", я думаю, что больше никто и не делал. Такие ленты действительно очень дорогие, и окупаются они за счет продажи на огромные аудитории, то есть их продают не компаниям, а странам. Естественно, если у вас в одно и то же время выходят уже не два, а три или четыре фильма, то есть вероятность того, что вы просто не окупите продукцию. Я думаю, что это главная причина. Выбор-то был невелик. "Си-Би-Эс" - это не совсем документальный фильм: час - это документальный фильм, а второе - это программа, в которой выступают видные политики, обсуждая тему.

Анна Качкаева: Вам, кстати, известно, что же все-таки была за история с пленкой, которую якобы кто-то из сбежавших террористов передал журналистам американским?

Алексей Шведов: Известная история. Ничего в ней секретного нет, просто есть очень жесткая политика телекомпании в отношении их архивных материалов, то есть того, что они получили, приобрели и так далее. В Америке к этому очень щепетильно относятся. Исходники, архивы не передаются. И вопрос сотрудничества со спецслужбами или нет - это дело каждой компании. Пленок было в первые дни Беслана - огромное количество, и в зале валялись пленки, люди унесли пленки.

Анна Качкаева: То есть они могут оказаться и у людей еще дома.

Алексей Шведов: Сейчас мы считаем, что пласт полностью, конечно, исчерпан. Очень большой пласт, очень много пленок в ФСБ. Мы знаем, кто снимал эти пленки, просто задокументированные показания людей, кто снимал, где снимал и откуда. Но это все в материалах следствия, не знаю, существуют они там еще или нет. А к людям с камерами на виду просто подходили, нам предлагали самые разные материалы, никто не предлагал нам покупать, нам давали кассеты. Посмотрите, возьмите.

Анна Качкаева: А как вы думаете, что такое произошло за год, что раскассировали, что называется , Аушева, табуированную тему его похода в школу и инсинуации вокруг его роли во всей этой истории вдруг вот так сняли и разрешили и на "Ren-TV", и на НТВ показать?

Алексей Шведов: У меня абсолютно нет никаких идей по этому поводу, особенно в рамках того, о чем мы говорим, потому что это отдельный политический вопрос. То, что для Аушева, скорее всего, была предназначена роль и, возможно, до сих пор предназначена - роль козла отпущения. Надо же найти виноватого, на эту роль в кухонной, обычной логике больше всего подходит Руслан Аушев. Он во всем и виноват, что дети погибли, и что штурм был не вовремя. Поэтому все эти игры: Аушева открыть, приоткрыть, закрыть - они, собственно, никуда не уходили. Они продолжаются. В фильме понятно, что Аушев появляется и играет одну из важных ролей, потому что эта роль была. Аушев прошел. Я находился в этот момент в доме, дом рядом со школой, я сижу у окна, разговариваю со свидетелями, мимо меня проходит Аушев. Я выпрыгиваю в окно, а он уходит просто в школу: он шел, не останавливаясь, просто не останавливаясь. Причем это было место, где стреляли просто в лоб, в упор. Там, где он раздвинул сетку и проходил сбоку, встали журналисты. Он шел совершенно спокойно, не оборачиваясь. Да, и тут же мы снимали, фотограф журнала "Тайм" снимал его, он выходил через то же место, снимал его с детьми. Вот что такое документ, что такое телевидение, что такое съемка. Те, кто был на месте, те, кто мог видеть эти материалы, для них нет вообще никакого вопроса: герой Аушев, не герой. Это все было наглядно. И поэтому, конечно, в этом фильме добиться интервью у Аушева было трудно, он очень не хотел давать интервью. Нам не удалось получить интервью у Гуцериева, другого участника этих трагических событий, который тоже очень много сделал. Они вместе прилетели для переговорного процесса и для обмена, соглашение о вывозе трупов и так далее. Конечно, это самые главные участники, конечно, их снимали. А политические игры в России, я не знаю, это не история.

Анна Качкаева: Еще мнение наших слушателей. Мария Александровна нам пишет: "Чего бы нам - в смысле "Свободе" - на себя не обратиться? Каждый день в новостях вы подогреваете экстремистов и бандитов в Чечне. Термины "моджахед", "шахид", "полевой командир" возвеличивает убийц. В Ираке у вас -"вооруженные люди, а у нас - "моджахеды". С терминами всегда есть проблема .

"То, что эти нелюди насиловали, не вызывает сомнений". Некая коллективная группа москвичей, не решившаяся подписаться, почему-то в этом убеждена. "И вы там свечку не держали, - поэтому не отрицайте. Хватит из них делать ангелов. Помните, что они творили. Наше ТВ замечательное, и все оно осветило хорошо".

Алексей Шведов: Уважаемая "группа москвичей", вы подъезжайте туда, в Осетию и где-нибудь тихо шепните, что вы точно знаете, что насиловали. Желаю вам, чтобы с вами сделали то, чего вы заслуживаете.

Анна Качкаева: "Беслан - следствие войны, показать его еще сложнее, сем войну. К путанице добавляется еще и шок. Сначала надо научиться войну показывать. А вот фильм Поборцева ангажирован и проникнут скорее любовью к ценностям, а не к истине".

"Будут ли материалы, не вошедшие в фильм, фигурировать на суде в качестве доказательств?" - спрашивает нас Татьяна. Насколько мне известно, и об этом говорили журналисты, что фильм, во всяком есть в распоряжении у компетентных органов. А уж будут ли они обращаться... К вам обращались за дополнительными материалами?

Алексей Шведов: Хороший вопрос: будут ли фигурировать на суде? Да, уже звонили из комиссии местной Кесаева. Там просто, пока я был в Беслане, разыскивали, есть ли кто-то, кто бы мог связаться с создателями фильма. Да, я знаю, что есть интерес у адвокатов потерпевших. Речь идет не о компетентных органах, а речь о том, что сами граждане будут пытаться представить какие-то материалы из этого фильма на суде. Да, этот интерес, безусловно, есть. Но я хочу сказать еще одну вещь: и "Си-Би-Эс", и "Chanel 4" сразу купили все видеоархивы, которые там были. Большая часть материала, я могу точно сказать, что лучшие, самые информативные материалы для следственных органов отсняты русскими камерами.

Анна Качкаева: В том числе камерами НТВ и в том числе камерами канала "Россия".

Алексей Шведов: Я не хочу просто сознательно называть сейчас какими, потому что сейчас этот материал, конечно, будет истребоваться в суде. Как бы он куда не пропал, как это у нас часто бывает. Вот такая вот ирония судьбы. Монтаж-то британский, а архив-то российский.

Анна Качкаева: Вот и вернулись к российским журналистам Российские почему то почти не пытались сделать не фильм-настроение, а расследовать случившееся и попытаться ответить на существенные вопросы?

Алексей Шведов: У меня много друзей российских журналистов. Ну, как вы себе это представляете? Вот я сейчас в Беслан летал за свой счет, что-то делал там для Радио Свобода, что-то для "Эха", но не за тем летал, чтобы получать за это гонорары, как и в прошлом году, 1-го числа. Сделать документальный фильм - это большие деньги. Ну, хорошо, у меня так много совести и чести, я работаю на НТВ, я сделаю этот фильм. Сделать фильм, который, мы понимаем, что никогда не пойдет в эфир, это ж каким надо обладать нечеловеческим мужеством, а главное, надо обладать независимым капиталом и независимым временем для того, чтобы это делать. То есть это нереально. Вот как заложники были обречены абсолютно жесткой позицией Путина, а до этого по "Норд-Осту", что не будет никаких переговоров, наша цель - убрать террористов. И каждый его подчиненный...

Анна Качкаева: Так и в случае Беслана спасали страну, а не детей.

Алексей Шведов: Я это и имею в виду. Так и здесь, заданность уже телевизионной сетки, что можно показывать, что - нет - автоматически всем связывает руки. Кто ж будет возиться?

Анна Качкаева: Наша слушательница спрашивает, будет ли повтор английского фильма о Беслане, а если это не планируется, то, как можно повлиять на руководство телевидения? Думаю, что , вряд ли можно, потому что надо понять, на каких условиях этот фильм был куплен. Подозреваю, что, возможно, даже для одного показа. Тогда вряд ли его будут повторять.

Санкт-Петербург у нас на линии, Алексей вы в эфире.

Слушатель: Известно, что в Советском Союзе определенным образом готовили террористов, были публикации на Западе о том, что в университете имени Патриса Лумумбы готовили специалистов по психологическому терроризму. И вместе с тем те люди, кто готовил их, никто ведь не покаялся. До сих пор эти люди не покаялись, не признали свою вину, и до сих пор будут совершаться такие террористические акты. И кто может их остановить, ведь специалисты, которых готовили в Советском Союзе, могут работать и на "Аль-Каиду", и на чеченцев.

Анна Качкаева: Алексей, к слову сказать, многие спецслужбы крупных держав в состоянии "холодной войны" готовили подобных специалистов. Кто-то покаялся, кто-то - нет. Наверное, это тоже следует расследовать и показывать. И вот, кстати, в эфире Первого на этой неделе опять же фильм "Четвертого канала" будет показан к 11 сентября - о Гамбургской ячейке, о студентах, благополучных вполне, живущих на Западе, которые подготовили и провели страшный терракт 11 сентября. Это вопрос журналистской ответственности и желания делать такую тяжелую работу. И воля власти - не противиться показу. А журналистам настаивать, а гражданам добиваться и этого требовать.

Владимир Иванович из Москвы, вы в эфире.

Слушатель: Конечно, это трагедия. Трагедию вроде бы рекламировать и не надо, но в назидание показать, что это действительно было, это, конечно, необходимость. Я только сожалею, что следовало показать причину теракта, ее там нет. Хотелось бы, чтобы на этом фоне показали Рублевку, ее высокие заборы, ее дворцы, чиновников, власть, футбольный клуб "Челси", нищету российского народа, аморфный Стабилизационный фонд.

Анна Качкаева: Да, Владимир Иванович, это сагу надо снимать с продолжением. Это уже был бы другой фильм. Хотя и в этом конкретном фильме вопросы - о корнях террора в чеченской войне -поставлены, потому что ответов на них так и не получено.

Леонид Константинович из Тверской области, вы в эфире.

Слушатель: Раньше Путин делал громкие заявления, он почти кричал: "Мы не позволим помогать грантами правозащитникам и политикам". После встречи с матерями он сменил концепцию и сказал: "Это не я". Раньше он говорил этими заявлениями, что государство - это я. А после встречи с матерями сказал: "Это не я, это государство виновато в том, что не спасло ваших детей".

Анна Качкаева: Да, вообще, отчет об этой встрече, опубликованный сегодня в газетах, производит грустное впечатление. Потому что, судя рассказам женщин, президент действительно пребывал, видимо, весь этот год, несмотря на расследование, в состоянии глубочайшей дезинформации. Не знал о том, что стреляли огнеметы, не знал вначале о количестве детей. Не смог уволить господина Патрушева, потому что увольнение - это не метод решения проблем, и так далее. Обещал вроде бы, как сказали матери, покаяться публично, но хватило только на то, что сказал, что государство не может защитить.

Алексей Шведов: Моя реплика по этому поводу. Я тоже много достаточно знаю об этой встрече. И один из вопросов, который там был, там каждый из приехавших выступал не как делегация с требованиями. А беседу быстро повернули так, что каждый выступал как свидетель эпизода, как личное, частное лицо - свидетель эпизода. Владимир Владимирович рассказывал, что он об этом знает. Несколько минут обсуждался эпизод: стрелял танк или не стрелял. Свидетели говорят: стрелял. Путин открывает бумажку, читает: да, стрелял, в 21:00. Свидетель: "Я это видел в три часа". Путин открывает другую папку, приходит помощник, время идет, другая справка: стрелял в три часа. На следующий день мы смотрим фильм, и в фильме отчетливо видно и слышно, как стреляет танк.

Анна Качкаева: Танк, и идут новости днем.

Алексей Шведов: Да, и я все время обращаюсь вот к этой аудитории, к этим бесланцам, которые сидят вокруг меня, которые делегировали этих людей. Они говорят: "Если это не танк, то что?" Это к вопросу о фильме, и как своевременно он попал ко времени дискуссии между делегацией и президентом. Все очень наглядно. Взрыв, облако наверху - было, не было, внешний, внутренний. На встрече это тоже обсуждалось у президента, а в фильме отлично видно, как появляется облако.

Анна Качкаева: И в фильме, кстати, есть редкие кадры следователей, которые рассказывают. Может быть, ради этих кадров так настойчиво этот фильм пытались показать в эфире, потому что следователь настойчиво говорит, что все-таки второй взрыв произвели сами террористы, совершенно сознательно. Где это доказано, тоже пока не ясно. "Вопрос к создателям фильма: насколько морально и нравственно верстать мало относящиеся к правде версии о трагедии? Вы стремитесь выдать правду при отсутствии правдивых сведений и свидетельств", - Марина.

Алексей Шведов: На это очень легко ответить. Марина, вы слышали, например, в фильме голос режиссера или мой голос, или еще чей-то? В британской документалистике все делается очень просто: говорят только те, кто непосредственно участвовал в событиях, и говорят то, что они считают необходимым сказать по этому поводу. Никто никаких версий вообще не выстраивает.

Анна Качкаева: И в ответ Диме, который говорит, что, "судя по звуку, который вы дали, британский фильм был занят не поисками истины, а эмоциями пострадавших, тогда этот фильм ни на что не претендует кроме, жалости". Жалость, кстати, тоже не самое плохое чувство, Дима, хочу я вам сказать. Вы фильм, видимо, не видели. Мы дали двухминутный фрагмент из сорока. И дали его совершенно сознательно, потому что мне кажется, что в этом фрагменте точнее всего продемонстрирован принцип - без всяких авторских слов - разоблачается совершенно очевидное вранье.

Алексей Шведов: Дима, если бы вы видели лицо режиссера, он прилетел в Москву, и я тут же открыл ему компьютер, показал ему фотографии, которые были сняты в Беслане. Немолодой уже человек, вот он рыдал, как ребенок. Ему было страшно тяжело работать. Он мог бы этого не делать. Он мог бы не прилетать. Поэтому мотивация вообще аморальна. Вот работаешь рядом с РТР, с тем же НТВ: да чудные ребята, замечательные. И ты слышишь реплики местных жителей: "А, РТР! Так все равно ничего не покажут". И действительно, смотришь, ничего не показывают. Так живем.

Анна Качкаева: Вот еще одно мнение. "Всегда лучше показывать иностранные фильмы, они меньше ангажированы. И нам лучше видеть себя со стороны, не так глаз замылен". Печальная констатация состояния российской журналистики.

Сергей из Санкт-Петербурга, пожалуйста, вы в эфире.

Слушатель: Добрый день, я смотрел реакцию людей в эти дни, когда по новостям какие-то передачи шли. Я наслушался настолько много людоедских откровенно высказываний. Людей это явно раздражало. Они говорили: "Ой, надоел нам этот Беслан". И самое интересное, эти люди называют себя ветеранами, они ходили, лекции читали в школе к 9 мая. Я даже наслышался таких высказываний, что надо было все это дело залить напалмом, и никто бы ничего не знал. Причем мне не удалось посмотреть фильм, потому что люди в гостях сидели, смотрели какой-то американский фильм, и на мое предложение посмотреть по другим программам вяло реагировали. Вот такие у меня наблюдения.

Анна Качкаева: Сергей, благодарю вас, ваши знакомые, к сожалению, не одиноки. Потому что тут не ветераны, а более молодые люди в "Живом журнале" увидели, как очень уважаемый автор сайта Владимир Владимирович. Ру высказал мнение : "что же эти бесланские матери истерят, лучше бы нарожали себе новых детей". Это к разговору о сострадании, моральности и нравственности в обществе. И вот тут у нас, как всегда, конспирология. Ольга: "Не считаете ли вы подозрительным обилие иностранных версий трагедии в Беслане?" Да и обилия-то большого нет, Ольга. "Тем более, от Великобритании, которая замечена в необычайной ненависти, осуждении и злопыхательстве в адрес российских событий".

Алексей Шведов: А что ж нам, бедным, остается? Если до сих пор ни экспертиз, ни публичных материалов расследования, ни суда - ничего нет. Нам - я имею в виду и журналистам, и жителям Беслана. Я не знаю, кого вы защищаете. Дайте нам что-нибудь из этого списка, и все, и не будет никаких версий, и не будет независимых расследований, расследований "Шпигеля", расследований "Си-Би-Эс". Все есть в делах следствия, практически все. Дайте нам это.

Анна Качкаева: Да, расскажите, и мы, может быть, меньше будем говорить о профессионализме, а будем больше сопереживать. Хотя и сопереживания не много. Вот Вера меня упрекает, что "не приходит ли нам в голову, что сейчас кощунственно рассуждать о том, сделан профессионально фильм или нет. Люди должны сопереживать, а вы рассуждаете о профессионализме". Вера, только что нам слушатель сказал, что сопереживать не хотят.

"Ведь в этой трагедии погибли офицеры и солдаты. Почему о них никто не говорит? Почему к ним нет сочувствия, ведь они защищали детей? Вечная им память". Вчера в репортажах на "России" и в программе "Время" вспомнили офицеров "Альфы", которые действительно подставили себя, чтобы детей защитить.

Алексей Шведов: Во-первых, в бесланской школе висят фотографии всех погибших. Когда входишь прямо налево, на стене, они даже немного больше, чем фотографии погибших заложников. И люди, когда совершают круг, идут по залу, они останавливаются все у этих фотографий. Второе, я говорил тоже, по горячим следам в спецслужбах тот же список, когда ты говоришь с ними в частном порядке, у них тот же список виноватых, что и у потерпевших. Абсолютно тот же самый, и абсолютно те же самые претензии.

Анна Качкаева: А какой это список? Нургалиев, Патрушев, Андреев?

Алексей Шведов: Да. Только не Андреев. Хватит Патрушева, Нургалиева и еще многих тех, кто побоялся. Самая главная история Беслана - проблема Беслана и ответственность за эту трагедию не в том, кто был, а кого не было. А не было ни Патрушева, ни Нургалиева, ни Путина и большого-большого количества людей, это я все тоже из бесед с ребятами из спецслужб знаю. Начальники многие просто струсили. С самого начала было понятно, и виноват в этом наш дорогой президент, и его политика. Когда ты должен поехать и понимаешь, что ты едешь на расстрельное дело, потому что убить террористов в помещении, где сидит тысяча человек, и не убить заложников, невозможно. Ты либо будешь орать по ночам всю ночь, либо с тебя сорвут погоны. И спецура не поехала. И в результате, "Русь", "Вымпел" и "Альфа" оказались без обеспечения. И они умоляют никогда не называть то, что было словом "штурм", это была спонтанная реакция, городской бой, что угодно. Это даже не было освобождением заложников. Они погибли так же, как и заложники, так же подло брошенные в целом своим руководством. И это ничем не отличается от гибели заложников, и список претензий у них тот же самый.

Анна Качкаева: Тут меня упрекают и понимают, чьи интересы я отстаиваю. "Заранее можно сказать, какое мнение у вас по этому вопросу". А какое оно у меня? Сопереживающее и страшно негодующее по поводу бессилия и безответственности власти.

И, наконец, многие из вас восхищаются женщинами Беслана. Наши слушатели желают им сил и добиться законности.

Источник: Радио "Свобода", 6 сентября
http://www.svoboda.org/programs/TV/2005/TV.090505.asp

26
Беслан: что осталось за кадром?
Ольга Мирясова
15 сентября в Доме журналиста прошла пресс-конференция Джонатана Сандерса (телекомпания CBS), Татьяны Карповой (общественная организация «Норд-Ост»), журналиста Алексея Шведова и психологов Натальи и Александра Колмановских.
Спустя год после трагической гибели заложников в Беслане энтузиасты-общественники поделились своими мыслями и наблюдениями над жизнью в пострадавшем от теракта городе. Говорить приходится именно о пострадавшем городе, так как трагедия коснулась слишком многих. Не только потому, что жители этого небольшого города тесно связаны друг с другом родственными и дружескими связями, но и потому, что страдания, боль выживших заложников так велики, что влияют на всех окружающих и до сих пор так же сильны, как и год назад.
186 детей погибло во время штурма бесланской школы №1. За последний учебный год из школы выбыло 43 ребенка, осталось учиться – 588. Не все ученики посещали занятия в полном объеме – многие лечились или участвовали в мероприятиях по реабилитации. 50 детей почти не посещали школу из-за страха вернуться на место штурма. Занятия проходили в здании школы №6 во вторую смену, так как собственное здание школы было разрушено. В сентябре 2005 года занятия начались в новом здании, выстроенном для школы на средства московского мэра.
Участники пресс-конференции отметили сложное положение учителей пострадавшей школы. Они не были выделены в отдельную группу для оказания помощи, в результате чего большинство из них не получили никакой поддержки, кроме выделенных на каждого заложника денег из федерального бюджета. Они оказались объектами многочисленных нападок родственников погибших детей. Директор школы обгорела во время захвата, никто не выдвинул в ее адрес обоснованных обвинений, но, тем не менее, она была уволена и до сих пор остается изгоем. Никто – ни власти, ни правоохранительные органы – не попытались оградить сотрудников школы от беспочвенных оскорблений, угроз и хулиганских выходок. Более того, из уст чиновников прозвучало утверждение, что учителя не смогли выполнить свой «морально-профессиональный долг». Что могли противопоставить учителя террористам? Выполнить задачи спецназа и ликвидировать захватчиков? Уговорить их покинуть школу и сдаться доблестному ОМОНу? Побольше бы чиновники задумывались о содержании своих заявлений…
Татьяна Карпова рассказала об крайне плохой организации оказания помощи пострадавшим в Беслане. Первые деньги выплатили людям только в начале октября. Почти полтора месяца жители этого небогатого города были вынуждены выживать, решать катастрофические проблемы – лечение, похороны – из семейного бюджета. Для кавказского менталитета похороны имеют особенное значение – на них съезжаются десятки и сотни родственников, друзья и знакомые погибшего, неукоснительно соблюдаются ритуалы. Когда почти в каждом доме была беда, найти деньги было особенно сложно.
В октябре 2004 г. родственники погибших получили по 1 миллиону рублей, пострадавшие, получившие серьезные травмы, - по 500 тысяч, все остальные заложники – по 350 тысяч рублей. Кто-то смог на эти ден\ьги вылечить ребенка или вылечиться сам, кому-то помогли благотворительные фонды, но для многих лечение не закончилось одной операцией и несколькими неделями в больнице – нужны повторные курсы лечения, регулярные обследования, реабилитационные процедуры для разрушенного организма. А поток помощи год спустя почти иссяк, фонд помощи закрывается. Немало детей остались инвалидами. Как им жить дальше, как выживать их родителям при размерах ныне существующей социальной помощи?
Работавшие много месяцев в Беслане психологи Колмановские отметили полное отсутствие спланированной и продуманной системы социальной и психологической защиты жителей города. Материальная помощь, внимание СМИ и общественных организаций расслоили бесланское сообщество, что особенно сильно сказалось на детях. В шестой школе рядом учились пострадавшие, нуждающиеся в помощи, «особенные» дети и «обычные». Постоянное выделение пострадавших школьников в особую группу, направленный на них поток материальной помощи, подарков и поездок, привели к возникновению зависти к ним со стороны остальных детей. Зависти, которая легко вытеснила сочувствие. Многие бесланские дети нуждаются не меньше детей из первой школы; многие бесланские школы пребывают в плачевном состоянии – крыши текут, стены облуплены, туалеты на улице. Чего больше среди последствий «золотого дождя» (который можно назвать «золотым», если до этого у человека и правда ничего не было): хорошего или плохого? Что лучше для ребенка: ощущение, что он любим и защищен окружающими, или игрушка в руках в сочетании с косыми, завистливыми взглядами?
Еще один пример. Зарубежные благотворительные организации от чистого сердца предложили десятки поездок для бесланских детей. Администрация школы и Минобразования Осетии с радостью их приняли и установили порядок участия детей в этих поездках. Многие родители обрадовались возможности отправить своих детей в поездку заграницу – для них это могло быть уникальной возможностью увидеть мир. Но, по мнению психологов, для многих детей резкое изменение обстановки, отрыв от родителей и учебы привели исключительно к негативным последствиям для их психики. Вместо того, чтобы сосредоточить внимание детей на учебе как «ведущей деятельности», как способе возврата к нормальной, повседневной жизни, они участвовали в развлекательных поездках (которые только подчеркивали их исключительность в собственных глазах) и еще больше отставали в усвоении школьной программы.
В октябре 2004 года заместитель генпрокурора РФ в Южном федеральном округе Николай Шепель заявил о возбуждении уголовных дел против высокопоставленных сотрудников органов охраны порядка Осетии по статье о халатности. Но год спустя так никто и не был наказан. Более того, теперь Шепель обвиняет бывших заложников во лжи, заявляя, что они рассказывают не о реальных фактах, а о том, что видели по телевизору. Несколько дней назад в Москву вернулась комиссия под руководством заместителя генпрокурора Владимира Колесникова, отправленная в Беслан после встречи с президентом Путиным. Она проработала в Северной Осетии всего две недели. За все время своей работы в Беслане Колесников только раз публично упомянул об ошибках, допущенных оперативно-следственной бригадой. В частности, выяснилось, что за год, прошедший после теракта, она не смогла допросить главу МВД России Рашида Нургалиева и директора ФСБ Николая Патрушева и, что самое главное, не смогла объективно установить причину пожара в бесланской школе, вызвавшего многочисленные жертвы среди заложников. Недавние перестановки в Генеральной прокуратуре говорят о том, что Генпрокурор России Владимир Устинов признает существование проблемы расследования причин бесланской трагедии.
Выступавшие на пресс-конференции говорили более чем эмоционально: они прожили рядом с бедой Беслана непростой год. Говорили о том, что матери Беслана снова готовы к акциям протеста, что все больше и больше людей не доверяют власти. Как и в случае с трагедией в «Норд-Осте», в Беслане тоже не нашлось виноватых. Говорили о том, что государство не желает знать о проблемах бывших заложников – как только уляжется шум, о них готовы забыть. Что преступно-безответственное поведение чиновников и военных может привести только к тому, что в следующий раз родственники заложников возьмут в руки оружие и сами пойдут освобождать своих близких.
Россия после Беслана

29

[18-09-05]
"Свобода" в ОГИ
Российское общество после Беслана
Ведущая: Елена Фанайлова

Елена Фанайлова: Российское общество после Беслана. За нашим столом сегодня независимый журналист Алексей Шведов, Сергей Николаевич Ениколопов - психолог, заведующий отделом клинической психологии Центра психического здоровья Российской Академии медицинских наук, Александр Колмановский - детский психолог, Наталья Колмановская - психолог взрослый, они представляют организацию "Наша жизнь", и почти весь этот год они работали в Беслане. Татьяна Карпова - сопредседатель общественной организации "Норд-Ост". Организация объединяет людей, переживших трагедию "Норд-Оста". И Лев Дмитриевич Гудков - социолог, заведующий отделом социально-политических исследований "Левада-центра".

Говорили в свое время, что 11 сентября изменило Америку, изменило мир - и психологию людей, и политику, и какие-то смысловые позиции. То же самое говорили и о Беслане в прошлом году. Многие и русские, и зарубежные исследователи говорили о том, что это событие изменило Россию, по крайней мере. Ваше мнение, действительно это так?

Александр Колмановский: Мне кажется, что эти сентябрьские события не столько изменили эти страны, сколько проявили их реальное состояние, как всякая мощная встряска. До 11 сентября было такое расхожее представление об американцах, как о хладноватой, прагматичной нации. Выяснилось, что в момент серьезного испытания они делаются друг другу родными братьями. Вряд ли это было результатом мгновенного такого этнического изменения. Скорее всего, это просто обнажилось то, что накопилось. Примерно такое же впечатление у меня объективно от Беслана: чем ближе к месту событий, тем нагляднее видно проявившееся, если можно так выразиться, накопившееся социальное состояние. На стороне, в Москве, помогают, интересуются, посылают что-то, едут. На месте люди ожесточились и восстали друг на друга.

Лев Гудков: Мне кажется, что не изменили ни то, ни другое. События не изменили, хотя в первый момент казалось, что действительно, особенно после 11 сентября, что мир будет другим, что началась новая эпоха, почти как во время Первой Мировой войны. На самом деле после вспышки эмоционального шока, подъема, ярости, возмущения все, в общем, установилось примерно так же, как и было. Американское общество проявило свои какие-то качества, российское общество после Беслана проявило свои.

Что мы замечали? После Беслана не последовало, как после других таких терактов, волны ярости, возмущения и страха, истерии такой. Общество отреагировало, я бы сказала, растерянно-обреченно. Уже сложилась некоторая схема восприятия этого. И при всем шоке, сожаления, сочувствия возникло некоторое ощущение обреченности и беспомощности, моральной растерянности, неизвестно, что делать. Понятно, чем вызван этот захват, что он связан со всей войной в Чечне, что это следствие этого. Но точно так же понятно, что власти не будут менять принципиальную политику. И это чувство некоторой беспомощной пассивности, оно определяющим оказалось.

Кроме того, очень угнетающей и в моральном, и в психологическом смысле оказалась ситуация непрерывного вранья со стороны всех лиц, особенно официальных. И вот эта недосказанность, нерационализированность в психологическом, социальном, интеллектуальном смысле действительно оказывает очень угнетающее воздействие. Поэтому я бы сказал, что этот опыт насилия как-то вписался в общую картину, в общую психологическую структуру россиян и остался неизжитым, непереваренным, вытесненным на периферию сознанием, но ничего не изменил принципиально.

Елена Фанайлова: Спасибо. Я думаю, что картина очерчена, об этом примерно мы постараемся говорить.

Татьяна Карпова: Прежде всего хочу поправить, я сопредседатель организации "Норд-Ост", в которую входят не только потерпевшие от теракта в "Норд-Осте", но и потерпевшие практических всех крупных терактов. К сожалению, у нас мало кто знает, что за последние годы в России произошло только в одной Москве 16 терактов.

Да, для нас, для потерпевших, изменилась Россия. В России появился новый класс, новая каста потерпевших и пострадавших. Этого никто не хочет замечать, от нас отгораживаются высокой кремлевской стеной наши правительства, они не хотят это осознавать, не хотят это видеть. Это люди, которые находятся в совершенно каком-то ином мире. Скажу даже про себя. Я потеряла сына в "Норд-Осте", три года практически я живу на могилах, так же, как живут мои сотоварищи по несчастью. Естественно, мы немного другими глазами смотрим на равнодушие, на беззаконие.

В России не изменилось ничего и Россия настолько равнодушное, спокойное государство, что я не знаю, что должно случиться, чтобы действительно всем захотелось что-то такое изменить. Потому что все живут таким хорошим ритмом жизни, который у каждого из нас уже сложился, выработался до этого. Да, когда бывает 9 дней, 40 дней, люди меняются, люди добрые, стараются сочувствовать, друг другу протягивать руки. Потом это начинает надоедать и до следующего, к сожалению, события, до следующего теракта - опять волна вот этого радушия, оказания помощи, понимания, сочувствия и так далее, потом опять полная тишина. Но это когда-то должно прекратиться. Я бы сказала, что Россия изменилась, если бы мне сейчас сказали: да, наконец-то, хотя бы вас, "Норд-Ост", услышали, и что-то в России изменилось, прежде всего, законодательно. Да, Россия изменилась бы, если бы "Матери Беслана" приехали к Путину и он бы... Как они говорят, "он нас понял, он нас услышал, мы видели его глаза". Но, к великому сожалению, очень жаль, что Путин не посмотрел нам в глаза. Мы бы, естественно, никогда не поняли того, что глава нашего государства, спустя уже три года, может говорить нам, например, что он первый раз слышит, что в "Норд-Осте" газ был убийца.

Ко мне приезжал член "Норд-Оста", который говорит: "Я хочу судиться. Я буквально на днях был у главного следователя, который ведет уголовное дело по "Норд-Осту", он мне говорит, "вы не имеете права знакомиться с материалами, вы не имеете права делать выписки". Да он со мной вообще разговаривать не хочет. И он мне сказал: "А что ты хочешь вычитать? Газа в "Норд-Осте" не было. Никакой газовой атаки, никакого газового штурма не было".

Беслан. Вот если бы я поехала к Путину, я бы, наверное, записала на аудиопленку вой женщин Беслана, вой мужчин Беслана.

Елена Фанайлова: Давайте просто напомним, что вы и люди из вашей организации были одними из первых, кто поехали в Беслан и поддерживали весь этот год этих людей.

Алексей Шведов: Изменения, которые заметил я, - это то, что видят политические журналисты и журналист, который работает прежде всего на западные средства массовой информации. Общим местом стало не говорить и писать о том, что Беслан переломная точка для путинского руководства, как они потеряли руководство страной, как они заметались, как они были беспомощны 1 сентября год назад, так, в общем, управление страной и не было восстановлено. Все последующее, что происходит, - это показывает сумятицу и отсутствие управляемости. И как факты, которые я вижу, интерес к России сильно падал, сворачивались корпункты, сейчас, по крайней мере, если журналистов не становится больше, их не становится меньше, интерес есть. Потому что, так или иначе, видимо, ожидаются какие-то перемены, связанные именно с тем: Беслан - это переломная точка, когда стало понятно, что существующая система власти не работает и не может найти никаких адекватных ответов на те вызовы, которые возникают в стране.

Наталья Колмановская: Я воспринимаю политическую ситуацию, как климатическую. Иногда с ней трудно что-то поделать одному конкретному человеку. Но наша область активности лежит в отношениях конкретных людей, которые далеки от власти, друг с другом. И это большая сила, на наш взгляд, большая психологическая сила. Потому что если царь далеко, то друг и сосед близко. А Беслан - это город, прежде всего, родственников и соседей, где помимо того, что проявились конечно какие-то сложности в стрессовый момент... Знаете, как у алкоголиков, если человек пьет, и в принципе он был добродушен и весел, он становится еще добродушнее, а когда он был грустным и подавленным, то от алкоголя он становится более подавленным. Так примерно и в социальных стрессах. Многие люди сделались конечно добрее, внимательнее, более чуткими. И это, мне кажется, не закончилось моментом поминок, распространилось на более длительный срок. И в принципе это можно как-то расшатывать. Видно, что если этим заниматься, если людей как-то разворачивать друг к другу с какими-то добрыми намерениями, что в принципе и делается, то в них возбуждаются какие-то добрые чувства. И конечно трагедия Беслана очень трогает людей.

У нас был опыт, мы свели вместе детей из Беслана и из Москвы. И когда мы предложили родителям московских детей, давайте мы поедем в поездку, и там будут дети Беслана (причем не дети-заложники, а дети, которые в другой школе учатся в Беслане), некоторые родители, интеллигентные, замечательные, в первый момент как-то испугались и сказали: "А нашим детям не будет от этого хуже? А вдруг они как-то там..." И даже не могли фразу закончить, потому что было непонятно, что... не заразятся же они. Как-то немножко испугались. Но после разговоров, после объяснений охотно детей отпустили.

И когда дети вместе ехали, держались довольно настороженно. Потому что как-то боятся люди соприкасаться с чужим горем, еще как-то немного требует специального настроения, специального состояния. А через какое-то время все преграды разрушились и дети до сих пор очень внимательны друг к другу, переписываются, перезваниваются и очень сочувственно относятся, переживают и даже другим детям, которые не были в этом контакте, как-то эти чувства передают.

Как любая трагедия, такая чудовищная, как в Беслане, конечно затронула людей, и часто мы слышим слова сочувствия, слова внимания, желание помочь. Все-таки этот процесс наблюдается.

Сергей Ениколопов: Я думаю, что изменений крупных не произошло, потому что действительно Беслан стоит в ряду взрывов. Это Гурьянова, это "Норд-Ост", это Пушкинская площадь - такая череда событий. И в этом смысле это не 11 сентября. То есть их сопоставлять нельзя. Сопоставлять можно только в одном, в том, что у нас возникло ощущение, что там что-то произошло в хорошую сторону. Исследования, которые сейчас проводятся американцами, показывают, что вообще полное безобразие и там тоже. Больше 50 женщин, которые были беременны и рожали уже сирот, не получили никакой психологической помощи. Помощь оказывалась людям со страховкой, состоятельным. Потом там есть парадоксальные случаи, когда страховка потеряна из-за того, что работа была в этом доме, и дом исчез, работа исчезла, человек становится безработным, страховки нет, депрессия есть и так далее. Поэтому что произошло с Америкой, - это особая история, как они могут выдерживать стрессы.

Если говорить о нас, то мы воспринимаем сезонные колебания и всегда знаем, что у нас все плохо для урожая - солнце плохо, дождь плохо, вообще погода плохая. К сожалению, мы становимся такими же по отношению катастрофам. И выделять Беслан отдельно от "Курска", я имею в виду не по людям самим, которые участвовали, а по тому резонансу, который прошел от "Курска", от "Норд-Оста", невозможно. И нужно понимать, что и то, и другое, и третье - это один и тот же стресс, очень сильно срезонировавшийся еще средствами массовой информации.

Я в свое время сделал работу после "Норд-Оста". Мы взяли специально москвичей, не имеющих никакого отношения к "Норд-Осту", то есть они были обычными пассивными зрителями. Так вот примерно 23 процента из этих москвичей получили симптомы посттравматического расстройства, так, как если бы они были заложниками. Это очень большой процент, потому что для участника боевых действий, например, это около 18 процентов.

Сама по себе ситуация очень сложная, она распространяется по всей территории страны. Меня больше беспокоит другое, то, что сейчас немного прозвучало. Мы не противостоим тому, чтобы всех пострадавших не заклеймили. У меня возникает ощущение, что они становятся стигматизированными, то есть их начинают выделять. И когда вы говорили о том, что общество не повернулось лицом к потерпевшим, я боюсь, что оно повернется своим самым страшным оскалом. Вот это будут не те ощущения, которые мы ощущаем на 9-й, 40-й день, в годовщину, что люди оказываются очень даже милые, лично относятся к горю, а при этом присутствует то: "а не передается ли это воздушно-капельным путем, не передастся ли то, что пережили эти ребята, нашим, и не огорчит ли это их так сильно, что они не смогут учиться". Я полностью за то, чтобы мы действительно серьезно относились к этой проблеме, ко всем, подчеркиваю, ко всем пострадавшим: родственникам, знакомым, переживавшим, спасателям и так далее. Но мы должны быть готовы сразу к тому, что как только мы начнем говорить, что это люди, которым нужно особое внимание, мы можем сделать их в таком внимании, что они будут говорить, забудьте про то, что я там был.

Татьяна Карпова: Я хотела бы просто немножко продолжить вот эту дискуссию с Сергеем Николаевичем. Я не имею в виду то, что мы требуем к себе особого внимания, и не ходим с протянутой рукой, чтобы нам оказали какую-либо материальную помощь или гладили нас по голове рукой. Но встают такие глобальные проблемы, с которыми мы сталкиваемся от теракта к теракту, о чем необходимо говорить и необходимо найти выход из этого положения.

Приведу пример детей, которые прошли "Норд-Ост" и "Беслан". Я выделяю два эти теракта из всех остальных, поскольку в эти два теракта люди находились в плену, они находились в военной ситуации, три дня сидели в плену. Дальше идет армия для этих мальчишек. До сих пор остается угроза, что ребята из "Норд-Оста", несмотря на то, что прошло 3 года, они говорят: "Попадет в руки оружие, и мы будем мстить". Я сидела в учкоме в Беслане буквально неделю назад, ко мне подошла женщина из Беслана, плакала и говорила: "Что мне делать? Трое несовершеннолетних детей, младшему два с половиной года, средней девочке 7 лет". Средняя девочка была заложницей, получила ранение, ей сделали одну операцию, сейчас она должна ее везти в Москву на повторную операцию. И в семье есть единственный мужчина - 18-летний мальчик, которого сейчас забирают в армию. И никакие разговоры на эту тему, что семья остается вообще без мужчины... Вот этот младший ребенок остается вообще без присмотра. Нас это проблема жутко волнует. Я хочу, чтобы об этом люди узнали.

У меня дома хранится огромнейшая папка с выпиской из стационаров города Москвы, в которой диагнозы тех людей, которые прошли газовую атаку в "Норд-Осте", просто устрашающие. Стало инвалидами наверное 80 процентов. Это молодые парни - 20, 23, 24 года - они стали инвалидами второй, третьей группы, без права работы многие. 12 человек у нас оглохло полностью, многие ослепли, теряется память. Газ стал проявляться сейчас. В прокуратуре нам говорят, газовой атаки в "Норд-Осте" не было вообще. Как жить нам дальше с такими проблемами?

Елена Фанайлова: Добавлю, что прокуратура по поводу Беслана говорит, что не было там обстрелов из гранатометов "Шмель".

Алексей Шведов: Я хотел бы добавить. Татьяна из скромности не сказала, что она села за телефон и в течение дня позвонила всем должностным лицам в Осетии, от которых зависела судьба этого ребенка. Так вот закон четко предписывает, что его надо забирать. По закону этого мальчика надо забрать. Мы видели своими глазами его сестренку, которая... Это же семейная проблема. Что значит, его забрали? Татьяна разговаривала и с начальником военкомата, и с уполномоченными, и с республиканским начальством, с местной администрацией, то есть со всем. Ситуация была прояснена в течение дня: они не могут нарушить закон, его надо призывать. А его сестре нужна помощь. А все деньги, которые в семью были отпущены по помощи, давным-давно израсходованы. А если благотворители дадут деньги на ее лечение в Москве, то кто даст деньги на семью, на мать, которая должна поехать. Вот в этом кругу как безнадежности мы все и вращаемся. Мы пытаемся его разорвать, в данном случае Татьяна, но не можем.

Елена Фанайлова: Спасибо за уточнение. У меня есть реплика к Сергею Николаевичу. Все-таки я думаю, что бесланская трагедия отличается от всех. Я думаю, что Беслан реально изменит русское общество. Потому что впервые заложниками стали дети, в таком объеме. В "Норд-Осте" были все-таки и взрослые тоже.

Лев Гудков: Я бы добавил. Можно говорить о некоторых последствиях, последствиях непроработанности этой травмы, в моральном, в человеческом смысле. Это разлитое диффузное напряжение, которое никуда не выливается. Точнее, оно выливается, вообще говоря, на чужих. Прежде всего мы зафиксировали довольно заметный подъем за последний год ксенофобии. Он, вообще говоря, и так-то был очень высокий, а сейчас до 60-70 процентов в отношении кавказцев: выселить их, ограничить проживание, убрать их из городов. В общем, вот эта диффузная смещенная агрессия выливается на чужих, не только на кавказцев, - на китайцев, на всех чужих. Отчасти выплескивается в некотором антиамериканизме, но это символический такой противник. Вообще говоря, и на друг друга. Уровень агрессивности бытовой, он тоже повысился, правда, его очень трудно зафиксировать непосредственно. Рост суицидов, убийств, хулиганства и исчезнувших людей. Общий уровень поднялся. Реакция на это, поскольку нет средств справиться с этим, нет ни авторитетных лиц, ни инстиtutов, которые могли бы как-то упорядочить это, - не просто вытеснить это напряжение, а закрыться от этого, устранить всякие раздражающие факторы. Почему вот эта наступает превращенная агрессия и смена знака отношения к жертвам? Потому что с этим справиться люди не могут и это объективно, выступая травматически, становится фактором и раздражения, и неприязни. На него начинают навешиваться черти какие объяснения. Журналисты об этом писали в "Известиях" довольно много.

Вот эту диффузная агрессивность, злобность, я бы сказал, - чрезвычайно важное последствие этого нерешенного конфликта. Рост недоверия ко всем властям. Кроме, конечно, президента, который, как тефлоновый, как кто-то выразился, к нему ничего не прилипает.

Елена Фанайлова: Лев Дмитриевич заговорил о некоем диффузном движении, которое в обществе существует. Я подозреваю, что та история, которую я вам собираюсь рассказать, она, в общем, с этим связана.

Я 3 сентября, ровно в годовщину Беслана, шла на работу, чтобы закончить монтаж программы, монтаж материалов моего коллеги Олега Кусова, который только что оттуда вернулся, это были очень живые голоса людей, нам хотелось все это показать. Я живу в районе метро "Аэропорт", это такой довольно интеллигентный район. Краем глаза я вижу двух пожилых дам, прилично выглядящих, которые говорят о "Матерях Беслана". Разговор примерно такой: "Зачем они приехали к Путину чего-то просить? Про наших русских мальчиков, которые погибли во время освобождения школы никто не пишет или пишут очень мало. Этот Кавказ, пускай они там поубивают друг друга, а это не наше дело".

Я не буду рассказывать, что я сказала этим дамам. В общем, наверное, довольно несчастные эти люди. Что вообще с этим делать? Я помню Москву год назад, вся Москва стояла в очередях, передавала какие-то деньги, продукты этим детям, ходили люди бесконечно помогать этим женщинам. За год как-то, мне кажется, атмосфера эта изменилась. Это же носится в воздухе. Я бы попросила у психологов какого-то комментария.

Наталья Колмановская: Вы хотите сказать, что вы такого рода сцены наблюдали много раз?

Елена Фанайлова: Вы знаете, когда Леша Шведов приехал из Беслана и был у нас в эфире, было несколько очень агрессивных звонков, той же тональности.

Алексей Шведов: И когда я выступаю на "Эхе", та же самая картина - очень много (это не случайно) звонков: "Зачем вы об этом говорите. Надоело". И так далее. Это достаточно для интеллигентной аудитории Свободы и для интеллигентной аудитории "Эхо", это очень типично, увы.

Татьяна Карпова: Беда, она общая. И в беде национальности не должны звучать, это однозначно. Потерпевшими в "Норд-Осте" были представители разных стран мира, к сожалению.

Я хочу сказать другое. Тут я, наверное, понимаю в какой-то степени разговор этих двух дам. Они, по всей вероятности, москвички. Мне, как коренной москвичке, обидно за то, что с 1999 по 2005 год в Москве 16 терактов. Кто про них помнит? Никто. Разве не позор для Москвы? 1999 год, совсем недавно, буквально 9-го числа была дата на Гурьянова и на Каширке, взрывы домов. Разве нам с вами не должно быть стыдно, москвичам, что с 1999 года на Гурьянова осталось 12 не захороненных до сих пор (6 лет уже) тел, потому что у правительства Москвы нет денег на проведение анализа ДНК. И люди доведены до бешенства. Они конечно не понимают, почему сейчас все занимаются проблемой Беслана, а им не могут найти денег. Они уже говорят, "не нужен нам этот анализ, не нужно нам идентифицировать тела, поставьте нам маленькую, крохотную братскую могилку, куда мы чисто по-человечески можем придти, упасть и выплакаться". Вот мне стыдно за Москву.

Сергей Ениколопов: Я хочу вернуться к тому, о чем говорил перед этим коллега Гудков. Дело в том, что действительно непроработанность на всех уровнях, не на индивидуальном, а на социальном, причин. Понимаете, люди оставлены наедине с загадкой: откуда появляется враг, кто враг, что это. Можно восторгаться американцами, которые взяли и персонифицировали в лице бен Ладена.

Елена Фанайлова: У нас Шамиль Басаев на это есть.

Сергей Ениколопов: Так вот восторгаться можно, но это оказалось контрпродуктивно. Это не успокаивает. Хотя на самом деле это была попытка: вот мы назовем врага - и напряжение снимается. Здесь эта диффузность отсутствия врага. Ищите сами. Поиск начался. Кто-то находит в лице всех кавказцев. Потому что, какую разницу вы увидите между чеченцем, ингушом, осетином, вот так, визуально, кто их будет определять. По паспорту? Нет. Мы обыватели. В итоге это нереализованная, диффузно плавающая агрессия и тревога, страх приводят к тому, что готовы ненавидеть всех. Люди, которые даже подозревают, что это может вылиться против правительства. Вот они не очень хорошо понимают, что это с такой же вероятностью может вылиться против любого из нас и правительство устоит, а погромы устроят.

Одна из основных проблем, которая на самом деле стоит перед психологами, вовсе не помогать конкретно кому-то, а во многом решить вопрос, как можно снять это социальное напряжение. Оно не снимается ни деньгами, ни памятниками, ни памятными датами и так далее. Это в ряду всего прочего. Но при этом люди должны структурировать свой печальный опыт и снять проблему страха. Диффузный страх - это одна из самых сложных проблем. А уж если говорить, что в стране много лет анемия, то понятно, что любую форму такого выхода... сейчас можно объявить все, что угодно. Черти с копытами, как угодно можно найти врага. Ксенофобия, если не предпринимать никаких шагов, не просто говорить, что давайте будет толерантными, а как-то иначе это делать, то она будет нарастать. Она будет оборачиваться не только против врага какого-то, а, боюсь, что и против жертв. Вот то, о чем я говорил, что все люди, которые пострадали, тоже значит, что они чем-то виновны.

Алексей Шведов: Коротенькая история такая же. Мне позвонила моя знакомая из Питера, совершенно обычный человек. Рассказала мне следующую историю. В кои веки раз 3-го числа она хотела найти в Петербурге место, куда она могла бы пойти и помолчать, поставить свечку, что-то сделать, то есть отдать дань памяти. Она ходила по городу и такого места не нашла, потому что в городе были только "Наши", митинг "Наших". И так было чудно, она к ним подошла и говорит: "Ребята, а что вы здесь делаете?" Чего-то поговорила с ними, и мальчик девочке говорит: "Боже мой, так мы здесь стоим, поддерживаем Путина". Вот такие были места, куда можно было, казалось бы, придти.

Кроме того, что пока нет механизмов канализации зла, вот зло накапливается, оно не канализировалось ни в погромы, никуда, но для меня трагедия представляется в том (или серьезная проблема), это очень актуально, эта проблема, за которой стоят конкретные судьбы, конкретные жизни тех же жителей Беслана, - отсутствие механизмов канализации добра на самом деле. Их просто нет. Ведь этот человек не только хотел придти помолчать, у нее тоже дочка, она тоже, безусловно, помогла бы, чем могла, и она звонила год назад. Вот отсутствие этих механизмов, то, о чем говорил Лев Дмитриевич, отсутствие и инстиtutов, и авторитетов, отсутствие возможности оказать помощь. Если мне дадут слово, я могу массу этих историй рассказать об огромном количестве людей и в Америке в том числе, которые хотели помочь людям здесь и хотят помочь здесь, в Беслане, и полная невозможность, полное бессилие, скажем, сидящих здесь за столом помочь им в реализации этих планов.

Елена Фанайлова: Потому что этого не хочет Министерство здравоохранения, образования?

Алексей Шведов: Это вопрос наверное не ко мне. У меня есть какие-то свои предположения. Просто не сложились инстиtutы, не сложилась механика благотворительности. А самое главное - нет авторитетов. У меня есть конкретные люди, которых я могу упрекнуть. Потому что мне казалось, что уж если не 1 сентября в Беслане, то 2-го, прошлого года, мы tut же увидим и Немцова, и Хакамаду, и массу других людей, авторитетных, которые приедут и что-то смогут сделать. Так нет, мы их не увидели ни тогда, ни в течение года. Единственный, кто приехал, это Каспаров, положил на каждую могилку цветы. Ну, хорошо, но наверное тоже мало. Так что это упрек...

Мой упрек, например, если говорить об упреке, это не к инстиtutам, о них отдельный разговор. Это упрек к конкретным людям. Потому что когда ты ходишь на работу, как девушка из моего примера, когда у тебя занято 16 часов, ты не можешь создать свою организацию, ты не можешь созвать свой митинг, ты не можешь создать свой фонд, в который удобно было бы пожертвовать деньги. Вот хорошо нашлись люди, это учительский комитет Беслана, которые делали списки, собирали деньги, присутствующие здесь тоже принимали участие в этой работе. Но и у них силы тоже кончились, потому что это и учителя, и инженеры, они тоже не могут этого делать. Вот кто продолжит эту работу? Где эти не просто авторитеты, не только люди слова, но и люди, способные на поступок. Вот отсутствие этого, конечно, и удивляет, и огорчает.

Елена Фанайлова: Меня очень удивил мэр Москвы Юрий Лужков, который год назад был в Беслане и разговаривал с пострадавшими и, в общем, не боялся ходить в народ без всякой охраны, а в этом году он решил устроить День города. Вот тоже несколько удивительная история. То есть он не перенес его, хотя, в принципе, возможности такие были.

Наталья Колмановская: Мы можем приводить массу примеров того, как люди как-то не очень точно выступили в связи с трагедией Беслана. Мы можем приводить массу примеров того, как люди замечательно проявились в связи с трагедией Беслана. Но для нас, психологов, есть самая главная заповедь: человек ведет себя плохо или не ведет себя хорошо, когда ему плохо. Ведь каждое новое трагическое событие ложится на какую-то почву. Человек благополучно жил, провел чудесное детство с любящими родителями, в достатке, в обогащенной среде, и вот ударила трагедия. Чаще всего такой человек устоит, он найдет какой-то правильный модус поведения. А человек, который рос в недостаточно обогащенной среде, в бедности, в какой-то нелюбви, в непонимании, в жестоком обращении, этот человек уже подкошен. Поэтому когда он переносит травму, он ее, можно сказать, не переносит, он шатается, он утрачивает устойчивость, потому что центр тяжести у него уже был не на месте. И поэтому когда мы слышим таких женщин, обсуждающих последствия трагедии Беслана, о которых вы говорили, можно сказать, что на фотокарточке это нормальные, спокойные, даже хорошо одетые, интеллигентные женщины, речь у них культурная и все вроде бы на месте, на метро "Аэропорт" живут. А если мы бы посмотрели на их рентгеновский снимок, наш специальный психологический (это, конечно, метафора), мы бы увидели, что что-то там не так, потому что не то они что-то говорят. Не должен человек в норме такое говорить. И когда мы в норме, мы такое не говорим. Но бывает, что иногда плохое настроение, устал, расстроили, вспомнили свои долгие годы каких-то неприятностей, и что-то происходит в этот день, и мы вместо того, чтобы как-то с понимаем, доброжелательно отреагировать, вдруг говорим какие-то может быть бранные слова и осуждаем данного человека. Через полчаса уже думаем: боже мой, что же мы такое говорим.

Вот tut, мне кажется, да, мы действительно слышали и видели неадекватные реакции, за которые было неудобно, неловко.

Елена Фанайлова: Наташа, вы имеете в виду, видели и в Беслане?

Наталья Колмановская: Мы видели их везде - и в Москве, и в Беслане. И мы слышали всякие реплики, отповеди, совершенно некультурные, с какой-то нормальной точки зрения. Первая реакция - это возмутиться, сказать: "Как же можно так реагировать!? Ведь вы же культурные люди. Есть же какой-то гуманизм, альтруизм". Но буквально через минуту хватаешь себя за руку и говоришь, наверное, этот человек не в себе, наверное, он уже что-то пережил, наверное, у него уже были какие-то в жизни неприятности, поэтому он так реагирует. И мне было бы естественно смотреть с этой точки зрения. Потому что любая критика в любой адрес, она конечно должна звучать, все должно быть названо своими именами. Действительно, если мы не оказали помощь тогда, когда должны были ее оказать, если мы не прибежали спасать детей тогда, когда должны были прибежать, если мы говорили, что их там 300 человек, когда их была тысяча, то это неправильно. Но правильно сказать, что "я был бы на этом месте и был в себе, я бы сделал так, как надо".

Мы слышим, например, обвинения в адрес директора школы Лидии Александровны. Такие, что девочка умирала от диабета, к Лидии Александровне кто-то подошел, попросил ее дать печенье, и она не дала этого печенья.

Елена Фанайлова: Наташа, у меня сразу вопрос к вам. Я тоже подобного рода вещи в Беслане слышала. Можно ли говорить о том, что люди находятся в психической норме? Люди, которые изобретают, можно сказать, дьявольский ум изобретает за них вот эти обвинения в адрес учителей.

Наталья Колмановская: Это очень болезненная тема. В эту командировку мы были погружены в этот конфликт особенно глубоко, хотя в течение всего года мы наблюдали, что происходит с учителями, мы видели, как эти герои по существу оказались без всякой психологической помощи. Это единственная группа, которая была совершенно не поддержана. Никто не сказал внятно, что это герои, что это люди, которые перенесли особую травму, в чем, собственно, особенность конкретно этой травмы. И после того, как им не оказали никакой специальной помощи адресной, их еще оклеветали всячески, на поругание отдали, и они весь год проходили, опустив глаза в пол, и вынуждены были начать учебный год в тяжелом состоянии, хотя это замечательные люди, очень профессиональные, очень культурные, в высшей степени самоотверженные. Вот сейчас хотелось бы конечно уделить особое внимание им и помочь, чтобы они могли... Мне кажется, здесь еще много будет сказано по этому поводу, потому что это тема болезненная.

Мне бы хотелось закончить про Лидию Александровну. Когда я разговариваю с какими-то как бы свидетелями, людьми из Беслана, которые пересказывают эту историю друг другу, как Лидия Александровна не дала девочке печенье, и мы предлагаем встать на место Лидии Александровны и сказать, вот ты была бы на этом месте, если бы у тебя было печенье, ты бы дала? Она говорит: "Ну конечно дала. Какой вопрос?" "Но почему же ты считаешь, что человек, который был почетным гражданином Беслана, должен был это печенье спрятать и не дать. До сих пор он как бы был готов всегда все отдать, а вот в этот момент он передумал. Значит, видимо, у нее не было этого печенья или какая-то другая ситуация". Тогда они начинают уже как-то думать и на резкость наводить. Но мне кажется, что такое какое-то доброжелательное расшатывание все-таки делает свою работу и улучшает ситуацию в городе.

Александр Колмановский: Я хочу вернуться на один шаг назад. Мне кажется, что вот эта история, которую наблюдали на "Аэропорте", к Беслану отношения не имеет. Это острый внутренний дискомфорт, который для своего проявления воспользовался бы любым поводом, который подвернется, будь то награждение ветеранов или если бы к Путину попали родственники погибших на "Курске" и так далее. Когда у человека что-то сильно болит, ему трудно сосредоточиться на чужой боли. Если в этот момент его спросить, который час, он огрызнется. Если он стоит в очереди и кто-то просит пропустить, потому что он опаздывает на самолет, благополучный и неблагополучный человек на это по-разному отреагирует.

Елена Фанайлова: Александр, почему-то мне кажется, что бесланским все-таки больнее, чем московским, по крайней мере, на дату 3 сентября 2005 года. Как там себя люди ведут? Ищут ли они врагов?

Александр Колмановский: Я хочу закончить. Важно не только фиксировать такие сцены, как на "Аэропорту", но и попытаться выработать какую-то конструктивную внутреннюю реакцию. Если мы действительно считаем, что эти женщины, которые так говорят про матерей Беслана, если мы действительно считаем, что им плохо, то разгрузочной с нашей стороны будет только реакция сочувствия. Она может быть вербальной, может быть невербальной, достаточно это сочувствие ощущать. Оно передастся, они будут в той или иной степени смущены.

Если самым неопровержимым образом их припереть к стене и сказать, "вы в своем уме, о чем вы говорите, как вам не стыдно", даже если это не проговорить вслух, они будут еще больше ожесточены.

Алексей Шведов: Я хотел бы добавить. Ситуация и с директором школы, и с учителями, почему она для всех, кто работает в Беслане, очень важна? Потому что мы говорим не просто об учителях, мы говорим о тех, кто каждодневно встречается и работает с этими (675 человек осталось в живых) детьми, они продолжают ходить в школу...

Александр Колмановский: 714 учеников Первой школы осталось в живых.

Алексей Шведов: Я имею в виду тех, кто ходил в школу (занятия начались 11 ноября), тех, кто остался в списочном составе. Это за вычетом тех, кто уехал в Питер и так далее. Вот учителя - это те, кто непосредственно работают с пострадавшими. А школа - это то место, где эта работа должна проводиться.

И конечно тот (не знаю, какие слова употребить) ужас и кошмар, который творился в течение года в этой школе, впечатляет. К сожалению, в эфире я не могу показать фотографии, это встреча учителей 1 сентября уже этого года, их попросили поднять руки, кто был в школе в заложниках, и вот длинная фотография, 50 человек, там не видно людей, которые не подняли руку, их считанные единицы. Из них 15 человек имеют вторую группу инвалидности. Они с 11 ноября прошлого года все ходили в школу, больничные практически никто не брал. Это и очень показательно, как к ним относится общество. Местная администрация их проигнорировала, ни прошлый президент, ни нынешний с ними не встретились. Никто не пожал им руку. Это действительно герои. Не важно, они сами говорят, "все, кто был внутри зала, - все одинаковые, там не было героев, это был один сплошной кошмар". Но это люди, которые год вели занятия, вели занятия во вторую смену, вели занятия с детьми. 50 человек не ходило в школу просто потому, что они боялись. 20 человек не могли просто физически ходить в школу. И вот эти люди, почти у всех поврежден слух. Это учитель, который не слышит. У многих осколки не вынуты, им нужны операции. И вот эти люди, которые одновременно работали и учителями, и одновременно работали в сущности психологами, социологами, как угодно, потому что они уговаривали, ходили по домам, уговаривали детей приходить в школу. Вот эти люди не получили практически никакой ни поддержки официальных властей, то есть социальной, ни психологической поддержки. Так как в поездки, которые проводились, учителей не брали в силу разных причин, отчего-то они отказывались. И вот сейчас эти же учителя вышли 1 сентября опять к тем же ученикам. О том, в каком они состоянии, и о том, что можно для них сделать, пусть лучше скажет Александр Колмановский и Наташа Колмановская.

Еще конечно трагедия бывшего директора школы, это настоящая трагедия. Это женщина, которая отказалась уехать из города, она живет в городе, она пришла к школе 1-го числа и на нее напали члены комитета "Матери Беслана", ее просто избили.

Те, кто работает там, наши общие слова, они абсолютно конкретны, они абсолютно предметны, это конкретные человеческие судьбы и конкретные человеческие трагедии.

Елена Фанайлова: Финальная тема для обсуждения. Есть ли у нас у всех ресурс какой-то? Ресурс добра, ресурс того, чтобы заложники не становились стигматиками, чтобы не было или меньше было вот этого диффузного напряжения?

Я предлагаю начать с Александра и Натальи Колмановских, чтобы они ответили на вопрос Алексея, что можно сделать для учителей Беслана.

Александр Колмановский: Проблема стигматизма остра, но мне кажется, что в ней надо развести две разных грани. Одна - это работа государственного бюрократического аппарата, другая - это социальные отношения к пострадавшим. Конечно должны быть приняты всевозможные законы по восславлению, поощрению со стороны государства. Но чтобы наши люди по привычке не возненавидели тех, кому делается лучше, нужна специальная масштабная идеологическая работа, это совсем не нашей компетенции область.

Что касается положения учителей, это единственная категория, непосредственно наиболее пострадавших, которая не была так структурно выделена. Они все имеют статус пострадавших, казенный. Их катастрофа многопланова.

Представьте себе, что просто люди пришли утром на любимую работу и обнаружили помещение разграбленным, всех вверх дном, важные документы, любимые вещи - все это в кошмарном месиве. Это травма, несомненно.

Следующий уровень травмы. Представьте себе, что это произошло бы не в их отсутствие, а у них на глазах. Вот они всю ночь tut сидели и бандиты на их глазах над этим глумятся. Это следующая степень травмы. И так далее. И не просто они не были никак отмечены, но они весь этот год прожили под определенным клеймом, которое повторялось из официальных источников, что, к сожалению, не все учителя выполнили свой человеческий и профессиональный долг. Хотя профессиональный долг там мог быть только у спецслужб.

По счастью сейчас, буквально в последние дни, этот ветер как-то меняется и 6 сентября, впервые за год, бывший министр образования и новый министр образования Кусов внятно публично выступили в их защиту и поддержку. На страницах периодики этого пока что не просочилось. Это совершенно необходимо.

Наталья Колмановская: В ситуации травмы у любого человека бывает повышенное чувство вины, высокая тревога и заниженная самооценка. Это классика. Значит нужно снижать у человека чувство вины, каким-то образом повышать его самооценку. Учителя нуждаются во всяческих поощрениях, потому что они практически не имели никакого отпуска. Новую школу запустить, вы представляете себе, что они должны были сделать на каникулах, чтобы встретить детей с нормальными, спокойными лицами. Потому что родители до сих пор сидят в школе и трясутся за своих детей. Дети приходят с бутылочками воды. По рассказам родителей, спят с ножами под подушками. Это все факты. Учителя должны каким-то образом поддерживать детей.

Нужно поддерживать учителей, проявлять к ним всяческое внимание и поддерживать их репутацию. Вот история с номером школы, когда у школы отобрали номер, не спросив никого. Это тоже удар по чувству собственного достоинства. Вот таких вещей нельзя ни в коем случае допускать.

Лев Гудков: Наш разговор сместился в сторону, собственно, ситуации в Беслане, по-человечески очень понятно. Хотя, мне кажется, что проблема гораздо более общая. И социальные, и политические, и человеческие проблемы гораздо более серьезные, и они не ограничиваются Бесланом. Хотя бы просто потому, что средствами психотерапии общество не излечишь, эти не те проблемы. Совершенно отчетливо, я даже в ходе нашего разговора заметил апелляции к власти: если власть сделает... Укажу на то, что это чисто инфантильные ожидания. Эта власть ничего не сделает, она к нам перешла почти без изменений со сталинских времен, она работает по тем правилам, которые она сама себе установила, по тем моральным оценкам, и ждать от нее какой-то помощи совершенно бессмысленно. Напротив, это просто перенос или вытеснение травмы. Ожидать можно только от общества какого-то выхода. И здесь я, честно говоря, на ближайшие перспективы, это примерно лет 30, не вижу никаких особых возможностей. Общество очень тщательно, как от травмы, закрывается от своего прошлого и от самого себя, но не хочет знать о себе. И это, поскольку мы в прошлом имеем точно такой же аморальный и травматический опыт, не изжитый, соответственно, и с любой новой травмой общество не в состоянии справиться, оно вытесняет его.

Говорили о страхе. Страх почти тотальный, 70 процентов боится. При этом 20-25 процентов настолько, что признаются по нашим опросам, что если они увидят лицо кавказской национальности, они готовы выйти из вагона или из автобуса. И в то же время более 60 процентов россиян считают, что война несправедливая, но принять ответственность за это никто не хочет. И вот эта инфантильность, развитая в обществе, мстит за себя рецидивами: насилие, агрессия, травматическое переживание, защита и прочее. Прежде всего, как социолог, я бы связывал какие-то надежды, во-первых, просто с усилиями понять, что мы из себя представляем. Пока это не будет проделано, пока не появятся какие-то люди, группы, которые действительно поставят диагноз нашему обществу, я думаю, что ситуация будет повторяться по закону травмы.

Татьяна Карпова: Я конечно не социолог и не политик, но, наверное, жизнь меня заставляет немножко быть и психологом, и социологом, и политиком. Я вижу только одно, меня конечно очень убивает то, что до сих пор первый человек нашей страны Владимир Владимирович Путин не информируется своим аппаратом и на все вопросы матерей Беслана, я имею в виду последнюю встречу, он отвечал, "не знаю, был не в курсе". Так же, как он не был в курсе по "Норд-Осту", по "Курску" и так далее. Значит надо убирать этот аппарат, который дезинформирует первого человека и не дает ему возможности быть действительно гарантом наших человеческих прав, прав на жизнь.

По поводу того, что есть ли запас добра. Он конечно есть, иначе давно бы уже и России как такой не было. За последние два месяца я посетила столько поминок, что вы себе не можете представить. Я была на месте падения самолета Москва-Волгоград и слышала воющих 90 человек, волгоградцев. Я была в Беслане, я была на Гурьянова, я была на Каширке. Добро все равно есть, и люди подставляют друг другу плечо. Нет защищенности и с этим надо конечно бороться.

А в отношении учителей я хочу сказать одно: учителя сделали так, что в Беслане ни один ребенок за прошлый год не остался на второй год. Ни один ребенок не был не выпущен в 11-м классе. Они сделали то, что простому педагогу невозможно сделать. Эти люди действительно герои.

Алексей Шведов: Выходом из ситуации сейчас практическим явилось бы, наверное, все-таки в Беслане создание некоего центра, который взял бы на себя сначала исследование проблемы. Мы ничего на самом деле не знаем, ни социологи, ни психологи, у нас нет данных, у нас нет картинки.

Второе - это оценка, как исправлять то, что произошло. То есть выработка решений. Третье - сбор денег. Четвертое - реализация проекта: федеральный, государственный, общественный, не важно. Как это можно сделать? Да, мы конечно можем занять позицию, я прекрасно понимаю, что мы можем ждать 30 лет. Но в моем понимании, каждый сидящий за этим столом может что-то сделать, вопрос в том, насколько у нас хватит сил.

Сергей Ениколопов: У меня два пункта.

Первый. Действительно, пока мы не осознаем свои проблемы, а осознать сам конечно никто не может, поэтому я бы создавал центры не только в Беслане, а увеличил количество центров и исследований, и не один "Левада-центр" должен отвечать за самосознание и саморефлексию россиян, потому что они должны осознавать, что происходит. Потому что мы действительно практически все имеем травматический опыт просто в своей истории. Отсюда и масса последствий. И это инфантильное отношение к власти власть должна создать.

Беслан может быть еще одну очень важную вещь показал: что мы живем в обществе без гражданского общества. Вот приедет добрый барин, барин нас рассудит. Дело даже не в сталинском режиме, дело еще в царском. Все время надежда на какое-то... Министерство образования должно помочь, Министерство здравоохранения должно помочь. Они должны делать свое дело, но их должно контролировать реальное гражданское общество: комитеты матерей, комитеты, комитеты родителей, какие хотите комитеты. При этом любую сферу, необязательно связанную с Бесланом, с показом чего-то по телевизору и прочее. Это должно быть именно осознание своей моральной ответственности.

Я отлично понимаю, что каждый из нас в меру злой, в меру агрессивный, и огромное количество добрых людей, которые конкретно могут помочь и сделать очень хорошие дела. Но если мы хотим вырасти из этих детских штанишек, что кто-то будет за нас отвечать, то единственная надежда на гражданское общество.

Можно ли на него так рассчитывать оптимистично в ближайшее время? По-видимому, нет.

27

"THE TIMES": Исламское восстание в России ширится. У всех на уме один вопрос: где и когда эти террористы нападут в следующий раз?

Нальчик, 17 октября 2005 года. По свидетельству источников из местных правоохранительных органов, банда непримиримых мусульманских экстремистов, ответственных за совершенное на прошлой неделе нападение на город Нальчик на юге России, состояла главным образом из местных боевиков, добивающихся создания строго исламского, независимого от Москвы государства.

Сообщение, что боевики не были посланы из разоренной войной Чечни, а принадлежали к организации, действующей в Кабардино-Балкарии, автономной республике в составе РФ, столицей которой является Нальчик, серьезно встревожило Кремль.

Нападение на Нальчик стало тревожным свидетельством того, что, вместо того чтобы затихать - как утверждает президент Владимир Путин - кровавый чеченский конфликт ширится.

Большинство убитых и пойманных боевиков были местными жителями, - сказал один сотрудник антитеррористического подразделения милиции Нальчика. - Свирепость нападений шокировала город".

Налет, который превратил город с населением 280000 человек в район военных действий, был самым дерзким рейдом прочеченских воинствующих исламистов с прошлогоднего захвата школы в Беслане, в ходе которого были убиты 330 заложников. Он произошел менее чем за месяц до парламентских выборов в Чечне, которые Путин превозносит как доказательство того, что данный регион становится стабильным.

В результате продолжавшихся 24 часа боестолкновений, в ходе которых нападениям подверглись несколько отделов милиции и штабов сил безопасности, погибли не менее 108 человек, в том числе более 60 боевиков. Около 30 других боевиков были захвачены в плен.

Считается, что большинство боевиков принадлежало к местной фундаменталистской группировке "Ярмук", которая, как уже дважды утверждали власти, была разгромлена.

Группировка "Ярмук", состоящая главным образом из молодых экстремистов двух главных этнических группировок этого региона, кабардинцев и балкар, имеет тесные связи с Шамилем Басаевым, самым разыскиваемым Россией террористом, который стоял за нападением на Беслан и, очевидно, распространяет влияние на новые районы в попытке открыть новый фронт в своей войне с Москвой.

На прошлой неделе российские следователи обвинили в нападении на Нальчик Анзора Астемирова, связанного с Басаевым радикального лидера группировки "Ярмук". Местные официальные лица заявили, что это нападение было предпринято с целью спасения группы экстремистов, которых окружили силы безопасности. Но нападение на город казалось слишком хорошо спланированным и организованным, чтобы быть спонтанным. Наблюдатели полагают, что это была самоубийственная миссия, которая имела своей целью убить десятки сотрудников правоохранительных органов и поставить в затруднительное положение власти.

Силы безопасности были застигнуты врасплох, когда примерно 100 боевиков с автоматами АК-47, ручными гранатами и реактивными гранатометами появились в центре города.

В четверг, вскоре после 9 часов утра, боевики почти одновременно атаковали три отдела милиции, штаб местного органа ФСБ (наследницы КГБ), здание республиканского Министерства внутренних дел, казарму охраны городской тюрьмы, воинскую часть, охранявшую аэропорт, и контртеррористический центр.

"Внезапно перед зданием ФСБ остановилась машина, - рассказала Евгения Сакурова, директор расположенной напротив гостиницы. - Из автомобиля выскочили пять или шесть вооруженных людей и бросились к входу в здание ФСБ. У них за спиной висели рюкзаки. Они поспешно сняли их и бросили к главному входу. Раздались взрывы, и все окна на первом и втором этажах были выбиты. Но террористам не удалось ворваться в здание, а засевшие внутри сотрудники открыли по ним огонь".

"Два автомобиля с вооруженными людьми подъехали к зданию, - сказал один свидетель. - Одна группа бросила ручную гранату в главный подъезд и ворвалась внутрь. Другая группа атаковала боковой вход. На автостоянке около своих автомобилей беседовали несколько сотрудников милиции. Боевики открыли по ним огонь из автоматов и убили их".

Началась перестрелка. По боевикам открыли огонь сотрудники, находившиеся на первом и втором этажах.

В перестрелке были убиты два боевика. Трое других укрылись в магазине сувениров, где, якобы взяли в заложницы трех женщин.

Пока в центре города шли бои, 15 боевиков напали на отдел милиции около аэропорта.

Пока военнослужащие отбивали нападение группы боевиков на местный аэропорт, а в город прибывали российские подкрепления, боевики совершили налеты на два, по меньшей мере, оружейных магазина.

В одном из них были убиты один сотрудник милиции и трое боевиков. Видели, как один раненый боевик в маске ползал по земле и кричал от боли.

Путин приказал блокировать город и уничтожать всякого, кто окажет сопротивление. Однако полагают, что некоторым боевикам удалось скрыться из города.

В магазине сувениров перестрелка закончилась только в предрассветные часы пятницы. "Магазин был окружен", - сказал Алексей Лаврентьев, который наблюдал за тем, как бойцы российского СПЕЦНАЗ'а в противогазах штурмовали здание.

"Они несколько раз выстрелили по окнам из гранатометов и открыли огонь из пулеметов. Бронетранспортер пробил стену здания. Из него вынесли двоих заложников. Они были скорее мертвы, чем живы".

Разглядывая тела двух милиционеров и трех повстанцев, Лаврентьев добавил: "Сейчас все боевики уничтожены, но город находится в состоянии шока. У всех на уме один вопрос: где и когда эти террористы нападут в следующий раз?"
Марк Франкетти и Алексей Шведов, 17 октября 2005
The Times
Перевод опубликован на сайте ИноСМИ.Ru

28

РУБЛЕВКА

ГЛАВНАЯ МАГИСТРАЛЬ ИМПЕРИИ
Алексей Шведов
Алексей ШВЕДОВ знает об обитателях "Рублево- Успенского региона" не понаслышке. Живет он здесь. И зимой, и летом в элитном поселке на Николиной горе. В прошлом он яркий представитель советской "золотой" молодежи, сын министра медицинской промышленности. Сейчас - продюсер в нескольких западных телекомпаниях, между делом чинит автомобили своих многочисленных приятелей и в совсем уж свободное от всех занятий время согласился быть нашим собственным корреспондентом в Барвихе и прочих заповедных местах, куда не ступала нога простого человека.
Здесь ели, пили, спали, а потом умерли Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Молотов, Микоян и все их друзья.
Здесь едят, пьют, спят Горбачев, Ельцин, Черномырдин, Явлинский, Яковлев, Козырев, Грачев и большинство их друзей. А также врагов - Руцкой, Дунаев.
Это "здесь" начинается прямо от ворот Кремля и заканчивается ровно в получасе езды на правительственной машине в западном направлении от Москвы. Это "здесь" включает в себя Красногорское и Боровское шоссе , 1-е и 2-е Успенское шоссе, бесчисленные безымянные дорожки и называется одним словом "Рублевка". Рублевку не перепутаешь ни с одной дорогой России. Это настоящая магистраль в светлое будущее. На ней не было ни одного светофора, только сравнительно недавно появился первый, да и тот на перекрестке дорог, ведущих к президентскому дому и ЦКБ. Если бы товарищ Сталин смог проехать по нынешнему маршруту, он был бы неприятно удивлен "недемократичностью" трассы. В его времена кортеж петлял по московским переулкам, выбирался в Кунцево, по узкой извилистой дороге проезжал Фили и оттуда двигался по полутораполосному шоссе в сторону дачи Зубалово-2 (дальняя дача). Старики шоферы не могут припомнить случая, чтобы суматошные гаишники бегали, 1 * перекрывая трассу для "отца народов". Не включая сирен и мигалок, правительственный кортеж обгонял все машины.
Конечно, машин вообще в те времена на дороге было мало. Водители старались без крайней нужды не сворачивать на дорогу с "жутковатой репутацией": знали, что гаишники там - звери. Даже в брежневские времена проехать Рублевку и не попасться к ним в лапы было нереально. Но все же генсеки на фоне нынешних президентов - настоящие демократы. Аборигены любят вспоминать, как наблюдали из окон своих автомобилей мирно гуляющих по Зубаловскому оврагу Молотова, Кагановича, Микояна, Ворошилова. За каждым на расстоянии полутора-двух метров шел "прикрепленный". Сам я неоднократно наблюдал Никиту Сергеевича Хрущева, стоящего в кабриолете и радостно указывающего пальцем на гигантскую кукурузу, заросли которой начинались прямо около его дачи. Будь у меня хорошая рогатка, я, наверное, мог бы изменить ход истории. За исключением членов Политбюро, все остальные вожди ездили без охраны, тихо и незаметно.
Революционные перемены на дороге начались с приходом Леонида Ильича Брежнева. Построили Калининский проспект, расширили Кутузовский, где надо прорыли тоннели и подземные переходы, вдоль всей дороги поставили фонари. Единственный светофор, реально регулирующий движение, сохранился в районе нынешнего кардиологического центра. Брежнев умер, не успев решить эту проблему.
Именно с устранения злополучного светофора начал свои демократические преобразования Михаил Сергеевич Горбачев. В считанные дни после его прихода к власти была построена эстакада стоимостью несколько миллионов долларов с одной-единственной целью - убрать ненавистный светофор. Были начаты работы по спрямлению поворотов на Рублево-Успенском шоссе. Но вдруг их приостановили. Почему - понять можно, только если знаешь ВСЕ правила игры на Рублевке. Отнюдь не о гражданах думали подручные генсека, когда исполняли команду "полный назад". Интересы Генерального секретаря вошли в противоречие с интересами людей не менее могущественных.
Сейчас шоссе больше всего похоже на машину времени, на которой мы можем попасть в "годы застоя". За полчаса до появления президентского кортежа сотрудники 7-го отделения ГАИ начинают сгонять досужих дачников на боковые дороги. Минуты томительного ожидания, и вот по пустой дороге, как призрак минувшего, проносится на скорости свыше 150 километров в час кавалькада правительственных лимузинов.
Кое-какая разница есть. Если прежние патриоты , до Горбачева включительно, использовали отечественные "ЗИЛы", то нынешние предпочитают вороные "мерседесы-пульман" и "мерседесы-джип". Есть и сходство. В конце колонны всегда несутся утыканная антеннами машина спецсвязи и реанимобиль.
Кстати, мой знакомый гаишник из группы сопровождения президентской колонны каждый раз перед бешеной гонкой мысленно прощается с жизнью. Особенно жутко вписываться в два практически 90-градусных поворота на Рублевке и на одном из "трамплинов" Кутузовского проспекта. Там его милицейские "форд" пролетает по воздуху метра два-три.
Может быть, скоро на дороге появятся и новые кремлевские чудаки. А из старых, например, товарищ Суслов терпеть не мог ездить со скоростью больше 40 километров в час. Каждый его выезд доставлял огромное удовольствие владельцам стареньких "Москвичей" и "Побед". До самого центра Москвы со скоростью 40 километров в час полз правительственный "ЗИЛ", за ним, трепеща от одной мысли об обгоне, ползла многокилометровая колонна автомобилей, которую нарочно не мог бы сформировать какой-нибудь художник-авангардист. За "ЗИЛом" ехала пара "Запорожцев", затем член ЦК., робеющий нарушить субординацию, старенькая "Победа", зажатая между двумя кагэбэшными "Волгами". С невольными свидетелями светлейшего выезда не церемонились. Так, например, охрана Брежнева прямо из машины профессионально била жезлами по крышам автомобилей, водители которых не знали с том, что следует не только съехать на обочину, но и остановиться.
Русские, как известно, любители быстрой езды. Тем более "новые русские" Как в славные брежневские времена, автомобили, увешанные разноцветными огнями, несутся по шоссе, нарушая все мыслимые и немыслимые правила. Гаишники реагируют на появление нарушителя адекватно - отдают честь.
Примерно раз в десять лет кому-то голову приходит гениальная идея - расширить извилистую Рублевку до четырех полос, а то и до шести. И сейчас как раз обсуждается идея строительства новой дороги за счет сноса Усовской железнодорожной ветки. Знает ли Ельцин, что воплотить эту идею не удалось ни одному генсеку, включай товарища Сталина? Все мог товарищ Сталин почти на половине земного шара, а вот Рублево-Успенское шоссе расширить не смог. И как мы помним, Горбачев был вынужден отступить и спешно свернуть работы.
ДОЛЛАРОПРОВОД
Не знаю, задавался ли кто-нибудь мыслью, почему все вышеупомянутые и достойные люди поселились на Рублевке? Чем окрестности эти отличаются от любого другого района Подмосковья?
А вот чем: на десятки километров - ни одной заводской трубы. Сосновые боры все еще шумят над Москвой-рекой. По берегу до самого Звенигорода нет не то что ни одного заводика, а даже коровника или свинарника. По сю пору в реке можно купаться и даже пить из нее воду. Благостность Рублевки пошла быть в середине прошлого века со строительства московского водопровода, или, как его называют, "Рублевского водопровода". Уже в те былинные времена любое промышленное строительство здесь было запрещено. Категорически запрещены законом сначала царским, а потом и советским какие бы то ни было вырубки леса. Не знаю, сознавала ли прежняя номенклатура, что она делает, но факт, что именно благодаря ей сохранился чудный кусочек Подмосковья. И на страже этого богатства стоял и стоит Мосводоканал.
Только при Брежневе Политбюро трижды ставило вопрос о расширении дороги и трижды получало заключение экспертов, суть которого сводилась к простой идее: "Ребята, не рубите сук, на котором сидите".
Правда, то, что было не под силу Политбюро, смогли сегодня сделать деньги. Один мой приятель, торгующий землей на Рублево-Успенском шоссе, как-то разъяснил мне механику покупки большого участка: "Узнаешь, что кому-то из Кремля, правительства, политиков нужна земля. Денег у них нет, зато под их имя можно получить землю на Рублевке. Договариваешься. И дальше уже дело техники. Все ставки в районе, области, в правительстве, Мосводоканале известны. В результате из трех пробитых гектаров земли один отдается "громким именам", второй уходит на оплату сделки и третий остается твоей фирме. Чистая выручка как минимум миллион долларов".
Если кто-то считает, что приватизация началась с Чубайса, то он плохо думает о наших руководителях. Еще в 1953 году создалась некоторая юридическая сумятица в Рублевском заповеднике. Те немногие, кому во времена репрессий удалось выжить, предъявили права на потерянное имущество. На некоторые дачи. Например, на ту, что внимал в расстрельные годы Андрей Януарьевич Вышинский, объявились целых три претендента. Именно так снова оказался на Рублевке бывший министр здравоохранения и бессменный врач всех послесталинских лидеров Андрей Иванович Воробьев, отец которого так и не вернулся из лагеря. А вот академик Чазов купил дачу в Барвихе, и ему весьма недалеко было ездить к своим сановным пациентам.
Еще при жизни Леонида Ильича его ближайшие сподвижники поняли, что госдача хорошо, а частная собственность намного лучше. По бросовым ценам приобрел дом помощник Брежнева Александров. Многочисленная брежневская родня расселилась по частным домам в 'районе Барвихи, и дети членов Политбюро, и академик Гвишиани, женатый на дочке Косыгина, и многие, многие другие.
Уже в первый год победившей демократии начались маленькие хитрости приватизации. Помню, как поразил меня оригинальный трюк с ликвидацией линии электропередачи в районе Моженки, недалеко от горбачевской дачи. Идея была восхитительно проста. Под линией ЛЭП практически за бесценок покупалась земля под луга и пастбища, так как любые постройки здесь, естественно, запрещены. Затем кусок земли во вновь созданном товариществе бесплатно предоставлялся руководителям соответствующих служб, отвечающих за эту ЛЭП. После чего быстро выяснялось, что здесь просто необходимо либо заменить "воздушку" на кабель (естественно, за государственный счет), либо просто снести мешающие "огородникам" вышки. Расцвет "рублевской приватизации" пришелся на 1993 - 1994 годы. Работа шла в двух направлениях. Управление делами президента - крупнейший собственник земли - бодро передали в аренду большую часть принадлежащих ему государственных дач на закрытых территориях. Золотые деньки. Желающих снять или купить было намного больше, чем самих домов.

32

Елена Фанайлова
30.04.06

Елена Фанайлова: Сегодня мы собираемся поговорить об эскапизме. Ну, где о нем еще разговаривать, как не в 50 километрах от почтамта, в 22 километрах от кольцевой дороги, с людьми, которые довольно большую часть своей жизни прожили в этом чудесном месте. Сейчас, правда, это называется кооператив "РАНИС" (кооператив "Работники науки и искусства). За нашим столом сегодня независимый журналист Алексей Шведов; Александр Липницкий, основатель группы "Звуки Му", продюсер, а ныне ведущий музыкальной программы "Еловая субмарина" на телеканале "Ностальгия" (это НТВ+); Виктор Сагарев, философ; журналист Раф Шакиров, некогда топ-менеджер газеты "КоммерсантЪ" и главный редактор газеты "Известия"; психолог Сергей Николаевич Ениколопов, заведующий отделом клинической психологии Центра психического здоровья Российской академии медицинских наук.

Эскапизм - как нам определяют его словари? "Толковый словарь обществоведческих терминов" 1999 года говорит нам, что "эскапизм - это стремление личности уйти от действительности в вымышленный мир". И есть еще одно определение, оно таково: "эскапизм - это социальное явление, заключающееся в стремлении индивида или части социальной группы уйти от реальной действительности, общепринятых стандартов и норм общественной жизни в мир социальных иллюзий или сферу псевдодеятельности". Правда, тут же словарик нам все-таки дает сноску, что слово происходит от английского escape - бежать или побег. Есть какие-то комментарии по поводу вот этого совершенно, мне кажется, негативного и не устраивающего меня лично определения?

Да, я не считаю, что оно негативное. Мне кажется, что все такие словари, энциклопедии создаются какими-то прогосударственными органами, и поэтому государство всегда враг эскапизма. Если раб, например, ушел в эскапизм - работать не будет на хозяина.

Виктор Сагарев: Не знаю, как эти определения... Они, вообще-то, пишутся людьми, которые начитались какой-нибудь "Феноменологии духа" или чего-то такого. Вообще, это бегство от действительности, бегство от реальности.

Раф Шакиров: Я не согласен с тем, что любое государство - враг эскапизма. На мой взгляд, мы переживаем как раз тот самый период, когда государство максимально поддерживает эскапизм. Я считаю, что "Аншлаги", все эти "Фабрики звезд" - это классический эскапизм. Если говорить о том, что люди хотят, например, что-то читать у себя на даче, проводить больше времени с друзьями, это совсем не эскапизм, это нормальная жизнь.

Сергей Ениколопов: Я действительно поражен этим определением даже потому, что оно, действительно, буквально-то бегство и не обязательно от действительности, потому что тут еще возникает вопрос - что за действительность? То, чем я занимался и занимаюсь много лет, - это эскапизм, как показатель переживающейся в обществе аномии.

Елена Фанайлова: Давайте только скажем, что такое аномия.

Сергей Ениколопов: Аномия - отсутствие норм, когда какая-то часть, не очень большая часть граждан начинает ощущать, что им не нравится и они не разделяют целей и средств, которые им предлагает общество для достижения этих целей. Как только происходит такой разрыв, часть людей начинает заниматься эскапизмом, полностью отрицая и цели и средства данного общества. Оно ни плохое и ни хорошее, это просто показатель того, что они с чем-то не согласны. Более того, я просто точно знаю, что большая часть этих эскапистов, вообще говоря, делают это не сознательно, как хиппи, как байкеры и так далее, то есть просто целые движения возникают, и ничего страшного не происходит, они не такие уж негативные. И главное, что меня возмущает в этом определении, что это псевдодеятельность или иллюзорная реальность. Описывают немножечко психически больного человека, в то время как эскаписты - достаточно здоровые люди, которые разочарованы в окружающем мире, который декларирует одно и не предлагает путей достижения декларируемых целей.

Алексей Шведов: Слово-то какое-то подозрительное. Все-таки мы сейчас доллары с фунтом на рубль меняем. Мне как-то больше нравится слово "беженец" или "побегун" какой-нибудь, что-то в этом духе. Вот я бы заменил как-то так, тогда, возможно, было бы понятно, о чем мы говорим.

Александр Липницкий: Вообще-то, чтобы тебя как-то просветить, бегуны - это известная на Руси секта, так и называлась.

Елена Фанайлова: Давайте, может, мы вот с чего начнем. Мы действительно находимся на Николиной Горе, месте, куда удалялись люди государственные от тягот своей службы. Я послушала то, что говорит Раф Шакиров, то, что Сергей Николаевич говорит. Ситуация-то, кажется, возвращается: государство поддерживает эскапистов, государство, по-моему, всячески делает так, чтобы люди начали искать себе какую-то рекреацию, свободную зону и жили бы своей частной жизнью. Вот, может быть, мы отчасти с историей этого места свяжем понятие эскапизма?

Александр Липницкий: Я для начала, опять-таки, возражу, люблю возражать, тоже как журналист. На самом деле я так понял Рафа Шакирова, что наше государство сознательно превращает своих граждан в эскапистов, чтобы они не лезли в дела государства и не претендовали, собственно, на этот Стабилизационный фонд и на все остальное.

Раф Шакиров: Ну, куда загнул - Стабилизационный фонд. Это вся страна - эскаписты.

Александр Липницкий: А если вернуться к Николиной Горе, то, наверное, если совсем вспомнить 20-е годы, когда это все начиналось здесь, и так как скоро выходит уже книга, которую 93 автора - жители Николиной Горы - готовят и вспоминают прошлое, можно сказать, что не очень-то государственные люди создавали Николину Гору, а люди, по-моему, уставшие от всех этих ужасов - и Гражданской войны, и НЭПа, и всего этого. Они, конечно, хотели здесь найти какой-то место отдохновения от того времени. Теперь уже у них, конечно, спросить нельзя.

Елена Фанайлова: А нашли ли они его, как вы полагаете?

Александр Липницкий: Безусловно, нашли, об этом мы позже поговорим.

Елена Фанайлова: Может быть, эту тему кто-то готов продолжить из людей, которые давно здесь живут, любят это место?

Виктор Сагарев: Мне сложно говорить за основоположников Николиной Горы. Вообще, дача - это, конечно, род эскейпа. Вот и сейчас там, садовый домик - думаю, что происходит психологически точно также. Просто это место оказалось каким-то таким симпатичным.

Елена Фанайлова: Волшебным.

Виктор Сагарев: Да. И надо понять, что это были 30-е годы, там было от чего скрываться.

Елена Фанайлова: Вот я хотела у Рафа Шакирова спросить: вы живете здесь или вы сюда приезжаете?

Раф Шакиров: Мы живем в пяти минутах езды отсюда, но именно близость Николиной Горы, безусловно, придает прелесть и очарование этому месту. Мест в Подмосковье, наверное, очень много хороших, красивых и разных, но момент социализации для меня, безусловно, был решающим, когда мы определялись, где, там... Раньше мы снимали здесь дачу. Конечно, столько, знаете… знакомые родителей и так далее, и так все это далеко уходит, какие-то традиции, которые мне очень симпатичны на Николиной Горе. Во-первых, здесь всегда можно пообщаться и с интересными людьми, здесь, вы знаете, устраивают и концерты свои, не те "круглые столы", в которых мы сейчас участвуем, совсем другие, просто для себя. Здесь мы делаем какие-то постановки балетные и прочие шутливые, мы здесь играем в футбол, и даже в футбол здесь играют по-другому. Если вы поедете в другое место - правила другие, отношение друг к другу другое. Здесь всегда играли в волейбол. Спортивные традиции были очень сильны. Саша, наверное, лучше это знает.

Александр Липницкий: Ну, тогда уж все-таки надо вернуться к тем личностям, с которыми мне посчастливилось пообщаться и которые бы, конечно, за этим столом были бы на первых ролях. Например, Михаил Ботвинник, многократный чемпион мира и мой сосед по аллее Качалова, он был классический эскапист и как раз, наверное, в том русле, в том духе, о котором говорили Сергей и Раф. Он – работоголик, и, собственно, жизнь его делилась ровно на две части - работа в своем институте, над своей программой компьютерной, которую он создавал еще задолго до всех интернетов, в 70-е годы, и жизнь на Николиной Горе, где он наслаждался природой и запрещал своим родственникам, по-моему, даже сажать цветы искусственно. То есть он хотел, чтобы тот кусочек леса, который ему достался, был в абсолютно первозданной сохранности. Поэтому это, наверное, самый сохранный лесной участок останется во всей Московской области. Ну, правда, его уже давно нет, и поэтому его семья, наверное, что-то уже начала отстраивать. Но вот он был настоящий патриот Николиной Горы. И часто, когда мы прогуливались (я был маленьким, он с дедушкой моим гулял), он говорил: не знаю, смог бы я сделать все в жизни так, как я сделал, если бы не Николина Гора, где моя голова абсолютно свежа, и мне здесь приходят всякие идеи и комбинации, и компьютерные какие-то программы. Первым мне вспомнился наш замечательный сосед.

Елена Фанайлова: Как себя чувствует человек, который живет на даче, а на работу ездит в Москву?

Раф Шакиров: Я сейчас занимаюсь консультациями в своем бизнесе, в медийном, поэтому график у меня более чем свободный. Другое дело, когда я работал в газетах - в "Коммерсанте" и в "Известиях", это было гораздо сложнее. Но, с другой стороны, работа в газете предполагает такое позднее окончание сдачи, что ехал я совершенно с ветерком, поздно ночью, это очень приятно. Тут даже дорога, между прочим, в отличие от многих шоссе, типа Варшавского, доставляет удовольствие.

Елена Фанайлова: Алексея Шведова я хотел бы послушать - в чем ваши плюсы жизни здесь?

Алексей Шведов: Ну, картошка своя, укроп, редиска, в первую очередь. А так как-то даже и трудно сказать, потому что в Москву добираться трудно, дороги забиты. Воздух свежий разве что. Это приятно. Да, все еще.

Елена Фанайлова: Историческая аура, она как-то важна для вас?

Алексей Шведов: Лучше была бы не важна, потому что в 1937 году половину поселка пересажали, то есть уходили вторые владельцы, и их дачи тут же передавались автоматически новым владельцам. Есть легенда, безусловно, это легенда, о том, что последняя капля, переполнившая чашу терпения Сталина - это отказ Кольцова, когда ему предложили принять участок на Николиной Горе. Где-то на каком-то приеме ордерок ему кинули, тот сказал "нет-нет, мертвечиной не питаюсь" и исчез на следующий день. Вот это именно и было той самой каплей. Эта аура - это 50-е годы, когда возвращались те, кто выжил, возвращались в основном жены, мужья не выжили. Люди одной среды, одной культуры. Были неприятные для всех, естественно, процессы раздела дач. Скажем, наша дача долго и через суд делилась пополам с очень уважаемым Андреем Ивановичем Воробьевым, гематолог, министр союзный. Она так и осталась разделенной на две части, потому что мой дед получил дачу, когда вся семья Воробьевых… все считали, что их уже нет в живых, то ли не нашел мужества отказаться. Ну, и какая еще аура? Запертый здесь Петр Капица со своей лабораторией, который сидел здесь безвылазно, писал отсюда письма к Сталину знаменитые, потом письма к Брежневу, пытался на что-то влиять. Так что не знаю насчет ауры, лучше бы ее не было, наверное.

Елена Фанайлова: Что такое стратегия побега для вас и как часто вы ее используете или, может быть, вы вообще ее не используете, может, вы вообще противники эскапизма?

Александр Липницкий: Наш покойный друг, местный поэт Мирок, он же Дзантемир Тамаев, когда мы с ним на машине (я водил машину, он - нет) доезжали до последнего перекрестка перед Николиной Горой - село Успенское, когда уже сворачивали, Мирок всегда восклицал: "Воля!" Этот его возглас как-то остался в истории Николиной Горы, потому что человек он был яркий. Действительно, здесь начиналась какая-то вольная от советской жизни реальность; и я не согласен с Алексеем про отсутствие здесь совершенно своеобразной ауры, она, конечно, здесь была. И главное, что несмотря ни на что, несмотря на то, что местное население постоянно разбавляется людьми другой формации, условно говоря, "новыми русскими", бизнесменами, это мы наблюдаем тоже на футбольной площадке, людьми, которые сами себя сделали, у которых не было никаких дедушек, бабушек - академиков и всяких знаменитых музыкантов, люди жесткие, но тем не менее здесь они меняются. Даже когда они приходят на общее собрание кооператива, они как-то ведут себя совершенно иначе, чем, наверное, на собраниях в своих фирмах, где они председательствуют.

Виктор Сагарев: Если честно, конечно, Раф прав и Саша, но для поколения, которое как-то миновало вот эти сталинские чудовищные времена, это, конечно, была не Россия, это действительно был не Советский Союз. Никологорцы - это эмигранты на самом деле со всеми достоинствами и недостатками. Ты как бы за Россию чуть-чуть не в ответе уже. С другой стороны, вынужден общаться с теми, кто живет рядом, потому что нет вариантов - сельские жители.

Елена Фанайлова: А как же эти сельские жители - это же Россия, что ни на есть Россия?

Виктор Сагарев: Не сказал бы. Это место с какой-то, мне кажется, достаточно индивидуальной эстетикой. Я бы даже сказал, что в наше какое-то молодое время - в 1975 - здесь даже язык был особый через носителей в том числе... Мирок уже умер, моя жена, а двое сидят здесь, просто, конечно, уже стесняются, это мы с Лешей, такой странный никологорский лингвистический постмодерн.

Алексей Шведов: Действительно, это было очень странный кусок России. Такое впечатление, что часть людей, в первую очередь ученых, писателей с мировыми именами, которые не успели в 1924 отплыть в Париж и остались здесь, они создавали реально здесь свой кусочек Лондона, Берлина или Парижа, это была даже отчасти, может быть, подчеркнутая не-Россия. Кто-то делал автоматические фонари, которые зажигались, когда подъезжает машина, у кого-то работал фуникулер (да, Советский Союз, а здесь это было реально). Самое главное, в итоге так получилось, что это было единственное место под Москвой, где иностранцы могли преодолевать во все времена… Иностранцы без разрешения не могли отъезжать 15 километров от центра Москвы, было единственное исключение - Николина Гора и никологорский пляж, куда они могли выезжать, не получая официального разрешения, и чем широко пользовались местные жители. Скажем, академик Энгельгарт знаменитый химик и основатель "Химии и жизни", ее патрон и куратор, он вовсю здесь принимал каких-то иностранных гостей, не согласовывая это с КГБ. Он был, естественно, не одинок в этом. Вот это было единственное место в Советском Союзе, где можно было, не спрашивая ни у кого разрешения, подойти к иностранному гражданину, что-нибудь его спросить. Местные жители собирали банки пустые из-под пива, пачки из-под сигарет высокоценные. Я, например, отламывал...

Виктор Сагарев: А "наружка" сидела и притворялась...

Алексей Шведов: Да, что она ничего не видит, когда я отламываю зеркало у дипломатической машины, вот, к мопеду очень хорошо приставлялось. То есть очень было такое свободное и вольное общение.

Елена Фанайлова: У Рафа Шакирова есть какие-то воспоминания такого рода?

Раф Шакиров: Я еще не отвинчивал как бы ничего, но, в общем, присматриваюсь к опыту старших товарищей.

Алексей Шведов: Я не считаю, что это был добровольный побег, это все-таки была тюрьма, но это была такая зона "Берлин-Париж..." замкнутая, но это было совсем не похоже на тогдашний Советский Союз. Никогда сюда не заезжала милиция, вот никогда.

Александр Липницкий: Милиция, конечно, сюда заезжала, но если вернуться к той истории, когда...

Виктор Сагарев: Меня тоже забирали в местное отделение, просто по-другому...

Алексей Шведов: Одну секундочку, давайте вспомним повестки, которые рассылал "РАНИС": "Уважаемые товарищи! Примите меры к охране своих собственных дач. На даче №8 в открытой беседке стоят два холодильника - "Розенлев" и холодильник неизвестной марки, внутри которого стоит... Холодильник №1 (список прилагается): коньяк, икра черная, открытая банка..." И так далее, и так далее. Каждый год рассылались такие повестки, чтобы предотвратить воровство, которого, в общем-то, не было на участках. Ничего себе Советский Союз!

Александр Липницкий: Я могу вспомнить, что однажды здесь понаехало очень много силовых ведомств, когда мы решили воспользоваться относительной свободой и устроить здесь рок-фестиваль и когда приехали ленинградские группы - "Кино", "Аквариум" в полном составе. Но очень характерный штрих. Я, конечно, заручился согласием местного правления, так как у нас концерты проходили регулярно. И Алексей прав в том смысле, что когда сюда кэгэбэшники привезли Князева, бывшего председателя сельсовета, которому мы, по идее, никологорцы, все должны были подчиняться, и его вывели из машины точно по песне Александра Галича, типа попариться в баньке. Вот его привезли куда-то под ручки, он стал говорить: "А что здесь происходит такое несанкционированное?" Я ему говорю: "Концерт". Он говорит: "Какой концерт? Неужели здесь проходят когда-либо концерты?" Я говорю: "Все время - то Рихтер, то Башмет играют". "А что вы от меня хотите", - говорит он тем ребятам, которые его привели. И они его тут же посадили в машину и увезли. Абсолютно местная власть никак не вмешивалась в жизнь Николиной Горы. Здесь был такой островок самостийности.

Елена Фанайлова: Я вот у Сергея Николаевича Ениколопова хочу спросить. Вот я слушаю это, слушаю и думаю: эскапизм - он как-то в природе русского человека, советского человека? Мне кажется, что ничего не изменилось, что, как государство в советские времена подталкивало людей к этой стратегии эскейпа, так и сейчас мы возвращаемся к тому же.

Сергей Ениколопов: Я думаю, что даже в царской России было то же самое. Всюду, где есть сильное государство и государственный контроль, всегда будут люди, которые будут стараться где-то отдохнуть - либо на лоне природы, либо на уровне, там, Женевского озера. Потом, правда, возвращаются не очень удачно. Но это общее для всех государств с таким мощным диктатом и контролем за поведением своих граждан. Поэтому я думаю, что если бы эта передача записывалась в Ленинграде или в Петербурге, то там бы нашлось Комарово. Если бы мы даже попали в Ташкент, то выяснилось, что и где-нибудь под Ташкентом есть маленький такой оазис, куда люди уезжали, расстегивали пуговички и вели себя более свободно, если не сами, то хотя бы создавая эту свободу для своих родственников, ну, детей, внуков и так далее. Поэтому это характеристика государства. И, может быть, как раз самое интересное – отслеживать, как меняется. Если все меньше и меньше народа занимается эскапизмом, начинает жить за городом, просто как нормальные представители определенного слоя, то это хорошо. Если опять начинается отъезд из города, чтобы не быть под контролем, то это и будет эскапизм.

Раф Шакиров: Мне кажется, что явление, в общем-то, не географическое совсем. Конечно, можно найти и Комарово и так далее, но, безусловно, мне кажется, со времен еще Древнего Рима эскапизм процветал, везде он есть. А государство все-таки всегда культивировало эту историю. Другое дело, к сожалению, вы помните знаменитую историю, по-моему, с Диоклетианом была, что "посмотрите на мою капусту, которую вырастил": человек покинул власть и ушел в деревню. Наверное, такого не будет никогда, чтобы у нас кто-нибудь из Кремля уехал и посадил капусту. Об этом только мечтать... Когда "уехали" - такие вынужденные эскаписты у нас есть. Надо сказать, что, конечно, во всем остальном государство, еще раз говорю, максимально-максимально культивирует эту историю, потому что, уехав на дачу или уйдя в собственный огород, это не обязательно должна быть Николина Гора, тем самым задача решается, все исключаются из нормальной жизни.

Сергей Ениколопов: Да, потому что, конечно, и Хрущев... И даже Капица, который здесь сидел, все равно был в ссылке, это не вариант того, что он мог сидеть на работе, но почему-то хотел сидеть в лаборатории на Николиной Горе.

Елена Фанайлова: К нам присоединился отец Алексей, настоятель церкви Святого Николая села Оксенино, что под Николиной Горой. Знающие люди говорят, что по названию этой церкви и возникло название поселка Николина Гора. Мы при активном участии Рафа Шакирова и Сергея Ениколопова говорили о том, что государство, как правило, формирует у членов своих предпосылки к эскапизму и, чем сильнее государство, тем больше эти предпосылки. Но мне-то кажется, что эскапизм - это неотъемлемая черта рода человеческого, потому что не всегда мы готовы делить часть своего внутреннего мира, свою свободу со всеми остальными людьми. Что отец Алексей об этом думает?

Отец Алексей: Я согласен. Мне кажется, что это такая черта общечеловеческая. Наверное, в каком-то смысле потребность в эскапизме есть у каждого человека. Взять, скажем, поездку в отпуск каждый год: побыть наедине с собой, чтобы как-то подпитаться, чтобы было потом, чем делиться, с чем выходить на люди, в общество. Мне кажется, что на самом деле масштаб личности измеряется тем, сколь велика эта потребность. Я вспоминаю в связи с этим слова замечательного пианиста XX века Гленна Гульда. У него, может быть, это было в преувеличенном каком-то виде. Он говорил, что на каждый час общения с людьми ему необходимо семь часов одиночества.

Елена Фанайлова: Отец Алексей, ваши товарищи говорят, что вы удалились с Николиной Горы в село Оксенино, и это тоже, в общем, род эскапизма. Священнику тоже нужно семь часов для того, чтобы восстановиться после общения с паствой?

Отец Алексей: В общем-то, конечно, необходимо какое-то уединение, чтобы было, с чем идти к пастве. Но это, конечно, очень сложно сделать на приходе, где приходится не только служить, но и жить. Ни минуты нет покоя на самом деле.

Алексей Шведов: Отец Алексей много лет тому назад принял... это был даже не храм, это были даже не руины, когда он приехал первый раз в Оксенино, и местные жители, показывая ему, где церковь, за кустами ее даже не нашли. Вот сейчас, я не знаю, можно ли сказать про храм "процветающий", но это центр местной духовной жизни. Это к вопросу об эскапизме.

Елена Фанайлова: Сергея Николаевича Ениколопова я хочу то же самое спросить: может, в нашей природе человеческой все?..

Сергей Ениколопов: Я хотел как раз поправить, потому что вы мне приписали, что я говорил о сильном государстве, я говорю о государстве, которое сильно контролирует своих жителей, сильное государство - не контролирующее, вообще говоря, не очень следит, кто у него куда разбегается, эскапизмом можно заниматься, сколько угодно, только никто не заметит. А государство, которое пытается жестко контролировать, тут-то и возникает это - и проблема, и потребность. Конечно, это общечеловеческое, и при всех религиях существуют отшельники, они всегда куда-то должны уходить. Я бы согласился, что монахи, но когда это не как социальный институт существует, там, монастыри, а когда это скиты, когда это уход даже от такого начальства религиозного в возможность, лазейку немножечко достичь себе когда внутренней, а когда и внешней свободы. Отсюда и такая свобода рокеров, в свое время рок-музыкантов, как движение, не случайно они были связаны с движением хиппи. То есть это все время некий вызов социальному диктату. И не важно, с каким оно знаком. Мы-то все время считаем, что никто так не жил, как мы, у нас, там, своя история. Конечно, у советских собственная гордость, но такие же истории могут рассказывать и сидящие за кружкой пива американские старые любители рок-музыки, такие же истории могут рассказывать в любой стране, где был какой-то диктат. Это и в Европе какие-то джазовые музыканты, в Италии или Германии, которых в 30-40-е годы вообще считали изгоями. То есть это все время такая попытка защитить свой внутренний мир от того, что декларировано обществом. Мы-то все время говорим о государстве, но иногда и общество "достает" не меньше. Если оно начинает сильно стяжать, то есть большое количество эскапистов, которые начинают становиться нестяжателями.

Елена Фанайлова: А можно, я задам вопрос отцу Алексею? Монашество - это действительно какой-то род эскапизма внутри церкви или это что-то другое?

Отец Алексей: Во-первых, монашество - это неоднородное явление. Действительно, согласен, есть отшельники, может быть, с отшельничества монашество и начиналось, но монашество, как, скажем, монастыри, в которых могло быть несколько сотен и даже тысяч насельников, конечно, это некая тоже модель общества, пусть и другая. Я сейчас вспоминаю слова замечательного богослова нашего русского православного, но жившего в изгнании (это первая волна эмиграции) сначала в Париже, потом, уже после войны, в Америке, отца Георгия Флоровского. Он говорил о том, что монашеская пустыня - это был, конечно же, уход от реальностей империи, но в то же время и попытка построить свою модель общества, скажем так, на евангельских началах. Монашество общежительное, бесспорно, это все-таки уход не в затвор, чуть-чуть другое. Хотя, конечно, все равно жизнь монаха все-таки предполагает большее количество и уединения, свободного, скажем, от деятельности какой-то времени. В наше время, мне кажется, что отшельников вообще почти что и нет, хотя, конечно, они где-то есть, но это просто единицы: у нас на Кавказе, где-нибудь на Синайской горе. А в общем и целом, скажем, монастыри все-таки вполне социально включены. Тем более, если взять реальность нашего времени, то необходимость восстанавливать разрушенные помещений монастырей, необходимость возрождения монастырской жизни, все это, конечно, ведет к очень активной включенности.

Елена Фанайлова: Мы поговорили о духовных видах ухода от социального, а давайте мы о мирских поговорим. Мы говорили о Николиной Горе, но у эскапизма много видов. Кому какие в голову приходят?

Александр Липницкий: Наркотики. Это все, конечно, форма в какой-то степени. И, пожалуй, самый знаменитый фильм об эскапистах, снятый в 60-е годы, - это " Easy Rider " знаменитый, который сделал Денис Хопер. Там люди же не просто путешествуют по свободной, казалось бы, Америке, но, куда бы они ни попали, всюду они сталкиваются с довольно агрессивным обществом, которое не принимает их форму свободы.

Алексей Шведов: Может быть, я все-таки о физической форме ухода, потому что я все время вспоминаю... слушаю своих друзей и вспоминаю Высоцкого, для меня наиболее правильное определение советского и, может быть, русского эскапизма - это строка "гонят неудачников по миру с котомками, жизнь течет меж пальчиков паутинкой тонкою". Вот я, скажем, никогда никуда не убегал. Меня всегда гоняло. Меня загнало в университет, потому что я не хотел идти в армию категорически. Напился и поступил. После университета напился - и попал вместе с Петром Мамоновым в журнал "Пионер", потому что больше деться было некуда. Потом еще раз напился - оказался на Севере, работал в Академии наук. То есть меня все время куда-то отгоняло, отжимало, выгоняло. И я встретил... Вот отец Алексей говорил о монахах. На Камчатке я встретил тысячи людей… Камчатка - очень странное место, там в любом месте можно вырыть землянку. Вот в городе Петропавловске были вырыты землянки. В одной из них я нашел врача-хирурга процветающего, которому в конце концов все надоело в советское время, тоже замучили жены алиментами, еще что-то его преследовало, видимо, уголовное, и он удалился на эту Камчатку. Там жили тысячи людей в этих землянках. И в своих путешествиях по России, куда меня загнало, я везде встречал людей, которых, не знаю что - обстоятельства жизни, страна, государство, что-то выдавливало. Что-то выгоняло массы народа, десятки, сотни тысяч людей, работающих, например, в геологии и геофизике. Бичи - целый был слой, огромный слой людей. Так что физический, принудительный такой уход. Большое явление. Были, наверное, и миллионы людей. Как сейчас, мне трудно сказать.

Елена Фанайлова: Я бы Рафа Шакирова послушала с его версией социального эскапизма.

Раф Шакиров: Социальный эскапизм... Я хотел как раз повернуть именно разговор в эту тему, потому что мы очень много говорили о том, когда человек уходит в свой собственный мир, замыкаясь в нем добровольно. Конечно, это приобретает самые разные формы. Недаром сказано было, что нужно семь часов восстанавливаться самому, о чем-то думать. Мой тесть, кстати говоря, академик Трухановский, автор биографии Черчилля, он как раз вел именно такой образ жизни, он очень много думал, но общаться с ним даже 15-20 минут было одно сплошное удовольствие. Это был блестящий рассказ. Но я хотел бы поговорить о другом. Ведь уже привели строку Высоцкого о том, что, вот, "гонят неудачников" и так далее. Мне кажется, что социальный эскапизм, особенно у нас, в России, да и в Советском Союзе имеет еще и другую сторону, очень неприятную, это когда вы становитесь эскапистом вовсе не по своей собственной воле. Разве можно назвать неудачниками людей, которые блестяще - я уже говорю про свою собственную профессию, про журналистскую - делали телевидение. Леонид Парфенов и Светлана Сорокина… Я не буду сейчас всех перечислять, чтобы никого не обидеть, но это целая плеяда ярких журналистов, которые так или иначе, если не стали эскапистами, то занимаются, мягко говоря, делом, которое должны как-то адаптировать к ситуации. Собственно, и у меня примерно такая же позиция. Это не добровольный эскапизм, прямо скажем. Хотя, конечно, понимаешь, что есть времена, когда лучше не работать главным редактором. Мне кажется, эта проблема эскапизма - она и есть проблема социальная. Да и мало ли... Почему мы говорим только о журналистах? Можем говорить о писателях, о людях, которые работают в кино, о сценаристах и так далее, о ком угодно. Эти люди как-то так, смотрите, вымыты оказались. Отчасти загончиком для них стала "Культура". А так, в общем и целом, вы нигде этого не увидите, не услышите, наша жизнь страшно в этом смысле оскудела. Поэтому мы спокойно говорим не о том, что нам официоз говорит по телевидению, мы можем не смотреть телевизор, это никоим образом не влияет ни на какую сторону жизни. Если раньше мы говорили о том, что была прекрасная передача о том-то, о том-то, то сейчас это практически исчезло. Вот это проблема эскапизма и есть. И второе еще, последний момент, это то, что мы, конечно, занимаясь эскапизмом… Все-таки бегство не всегда имеет такой положительный смысл. Бегство от мирской суеты - это одна история, а бегство от собственных проблем, от проблем, перед которыми стоим мы сами и страна, - это уже другая история. Мне в этом смысле гораздо больше нравится бельгийский какой-нибудь эскапизм, когда люди занимаются своими делами, а когда убили человека на улице, вот они, 80 тысяч, вышли и прошли по улице, и никто их не собирал, они просто считают необходимым для себя лично выйти из своего эскапизма, взять себя за волосы, хотя у них тоже есть и матчи футбольные, и свои дела, и заботы. Вот они вышли и прошли. Это та самая грань, где эскапизм в любом случае должен кончаться.

Александр Липницкий: Я бы хотел вывести проблемы эскапизма с территории Николиной Горы и даже других стран. Я считаю, что замечательно эскапистам существовать можно и в городе. И примером такого эскапизма как раз был герой моей недавней передачи Майк Науменко, лидер группы "Зоопарк", у которого был просто гимн эскапизму - песня "Белая полоса": "Мне нравится жить посередине дороги, сидя на белой полосе". Дело, конечно, не в месте, а дело в состоянии духа.

Отец Алексей: С одной стороны, наверное, тоталитаризм системы политической людей может выталкивать, если говорить о насильственном эскапизме, с другой стороны, можно сказать, что ведь и рыночные отношения, коммерциализация жизни, бесспорно, многих людей творческих делает в каком-то смысле маргиналами и такими эскапистами поневоле. Если то, чем ты занимаешься по велению души, и в этой области ты можешь быть подготовлен и так далее, если это не востребовано, и тут не обязательно прессинг, тоталитаризм и так далее, опять-таки ты оказываешься вынужден уйти в область искусства - тоже мы видим. Кстати, в мировом масштабе, если взять голливудское кино и, допустим, сравнить с кино 20-30-летней давности, вытесняются какие-то пласты культуры рынком, есть продукт, который востребован, и уже такой диктат не правительства, а именно рынка.

Раф Шакиров: А там все-таки несколько иная проблема, если вы помните, в пику Голливуду, его рационализации был создан "Санденс", знаменитый фестиваль, и альтернативное кино все-таки нашло себе дорогу, в том числе спонсоров и так далее. Конечно, высокое искусство редко бывает таким массовым и вряд ли может само себя содержать. Но "Санденс" - яркий пример, возможность такая. Здесь же несколько иная история. Мы говорим о тоталитаризме, о давлении. Такое впечатление, что злые дяди как будто нам жизнь портят. На самом деле ведь еще есть проблема монополизации. Это тоже часть проблемы, потому что, если кто-то знаком с ситуацией в кино, это очень сложная ситуация. Большие прокатные конторы возникают. Поскольку у нас, между прочим, как в экономике, так и в кино, везде монополии образуются, то это как раз проблема, которая выталкивает многих талантливых людей в этот эскапизм. Мы тогда недополучаем хорошие фильмы, хорошие книги и так далее. А "Санденсу" возникнуть в наших условиях чрезвычайно трудно.

Алексей Шведов: "Как причудливо тасуется колода" - и Киселев упомянут, и Светлана Сорокина, оказались тут же, неподалеку от Николиной Горы, и отнюдь не в больших домах, люди выброшенные, в общем-то, из процесса. Но я все-таки про социальную тему, потому что Ходорковский - это как? Это escape? Нет. Хорошо. А священник, который отказался освятить административный корпус и сейчас сидит в крохотном своем домике в Чите без воды, без света? Это что?

Сергей Ениколопов: Эскапизм - это настоящий уход и, действительно, не тогда, когда официально говорят: а теперь ты будешь жить в Шушенском, либо в Чите, либо еще где-то...

Елена Фанайлова: Ну, это ссылка называется.

Сергей Ениколопов: Это называется ссылка.

Елена Фанайлова: Это exile, а не escape .

Сергей Ениколопов: Escape - это все-таки бегство. Вот если бы он убежал, тогда был бы эскапистом. Это бегство, и здесь есть несколько проблем. Да, я согласен с Рафом, что какая-то часть людей уходит в "Культуру", но боюсь, что через некоторое время их тоже оттуда попросят, потому что - большие колонны попсовой культуры, при том попсовой - я не имею в виду только эстрадных певцов, но и кино а-ля Голливуд, все, что монополизируется и делает все унифицированным. Мы действительно больше говорили о государстве, но ведь диктат общества ничуть не лучше, зависит от общественного мнения, от моды, от вкуса вот такого общего. И сопротивляться ему или бежать от него… сопротивляться не активной такой борцовской позицией, не революционной, а что - ну Бог с вами, ребята, зато я буду либо растить капусту, либо разрисовывать что-то свое, может быть, через 20 лет меня обнаружите, как гениального и талантливого художника, писателя или еще кого-то. Но это escape, вот это и есть уход. А когда выдавливают и говорят "а теперь ты будешь жить за колючей проволокой, либо будешь жить в том-то месте и заниматься чем-то еще", то это, в общем-то, не эскапизм, это выдавливание. Поэтому мне кажется, может быть, даже более опасное, чем государственное такое давление, это то, к чему мы сейчас идем, давление общества с его рыночными отношениями, с его пониманием успеха, за который нужно много чего отдать, продать. И поэтому возникнет новое поколение эскапистов, которое, да, будет проходить все те же пути, как и "беспечный ездок", и все равно они будут ориентироваться на белую полосу, в каком бы государстве они не были, потому что общество в большинстве своем консервативно и не будет их принимать.

Алексей Шведов: Мне понравилось, что по логике Сергея Николаевича получается, что Абрамович у нас эскапист, а Ходорковский - нет. Если бы Ходорковский убежал, он был бы эскапистом, сказал Сергей Николаевич.

Александр Липницкий: Он пошутил.

Сергей Ениколопов: Я пошутил.

Алексей Шведов: Я тоже.

Александр Липницкий: Можно обратиться к опыту такой настоящей эскапистской рок-группы, как "Звуки Му", потому что там люди, которых я с детства знаю, мои партнеры, они не способы по природе, в общем-то, жить в обществе, в большом городе, может быть, потому что у них дедушки-бабушки из крестьян, это как-то сказалось с годами. Но все-таки я бы выразил осторожный оптимизм по поводу сегодняшней ситуации в нашей стране. Наш гитарист - Леша Мамонов-младший - просто был убежденным эскапистом и играл на гитаре дома, невзирая на предупреждение участкового, и получил за это год лагерей, где ему выбили все зубы, и, собственно, первый концерт нашей группы он пропустил, из-за этого на премьере не был. Потом мы за ним с Петей съездили, прямо из лагеря привезли, когда он освободился.

Елена Фанайлова: Это в каком году-то было?

Александр Липницкий: Это было в 1984 году, это было очень строго. Мы забыли просто, что такое настоящее государственное давление, когда эскапизму место было в лагере реально. Собственно, об этом Бродский сказал лучшие слова, которые должны быть эпиграфом к нашей передаче: "Если довелось в империи родиться, лучше жить в провинции, у моря".

Елена Фанайлова: У меня есть еще одна цитата не менее великого эскаписта: "На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля, давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег". Я думаю, что если Александр Сергеевич Пушкин не стеснялся признаться в эскапистских порывах, то куда уж нам-то, грешным. Для чего нам эскапизм нужен? Мне кажется, что понятно, что каждый человек себя рано или поздно обнаруживает в этом эскапистском состоянии, он как-то понимает, что зачем-то ему нужно уйти из группы своей социальной, из общества, от государства и даже от самых близких друзей.

Отец Алексей: Я только хотел сказать об эскапизме в таком положительном смысле, в духовном плане. Я думаю, что, наверное, общение с Богом, то есть если мы говорим о монахах, и вообще, думаю, о христианине, более-менее ведущем духовную жизнь, можно ли это назвать в строгом смысле слова эскапизмом или нет, но, я думаю, что с социальной, с внешней точки зрения - да. Общение с Богом, какой-то самоанализ, самоуглубление - бесспорно, это какие-то моменты такого положительного эскапизма, который дает человеку заряд, силы для какой-то деятельности. Ну и наверное, положительная форма эскапизма - это общение с природой, это временное, более или менее длительное уединение, скажем, для чтения, для созерцания и так далее. Ну и конечно, форма отрицательная. Когда эскапизм вынужденный - здесь, конечно, нужно иметь большую силу духа, чтобы этот период времени пошел тебе во благо. Я думаю, что это возможно, но это уже предполагает некое сверхусилие. С другой стороны, я уже не говорю о разрушительных формах эскапизма, тут прозвучало немножечко - алкоголизм, наркомания и так далее. В общем-то, сейчас и психологи однозначно утверждают, что это нерешенные проблемы взаимоотношения личности с обществом, с собой - как частью, наверное, этого общества. Они находят такую форму, как медленное самоубийство.

Александр Липницкий: А вот в подтверждение слов отца Алексея я бы привел в пример Индию. Вы же помните знаменитую фразу Киплинга, который характеризует тех людей, кто вообще чем-то занимается в Индии, "maddogs and the Englishman ", то есть только бешеные собаки и англичане что-то там делали и работали. И сотни лет индусы подвергались, в общем-то, издевательствам со стороны подавляющего большинства англичан, которые их колонизовали. И тем не мене, мы видим, уже XXI веки и именно Индия и ее народ в результате и своей религиозной практики, и практики эскапизма, и ухода от всякой этой суеты и ненужной мороки сумели сделать и просто реальный экономический рывок, и у них очень большие шансы. И в этом смысле Россия уже на них смотрит с большой завистью.

Виктор Сагарев: Великие слова, кстати. Мы не знаем, где рождаются новые модели и ценности. Мне кажется, что не в Европе. Вот эта интуиция... Индия - хороший пример, просто отличный. Я думаю, что из этого такого уединения третьего мира может появиться совершенно какая-то новая форма, которая поможет и европейцам.

Александр Липницкий: Приведу в пример и "Битлс", лучшую мировую рок-группу, и группу "Аквариум", которая, на мой взгляд, была лучшей русской группой. Собственно, они в Индии многому научились - и те, и другие.

Сергей Ениколопов: Я не про Индию, а хочу вспомнить слова, которые очень любил цитировать Юрий Михайлович Лотман, он брал их даже эпиграфом к какой-то статье, о том, что такое краеугольный камень: это камень, который отбросили строители при строительстве предыдущего храма. Так вот, в каком-то смысле эскаписты могут быть такими будущими камнями. Вокруг них может... не вокруг всех, безусловно, но вокруг каких-то из них (которых - нам трудно предсказать) могут установиться такие новые центры кристаллизации и новой мысли, и новых достижений в искусстве, в науке, в культуре вообще.

Алексей Шведов: Жалко, что всегда опять все по-российски, опять русская альтернатива - либо за решетку, либо в escape . Исход в Индию русских, о котором мы сейчас говорили, он же тоже абсолютно недобровольный. Уволенные редактора журналов, бизнесмены, на которых наехали... Я надеюсь, что наступит время, когда этот выбор станет действительно честным, моральным, выбор без давления - быть ли тебе успешным или тебе говорить с Богом.

Раф Шакиров: Мне кажется, это будет несколько противоречить, может быть, всей тональности разговора, но за свое право заниматься эскапизмом нужно бороться и выходить из этого эскапизма. Когда заговорили об Индии, я теперь-то наконец понял, что имел в виду Владимир Вольфович Жириновский, когда он там сапоги... Вот, оказывается, в чем дело! Глубокая мысль! Первый российский эскапист. "За заслуги перед Отечеством", видимо, за это получил. К сожалению, вот этот эскапизм так или иначе есть субкультура, которая этот эскапизм поддерживает. Если раньше Николина Гора была центром, если хотите, духовной жизни, и как-то это все очень развивалось, то сейчас вот этот эскапизм приводит к совершенно другим последствиям. Уход в интернет, например, молодых меня всегда очень пугает. И вот эти традиции - это только кажется, что это все всегда было, есть, будет незыблемо. Они могут прерваться на самом деле, недаром заговорили уже об интеллектуалах, а не интеллигенции. Это совсем другое поколение. И может быть, когда-нибудь... то есть я убежден, конечно, жизнь все равно этих эскапистов выдернет на улицу, я имею в виду не в "оранжевом" смысле этого слова, а, вообще, в жизнь других. Думаю, что за право эскапизма, конечно, нужно бороться.

© 2006 Рад

О ПАТРИОТИЗМЕ И ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА

Патриотизм
Елена Фанайлова
19.02.06
Елена Фанайлова: Наша сегодняшняя тема - патриотизм: сколько родин может быть у человека? Человечество важнее Отечества? За нашим столом Евгений Федорович Сабуров, экономист, поэт, научный руководитель Федерального института развития образования; философ, журналист Виктор Сагарев; историк Илья Смирнов; Алексей Шведов, независимый журналист; Александр Николаевич Привалов, математик, научный редактор журнала "Эксперт". К нам должен присоединиться художник и художественный критик Никита Алексеев. Итак, первый вопрос: сколько родин может быть у человека? Ваш вариант ответа.
Евгений Сабуров: Мне кажется, что человек не является частью чего-то, в частности, какой-нибудь страны, какого-то общества, а, наоборот, у человека в душе есть одно, другое, третье - семья, дети, в том числе и родина, и этих родин может быть действительно не одна, по-моему. В моей душе просто для примера, есть, конечно, Россия, а есть и мой дорогой Крым, и я, в общем-то, не считаю, что чем-то надо поступаться.
Виктор Сагарев: Я думаю, что у человека столько родин, сколько у него родных языков. Вот у Бродского, например, точно было две родины, хоть английский не был родной. А какой-нибудь Живаго, он никуда не уезжал, и мы не знаем, говорил ли он на каких-нибудь других языках, но умер на родине при звуках новояза.
Алексей Шведов: Сколько угодно. Вопрос сугубо внутренний, как вопрос веры. Может быть одна, может быть две. Все меняется. В советское время, когда я приезжал в Таллин, мне казалось, что я эстонец. Когда я попал в Америку, я очень быстро понял, что я, безусловно, русский. Не знаю, что будет дальше.
Илья Смирнов: Некоторые выдающиеся деятели, как Марлен Дитрих, Альберт Эйнштейн или Че Гевара вписаны в равной мере в историю разных стран и народов. Есть еще профессиональные негодяи, для которых родина там, где им больше заплатили, как, не знаю, атаман Краснов или Резун по кличке Суворов. А для нас, большинства грешных, все-таки родина, наверное, как и мама, одна.
Александр Привалов: Ну, мне тоже кажется, что еслине придавать слову "родина" излишне иносказательного значения, а говорить впрямую, то, разумеется, аналогия Родина-мать совершенно справедлива. У человека действительно может быть несколько матерей, но все, кроме одной, будут приемными.
Елена Фанайлова: Считает Александр Николаевич Привалов, научный редактор журнала "Эксперт", патриот-прагматик - так вы себя характеризовали?
Александр Привалов: Никогда в жизни... Хотя, черт его знает, что с языка не сорвется, может, когда-то и говорил.
Елена Фанайлова: Ну, в общем, я думаю, что наш стол разделился ровно пополам: часть собравшихся считает, что родин может быть несколько, а часть - что родина только одна. Ну, давайте поспорим.
Евгений Сабуров: Насчет приемной матери - это, конечно, крутовато. Я родился в России, но где-то классе в третьем, территория, на которой я родился, стала Украиной.
Елена Фанайлова: Это Крым имеете в виду?
Евгений Сабуров: Да. Конечно, это вызвало очень большую оторопь жителей Крыма, и мы никак не могли привыкнуть к вывеске "Перукарня". Но сейчас это Украина, это действительно Украина. Я в 1994 году имел такое приключение в своей биографии, что даже руководил этой областью, автономной республикой, называйте как угодно.
Елена Фанайлова: То есть был главой правительства Крыма?
Евгений Сабуров: Да. И несмотря на то, что большинство населения Крыма, безусловно, тяготеет к России, это действительно Украина. И говорить, что Россия стала моей приемной матерью, - это очень трудно, но что Крым перестал быть моей родиной, я сказать ни в коем случае не могу.
Александр Привалов: Евгений Федорович, я же, разумеется, этого ничего не имел в виду. Ну, разумеется, если мы будем отождествлять понятие родина с географическими границами субъекта политических взаимоотношений в данную секунду, мы сильно запутаемся. Для меня, когда я сформировался, когда я вырос, частью моей родины была Грузия. Моя дочь впервые побывала в Грузии, когда ей было больше 20, и уж она никоим образом ей не родина. Но это, в общем, о другом. Родина и пятно на карте, ну, могут совпадать, могут не совпадать, это не так важно.
Илья Смирнов: Вы фиксируете момент, когда социальные организмы размножаются делением. Понимаете, если бы Борис Николаевич в Пуще выпил лишний стакан и отделил, скажем, Рязань, у нас бы сейчас и Рязань была самостоятельной родиной. Но, слава Богу, этого не произошло.
Евгений Сабуров: Вообще-то говоря, такого рода перипетии происходили на протяжении всей человеческой истории. Делились и соединялись все время. Что было людям, которые, живя в Кенигсберге, стали подданными русской императрицы, как им было себя вести? Они не очень обратили на это внимание. И я думаю, что вот это правильное поведение.
Елена Фанайлова: Ну, вы знаете, мы прямо сразу столкнулись с ситуацией, прямо на этих пяти минутах, которые мы с вами разговариваем, мы говорим о нашей советской родине, той мифологической советской родине, которая у каждого в сознании присутствует. Я, например, понимаю, что без моих украинских бабушек, мое представление о родине тоже как-то малой полнотой обладает. То же самое относится к моим друзьям, которые жили в Прибалтике, правда, сейчас все уже в основном оттуда уехали. Прибалтикой, да, мы тогда ее называли. Но я бы хотела вернуться к тому, что сказал Виктор Сагарев вначале, о том, что родина - это язык. Вот так ли это?
Илья Смирнов: Вы правильно направляете вектор этой беседы, потому что, конечно, этнос определяется, в первую очередь, по языку и связанной с языком культуре, но ведь патриотизм не обязательно связан с этносом. Есть люди, говорящие на одном и том же языке, при этом живущие в разных странах и ощущающие себя патриотами отдельно Швейцарии, отдельно Германии.

Елена Фанайлова: Или, там, отдельно Франции, отдельно Нидерландов, если мы говорим о Бельгии. Что же нам-то делать, что же делать нам здесь и сейчас, в холодной Москве 2006 года, как нам рассуждать о патриотизме?
Илья Смирнов: Это естественная растерянность людей, которые живут в стране, потерпевшей страшное историческое поражение.
Александр Привалов: Ну, нет же все-таки. Ну, не так же все-таки. Тут тоже мы нашли страшное поражение. Риторика. Если уж на то пошло, поражение потерпела не страна, не та, которая была, и не та, которая сейчас есть, поражение потерпел режим, действительно страшный, не совместимый с жизнью. Мы все по этому поводу - и те, кто радовался, и те, кто огорчался, не важно - были некоторое время в шоке, который оправдывал самые преувеличенные высказывания, вроде вот того, которое мы только что слышали. Но шок-то, в общем, кончился. Россия была до Советов, Россия осталась после Советов, это уже пора спокойно осознавать, в этом нет истерики. Была территория побольше, стала территория поменьше. Печально? Может быть. Может быть, не очень. Некоторые радовались, когда отделилось азиатское подбрюшье, не понятно чему. В конце концов, это не принципиально. Просто если мы хотим вести беседы более-менее последовательно, нам придется вычленить уровень агрегации, до какого уровня мы разговариваем. Если мы разговариваем об ощущениях каждого из нас, как индивидуума, вот, ей Богу, мы легко договоримся, что мы пережили Беловежье, не потеряв определяющих черт своей личности. Если агрегация другая, ну, давайте ее точно назовем, тогда будет понятнее.
Евгений Сабуров: Я поддержал бы Александра, поскольку не вижу никакого страшного поражения для страны и для людей, которые живут в этой стране, никакого страшного поражения не вижу, вижу, действительно, некоторое серьезное неудобство для семей разделенных, для вопросов передвижения, это есть. Но это следствие, так сказать, неустроенности, глупости политиков, еще чего-то в этом роде, но вовсе это не неминуемое следствие падения советского режима, которое я лично безусловно приветствовал. И не в этом дело. А мне кажется, что все-таки дело в том, о чем было сказано: что в нашей душе уживается не территория... Крым для меня - не территория, безусловно, это родное, и да, это уживается в моей душе, и никакого противоречия с тем, что и Россия там тоже существует, нет, никакого внутреннего погрома.
Елена Фанайлова: Мне кажется, то, о чем говорил Илья, это не вопрос даже исторический, я полагаю, что это вопрос метафизический, если хотите, или вопрос идейный. Ведь человек советской эпохи, который испытывал патриотические чувства, он испытывал их в связи со всем комплексом Великой Империи, гражданином которой он был. Вот кто он сейчас, этот человек? Какие такие патриотические чувства он должен испытывать? Почему я должна гордиться своей страной, в которой разваливается армия, в которой никуда не годится экономика, простите, в которой врач и учитель получают какие-то настолько смешные деньги, что даже стыдно об этом говорить? Почему я должна гордиться страной, в которой отсутствует социальная защищенность, в которой студенты и пенсионеры вынуждены выходить на площадь для того, чтобы пытаться хоть как-то обратить внимание правительства на свои проблемы? Из чего может исходить патриот сегодня? Неужели только из голоса крови, на чем настаивают неофашисты?
Илья Смирнов: Лена, маленькое возражение. В том, что я говорил, нет ни метафизики, ни тем более истерики. Я думаю, о том, что рухнуло - режим или страна - лучше всего спросить было бы, скажем, у тех 100, по меньшей мере, тысяч жителей Таджикистана, чьими трупами ваххабиты перегородили арыки во время гражданское войны. А как раз представители режима все остались на своих местах, и сытая московская интеллигенция плавно переключилась с восхваления Леонида и Владимира Ильича на восхваление Бориса Николаевича. Еще об этом можно спросить у гастарбайтеров, которые создают витрину процветания этой капиталистической сытой Москвы. Поэтому метафизика здесь как раз не при чем. Истина чрезвычайно конкретна, она измеряется в рублях, копейках и годах средней продолжительности человеческой жизни.
Алексей Шведов: Я тоже думаю, что истина конкретна, и я неоднократно бывал в Таджикистане, как раз когда трупы плавали в арыках. Это действительно было, действительно я увидел своими глазами трагедию русского населения в Таджикистане, русского населения... Я не говорю о Советском Союзе. Именно этнических русских, которые жили в Таджикистане и которые не могли выехать на родину. Это было настоящее издевательство, это была жуткая картина. Так любопытно то, что в этот момент это не Борис Николаевич Ельцин не протянул руку и не помог тем, кто должен был выехать, любопытно, что в этот момент были коммунисты, были многие другие партии, была та самая либеральная интеллигенция, одним словом, был тот самый русский народ, который гордится тем... или многие говорят, что они гордятся тем, что он народ-богоносец, что он, там, избранный и так далее... Так вот, весь этот русский народ пальцем о палец не ударил для того, чтобы помочь своим соотечественникам. Я это видел своими глазами, я был и в Таджикистане, и в Узбекистане, и где угодно. Шла истерика, и она продолжается по сию пору по поводу пенсионеров в Прибалтике. Вы попробуйте уговорить пенсионера из Прибалтики уехать в Россию, я говорил с ними, это невозможно. Вся среднеазиатская трагедия так и осталась за кадром у всего русского народа, который гордится тем, что он - русский. Это к вопросу о патриотизме. Вы говорили, Лена, о том, гордиться, там, производством и так далее. Может ли народ гордиться собой, когда не было ни одного голоса в защиту брошенных соотечественников?
Елена Фанайлова: К нам присоединился художник и художественный критик Никита Алексеев. Я хочу сейчас к нему обратиться для того, чтобы Никита, который много лет жил во Франции, дал нам свою версию ответа: сколько же родин может быть у человека?
Никита Алексеев: Я думаю, что, как минимум, одна должна быть. Я совершенно не верю в космополитизм, в то, что можно иметь родину с одинаковым успехом везде. Одна какая-то должна быть. Сколько дальше - я не знаю. Это уже зависит, видимо, от какой-то эластичности души, называйте это как угодно. Про себя могу сказать, что у меня, наверное, три, те места, которые я вполне считаю своей родиной и отвечаю за них. Ну, первая, вы знаете, это Крым. Просто дело в том, что меня с совсем младенческого возраста вывозили на целое лето в Крым.
Елена Фанайлова: Я вас перебью. У вас соотечественник Евгений Федорович Сабуров, крымчанин коренной.
Никита Алексеев: Я не хочу навязываться в соотечественники, потому что, конечно, для меня это несколько другая родина. Но просто дело в том, что, скажем, русский лес… или искупаться в речке мне довелось только лет в семь, а до этого для меня куда более понятным было море, какие-то полынные холмы, вот эти скалы, миндальные рощи и так далее. А вторая родина, само собой, естественно, Россия. Третья, да, Франция, в которой я прожил довольно долго, у меня французское гражданство, но французское гражданство, поверьте, для меня не только удобный способ путешествовать по миру, эта страна для меня на самом деле является весьма важной.

Елена Фанайлова: Сразу второй вопрос я вам хочу задать: как Франция, по крайней мере, в то время, как вы ее застали, решала свои межнациональные противоречия? Были ли там, я имею в виду не проблемы мигрантов... Вот что такое быть патриотом для француза?
Никита Алексеев: Вы знаете, во Франции есть два таких ключевых понятия, это Pays d'accueil ("страна приюта", "страна приема"), то есть Франция принимает всех, и на самом деле спасибо Франции, потому что она принял очень многих. А второе - это страна Декарта, это немножко, конечно, входит в противоречие, потому что принимать всех и все-таки думать - вот здесь какой-то разрыв, который привел, безусловно, к вот этим очень печальным событиям, которые были не так давно.
Елена Фанайлова: Но, вообще, понятие "патриотизм" обсуждаемо во французском обществе? Это важно для них, как для русских? Потому что если, скажем так, мы говорили о советском патриотизме, то в последние 15-20 лет, мне кажется, мы мучительно пытаемся найти, что такое патриотизм, что такое русский патриотизм, теперь, наверное, в кавычках, я не знаю. Каков должен быть современный патриотизм? У французского общества в то время, когда вы там жили, были ответы на эти вопросы, и, вообще, задавались ли они такими вопросами?
Никита Алексеев: Лена, я не могу отвечать за французское общество, как вы понимаете, ни в коей степени. Это надо спрашивать у премьер-министра Вильпена, который сейчас в Москве находится. Я думаю, он более компетентен.
Елена Фанайлова: Никита, ну, например, является ли вопрос "патриот ты или не патриот?" обсуждаемым при встрече друзей или обсуждается ли он в средствах массовой информации во Франции?
Никита Алексеев: В специфических - да, в органах Ле Пена довольно часто, а так...
Виктор Сагарев: Ле Пен со своим правым каким-то встречается: ты патриот, надеюсь, по-прежнему?
Никита Алексеев: Да-да-да. Так, вообще-то, это не очень прилично, потому что это само собой разумеется. Но просто понятие "француз" - это очень расплывчатое понятие. Потому что я ведь - тоже француз, но какой я француз, к чертям?
Александр Привалов: Натурализованный.
Никита Алексеев: Натурализованный. Адаптированный.
Елена Фанайлова: Возвращаемся в зимнюю Россию 2006 года, в Москву 2006 года, в клуб "На Брестской". Все-таки каков может быть новый русский патриотизм и, вообще, нужен ли он, этот самый патриотизм?
Александр Привалов: Лена, да нет такого вопроса. Совершенно справедливо то, что сказал господин Алексеев: о патриотизме в более или менее нормальном обществе не говорят, потому что он подразумевается. Тут можно различать две совершенно разные вещи, не очень друг о друга зависящие, когда идет начальственный поиск патриотизма, патриотических тонов, патриотических идей et cetera , это одна песня, эта песня никогда нигде - ни в России, ни в любой другой стране - не выглядела особенно авантажно. Это всегда неуклюже, всегда не очень умно.
Елена Фанайлова: Александр Николаевич, но ведь этого очень много!
Александр Привалов: Чем меньше об этом вспоминать, тем веселей. Но это на самом деле напускное, потому что существует нормальная любовь к родине у нормального человека. Действительно, после колоссальной сумятицы, связанной с крахом режима, распадом предыдущего политического субъекта... Сумятица была большая, народ был в абсолютном ошалении, по крайней мере, значительная его часть. Вот по мере того, как пыль укладывается, она укладывается, этот вопрос все для меньшего числа нормальных людей становится вопросом. О чем спрашивать? «Ты маму любишь? Ты папу любишь?» «Да поди ты». «Можно я с тобой не буду об этом разговаривать?» Это вполне естественно, нормально, и тут, собственно, размышлять-то не о чем. Это не повод для размышлений.
Алексей Шведов: Мне кажется, что, к сожалению, это повод для размышления. И опять же, я своими глазами видел эту пыль, которая укладывается. Когда разгоняли рейтинг Путина, его разгоняли на патриотической кампании, на кампании войны с чеченцами, на кампании ненависти к чеченцам. Бог бы с ним, но на величии русского народа, который воюет с чеченцами. Я видел эту пыль, я видел уничтоженные... Я одним из первых входил в Грозный, я видел... да все эти самые - и Сержень-Юрт, и все остальные города, и трупы и все остальное. Вот это та самая пыль, которая оседает. С моей точки зрения, проблема в том, что вот этот официальный патриотизм, который у нас есть, он вполне реальный, он вполне живой, он вполне действующий, он вбивается в мозги людей, в данном случае в мозги на тот момент, на 1999-2000 годы, в мозги солдат и офицеров, которые готовы были стрелять в журналистов, потом что они лгут по поводу родины, они оскорбляют нашу родину, за которую мы воюем. Это была вполне живая, ощутимая вещь. К сожалению, эта пыль не оседает. Цена, скажем, вот, ультрапатриотизма, официального ура-патриотизма - это потерял Северного Кавказа. Посмотрим, какую цену еще придется заплатить за патриотизм.
Илья Смирнов: Я очень хотел бы еще раз уточнить терминологию. На мой взгляд, происходит и происходила не война русских с чеченцами, а совершенно закономерная защита страны и всего ее населения от сепаратистов и ваххабитов, в чем принимали участие, кстати, очень многие чеченцы, мы их прекрасно знаем и видим часто по телевизору.
Алексей Шведов: Я категорически с этим не согласен, потому что то, что мы видели своими глазами и видим сейчас на Северном Кавказе - это абсолютно этнический конфликт для тех, кто принимает в нем участие. Даже официальная риторика первой войны, когда официально говорилось, что мы не воюем с мирным населением, мы не воюем с чеченцами, мы воюем с бандформированиями, даже эта риторика на месте давным-давно выброшена: мы воюем с чехами, мы - русские, мы - славяне, мы воюем с чехами, мы воюем с мусульманами, увидел - убей его. Я очень хорошо помню, когда я смотрел замечательный фильм Бондарчука, и когда показывают мальчика афганского...
Елена Фанайлова: "9 рота".
Алексей Шведов: "9 рота", да. Показывают афганского мальчика, и сзади три человека кричат: что ты стоишь, убей его, убей! Это хорошо вбито в голову, это хорошо видно.

Никита Алексеев: Я еще раз просто прошу прощения, я не знаю, говорилось ли о разнице между дефинициями патриотизма, с другой стороны - национализма и шовинизма. Это, на мой взгляд, совершенно разные вещи, как бы то ни было.
Елена Фанайлова: Мне кажется, все более мы начинаем обсуждать тему: важнее ли общечеловеческое понятие "отечество", важнее ли общечеловеское понятие "патриотизм"? Вернемся к тому, о чем сказал Никита Алексеев. Нам, наверное, нужно разделить понятия патриотизма, национализма и шовинизма.
Евгений Сабуров: В действительности очень хочется отделить, но иногда грань бывает совершенно размытая. Вот здесь было сказано, что естественно любить мать, и об этом даже не говорят и не спрашивают. Вообще-то говоря, когда речь идет об отношении к стране, к народу, то спрашивают и отвечают. И вот на это "за что?" со времен Лермонтова хотя бы в русской традиции отвечают: "ни слава, купленная кровью, ни полный гордого доверия покой не шевелят во мне отрадного мечтанья". Ходасевич сказал еще более жестко, он сказал, что крепче всех твердынь России, славнее всех ее знамен четырехстопный ямб. Вот чем мы вправе гордиться, а вовсе не чем-нибудь другим. Действительно, пора перестать льстить народу, чем мы все всегда занимаемся, особенно в публичных выступлениях, мы говорим: народ замечательный, но, там, Борис Николаевич что-то не то сделал или кто-то еще не то сделал. Это наш народ, мы такие не очень-то святые, и надо понять, что чувство любви - это не оправдание всего, что творит народ, что творим мы. Вы упомянули отношение к гастарбайтерам, так, кстати говоря, о Франции спросили, как там, но это же страшная вещь. Да, мы - метрополия, такая же, как и другие страны Европы, мы имеем наплыв людей. Как мы к ним относимся - это что, патриотизм?
Никита Алексеев: Думаю, что нет.
Елена Фанайлова: А что же это, Никита?
Никита Алексеев: Я не экономист, я не политолог, я вот как-то просто интуитивно могу только предположить, что это, скорее всего, глупость.
Виктор Сагарев: Мне кажется, это не имеет отношения к разуму. Вообще, это же чистая эмоция, вот это отношение человека с отечеством, с родиной. Мы тут как раз немножко спорили о том, что считают родиной англичане - пустоши или королеву? Как бы, что для них символизирует родину? Я все-таки был за то, что пустоши. И конечно, когда на пустошах тесно, человек чисто примитивно, очень даже как-то так нехорошо себя чувствует просто потому, что на его пустоши кто-то пришел.
Елена Фанайлова: Англичане всегда так относились к своей родине или были в их истории периоды, когда они с каким-то безумным интересом отстаивали свои патриотические амбиции?
Виктор Сагарев: Конечно. Всегда бывают какие-то крайние исторические ситуации, когда патриотизм является как бы некоторым средством. А в мирном каком-то отношении... Это чувства и очень примитивные. На самом деле очень много людей единственное, с чем они могут себя отождествить, это с тем, что, например, японец или русский. Идеальные патриоты - это спортсмены, наверное, так, во всяком случае, обычно считают. То есть для государства это очень удобные люди, они являются символами, они представляют страну. Но они как бы не обсуждают, хорошая она или плохая. Они немножко за пределами.
Никита Алексеев: Плачут, когда они получают золотую медаль, и видят, как поднимается их флаг, и как играют гимн.
Виктор Сагарев: Конечно, мы тоже переживаем это.
Никита Алексеев: Но для них, я думаю, это на самом деле, просто потому что они настолько исчерпывают свои физические и прочие силы, что, когда они выигрывают, это на самом деле для них важнее, чем, наверное, для меня.
Виктор Сагарев: Солдаты отчасти тоже в такой ситуации, когда рассуждать либо нельзя, либо они не умеют, они к другому приспособлены, они на другом сконцентрированы. Солдаты и спортсмены - вот хорошие патриоты.
Елена Фанайлова: Надо сказать, что я тоже, знаете, иногда плачу, когда я наблюдаю, как наши спортсмены победили.
Евгений Сабуров: Я совершенно не представляю себе, чтобы вы плакали, написав какое-нибудь приличное стихотворение и думая: вот я родине дала!
Александр Привалов: Но для этого существует другая формула: ай да Пушкин, ай да сукин сын!
Евгений Сабуров: Да, про себя - да, но не про родину.
Алексей Шведов: Как раз по поводу флага, как мне показалось, я понял, что такое американский патриотизм. Еще одна ситуация, когда люди плачут, это было в Штатах, я жил там полгода, работал, это был маленький городок Кеп Мей на побережье. Каждый вечер, выходя из местного ресторана, сам, ему так нравится, он подымает флаг, вечером он опускает флаг на флагштоке, он же сам играет на трубе, ну, какие-то несколько нот, мы все это видели в Голливуде. И я стоял среди американцев, которые просто подошли туда, это были туристы и это были местные жители. И я видел, как у людей наворачивались слезы на глаза. И честно говоря, это было очень красиво, у меня тоже на глазах навернулись слезы. Не знаю, как профессиональный журналист, я должен понимать и чувствовать, что чувствуют люди вокруг, так вот, мне кажется, что я понял, почему они плачут, почему они приходят. Не потому, что это великая Америка, не потому, что это великий президент, не потому, что они кого-то разбомбили, а потому, что я стоял и стряхивал пепел от сигарет, я стряхивал его в руку, потому что я не мог представить себе, что в этой чистоте и в этом порядке я стряхну пепел на дорогу. Было видно, что это люди, которые сами стригут свои газоны, сами ухаживают за этими улицами, сами объявили заповедником берег. Они сами, без властей, они гордились и плакали не потому, что у них хороший президент или губернатор, а потому, что вот эта община может в любой момент послать к чертовой матери и президента, и губернатора, потому что они - не государство, они - люди. Вот я видел людей, которые плакали при подъеме флага, потому что официальный патриотизм не может им помешать жить так, как они хотят. Вот еще один пример.
Евгений Сабуров: Самый правильный момент для мысли о том, что ты можешь послать государство к дьяволу, смотреть на поднятие флага этого государства. Это замечательно. Но говорить о том, что патриотизм допустим, умилителен, приятен только у тех, кто принимает душ 14 раз в неделю и стрижет газон дважды в неделю, это просто, это логично, это легко отстаиваемая позиция. На мой взгляд, она абсолютно бессмысленна.
Алексей Шведов: Не знаю, я бы не сказал, потому что первые пять дней я все время спрашивал у тех, кто меня принимал, я говорю: а как вот, с чем мне выходить на улицу, у меня паспорт, может быть, мне права брать или карточку? Они говорили: зачем? Я говорю: ну как же, меня остановят и проверят, как бы имею я право находиться на территории США или нет? И они не понимали, о чем я говорю. И когда я первый раз увидел, как мой американец, у которого я жил, как он с кем-то отчаянно ругался и орал, что «я подам на вас в суд», я спросил: с кем ты разговариваешь? Он сказал, что с налоговой полицией… И когда я увидел, как полицейские подходят ко мне, держа руку на открытой кобуре, я разговаривал с полицейским и спросил: а почему, собственно говоря, что я такого сделал, зачем ты отстегнул кобуру? Он говорит: так в нас стреляют, потому что если мы нарушили хотя бы один из пунктов регламента, то этих людей признают правыми. Это совсем другой взгляд. Не вижу, почему это так просто. И шок "Шереметьево", когда я прилетаю обратно. Я не понимаю, чем я должен гордиться там, и я понимаю, чем они гордятся там.
Евгений Сабуров: Сама постановка вопроса - гордиться - бессмысленна. Должен гордиться, должен любить… Да никому вы не должны! Не гордитесь - и слава Богу!
Алексей Шведов: Это годится все в эпоху до телевидения. Хотел бы я посмотреть, как решился бы спор западников и славянофилов, если бы у одних было телевидение, а у других нет. В эпоху тотальной промывки мозгов, вы, простите, сейчас обязаны гордиться.
Илья Смирнов: Замечательная апология последней оставшейся империи. Я бы только хотел заметить, что, когда римляне воевали с Карфагеном, они тоже внутри себя, в Риме, были очень демократичными, но только те народы, которых они завоевывали и грабили, не видели ни малейшей разницы между римскими грабителями и карфагенскими.
Алексей Шведов: Илья, вы это серьезно?
Илья Смирнов: Абсолютно серьезно.
Алексей Шведов: По поводу истории Рима? А цивилизационная миссия Рима, то, что, вообще, Европа, надо сказать...
Илья Смирнов: А кто знает, какая была цивилизационная миссия с другой стороны моря? Ее кто-нибудь наблюдал?
Александр Привалов: Ну, в общем, многие наблюдали. Про Ваал, про Молох многие слышали.
Алексей Шведов: Нет, ну проще говорить даже о Наполеоне и о кодексе Наполеона, и о том, как его встречали и как встречали те новые правила. Ведь не за Наполеоном шла Европа, а за теми новыми правилами жизни, свободными и демократическими. И встречали, и с удовольствием.
Илья Смирнов: Я говорю, мы видим, как Ирак сейчас встречает своих освободителей с цветами.
Алексей Шведов: Я, к сожалению, не был в Ираке, ну, а в Афганистане встречают очень хорошо, поверьте мне.

Илья Смирнов: Между оккупантами, хоть они и воюют под разными лозунгами, часто не бывает никакого принципиального различия.
Евгений Сабуров: Как-то меня поразила такая фраза Честертона, что, конечно же, испанцы были полными бандитами, но прекратить эту цивилизацию человеческих жертвоприношений, которая царила тогда в Латинской Америке, - это был героический христианский поступок. Поэтому давайте не будем говорить о Риме, не будем говорить об Ираке, это другая тема. А вот я хотел бы обратить внимание из того, что говорил господин Шведов, на то, что Штаты - это коммунальная страна и что в действительности жизнь общины существенно важнее, чем жизнь страны, и это очень серьезная вещь. Я крайне негативно отношусь к так называемому "пакету Козака", который, в общем-то, ликвидировал в нашей стране местное самоуправление под предлогом, что не все доросли до Европы. Это очень плохое дело. У нас действительно начала создаваться муниципальная жизнь, и вот та вертикаль, то выстраивание властной вертикали, оно, на мой взгляд, принесет довольно большие беды.
Никита Алексеев: И вот, вы знаете, я думаю, что на самом деле эта назойливая советская песенка "С чего начинается Родина" некоторый смысл имеет. Начинается с чего-то маленького всегда. Этим летом я проплыл по Волге по всей на пароходе. И для меня было удивительно приятно видеть местные какие-то такие заштатные музейчики вот в этих маленьких городках и видеть, что местные искусствоведы, ну, просто какие-то энтузиасты, в сущности, стараются собрать все, что у них есть в городе, все делают для того, чтобы их городишко какой-то там, не знаю, Козмодемьянск, ну, просто жил. И вот это я на самом деле уважаю.
Елена Фанайлова: Я бы хотела вернуться к тому, о чем говорил Виктор Сагарев, а именно к тому, что патриотизм является примитивным чувством. Я, может быть, даже не сказала бы - примитивным, сложным чувством является, но что он является чувством, а не мыслью. Мне представляется довольно важной в этом разговоре мысль доктора Фрейда о том, что существует так называемый малый культурный круг. Вообще, любой национализм трактует, исходя из того, что образуется малый культурный круг, похожий на семейный круг, на какую-то общину, в которой все «хорошие», люди, которые собираются вот в этот самый малый культурный круг, они рассуждают о себе в терминах хорошего, а обо всем чужом в терминах плохого. Применима ли эта модель к нашему разговору о патриотизме?
Евгений Сабуров: Просто, поскольку вспомнили Фрейда, тут бы еще вспомнить его вообще шлягерную фразу относительно того, что любое количество людей можно объединить в любви, если показать общий объект ненависти. Замечательная совершенно фраза, которая очень многое объясняет в нашем отношении к другим национальностям. Должен сказать, что венская психологическая школа возникла одновременно с венской экономической школой. У меня такое впечатление, что в одних кафе. Так вот, если говорить о малой общности, о которой сказали психологи, то у экономистов возник термин "расширенный порядок". Расширенный порядок - это тот способ общения, который мы вырабатываем по отношению к незнакомым людям, людям, не входящим в нашу малую общину. Экономисты считали, что это именно порядок обмена, который возникает в порядке человеческого общения и не может быть никем спланирован или задан. Также как возникает язык. Это язык всемирного общения. Это не значит, что мы все объединены в какое-то человечество с общими целями, которые важнее, там, отечества, малой родины и нас самих, это значит, что просто мы научились говорить друг с другом, научились общаться. Это очень сложный процесс. И преодоление всяких неприятностей национализма не влечет за собой отказа от "я" и от своей души, но необходимо вырабатывать какой-то расширенный порядок, порядок уже не малой общины, где все хорошие, а все остальные - плохие, а порядок, который позволил мне с незнакомым человеком общаться нормально и не лезть сразу с дубиной, немножко подождать.
Елена Фанайлова: Я к Александру Николаевичу Привалову хочу этот вопрос обратить. Все-таки патриотизм - это рациональное понятие или нерациональное чувство?
Александр Привалов: Да нет, конечно. Если мы все сходимся на том, что патриотизм есть любовь к родине… Собственно, у Даля и сказано: патриотизм - любовь к Отечеству. Если патриотизм - это любовь, то какая же, к дьяволу, рациональность? В ту самую секунду, когда ты можешь объяснить, за что ты кого-то любишь, твердо знай, что ты его не любишь. Патриотизм интересен, важен, хорош до тех пор, пока он описывается великой толстовской формулой "скрытая теплота патриотизма": пока она скрыта и от тебя, и от наблюдателя, она полезна, когда она выходит наружу, как сахар в прошлогоднем варенье, она обычно становится вредна.
Виктор Сагарев: А можно я расскажу историю, которая была со мной? Она неожиданным образом связывает распад Советского Союза, психоанализ и, как ни странно, патриотизм. Это было в 1991 году. А у меня был приятель, он и есть сейчас, но давно уже его не видел, это американский психоаналитик Роберт Боснак, которого занесло, вот, он попал в эту историю с баррикадами, и мы бродили с ним по улицам. Я, естественно, переживал, типа, сейчас большевики опять придут, говорил я. Он говорит: слушай, не волнуйся, побеждает тот, чья греза сильнее, а у этих - у них даже не греза, а тоска. Вот бывает патриотизм-тоска, в частности, сбор вот этих предметов - это, к сожалению, все-таки тоска, а попытка смоделировать свою родину и придумать ее - вот это греза. Тогда у Ельцина была, может быть, примитивная такая, но греза. Он как-то так что-то такое вообразил, также как его соратники. Это почувствовали таманцы, почувствовали простые москвичи, мы с Лешей там оказались практически под танками, ну, почти. Да, Леш?
Елена Фанайлова: Да многие, я думаю, люди это почувствовали.
Виктор Сагарев: Не знаю, зачем.
Алексей Шведов: Да, когда по нам стрельнули из ДШК, это была красивая греза.
Елена Фанайлова: Слушайте, но если продолжать эту мысль, то сейчас как-то грез не так уж много.
Виктор Сагарев: Нет, ну грезы - это психоаналитический термин, dream - там, сон, я не знаю, мечта. Есть американская мечта. Вот выражением американского представления о патриотизме все-таки является американская мечта. Это тоже чувство некоторое.
Елена Фанайлова: Ага, а у нас всегда была русская идея, только она куда-то делась в последнее время. Была американская мечта...
Виктор Сагарев: Это разные вещи. Мечта и идея - совершенно разные вещи.

Елена Фанайлова: Как смешно! Американцы, которые считают себя нацией довольно рациональной, вот у них - американская мечта...
Виктор Сагарев: Русская идея - это патриотизм как средство, а американская мечта - это патриотизм как цель.
Елена Фанайлова: Вот с этого момента поподробнее, пожалуйста. Виктор, объясните, что такое патриотизм как...
Виктор Сагарев: Государство всегда использует национальные эмоции, как, например, делал Гитлер. Он начала с патриотизма, создал Национал-социалистическую партию, потом стал уничтожать другие народы, развязал мировую войну. Ему это было очень удобно, но очень плохо для Германии в итоге, для немцев.
Елена Фанайлова: Это патриотизм как средство?
Виктор Сагарев: Да.
Елена Фанайлова: А патриотизм как цель?
Виктор Сагарев: А как цель - человек просто чувствует себя русским и счастлив, или японцем.
Никита Алексеев: А мне кажется, что хороший патриотизм бесцелен. Ну вот я чувствую себя русским, просто потому что я здесь родился, потому что думаю в основном по-русски, говорю по-русски более или менее. Никакой цели у меня нет.
Виктор Сагарев: Тут еще иначе - на каком языке говоришь, там у тебя...
Евгений Сабуров: Я прошу прощения, но мне кажется, вы не противоречите друг другу, потому что когда вы говорите - бесцелен, то вы говорите относительно того, что он уже самодостаточен, это уже хорошо.
Никита Алексеев: Да я просто это знаю, да, и все.
Евгений Сабуров: А как раз он это и говорит, так сказать, что это не средство для какой-то цели, там, чтобы ВВП росло или еще что-нибудь росло, а это просто для того, чтобы жить. Вот у нас есть феномен отложенной жизни, очень в нашем народе это распространено: вот я сделаю то-то, после этого я начну, там, жить. То есть у меня цель где-то впереди. Вот я буду патриотом, и тогда у нас будет больше мяса, молока и стали. Как правило, в едином патриотическом порыве мы, так сказать, выроем какой-нибудь котлован. Если же патриотизм - это просто чувство хорошего, чувство комфорта в таком большом смысле этого слова, то это уже совсем другое.
Александр Привалов: Не нравится мне это, по-моему, вот извините, Бога ради, но вот с той толстовской формулой это как-то очень плохо сочетается. У Толстого, в сущности, сказано и с хорошим толстовским многословием объяснено, что вот эта самая «скрытая теплота патриотизма» и является тем движителем, который делает возможным великие дела. И не обязательно для этого затевать вторжение Наполеона, чтобы это проверить на практике. Мне очень толковые, очень прагматичные, очень свирепые предприниматели, не сговариваясь друг с другом, говорили одно и то же, что в начале 90-х, когда они начинали свои дела, свои предприятия, свои компании, они все понимали, что они не только свое дело делают, они Россию поднимают, и на этом были сверхусилия, потому что на одном желании раскрутить свою контору длинных сверхусилий добиться ни от себя, ни от коллектива нельзя, они искренне верили в то, что они работают на себя и на родину. И это не было показным. В то время слово "патриотизм" не было модным. Это топливо, на котором делаются великие дела. Если не делаются великие дела, топливо можно использовать для обогрева помещения.
Алексей Шведов: Я хотел бы добавить буквально одно слово. Я совершенно согласен, это очень любопытная зависимость. Когда не говорят о патриотизме наверху, когда слово "патриотизм" не в моде, очень много патриотов. В горбачевскую эпоху где-то в городе Ангарске я встречал тетку, которая говорила: "Как я рада, наконец я поняла, что я русская". Она купила телевизоры в Москве. Она их привезла, продала, она открыла магазин. У нее не было никаких перспектив в этом Ангарске. Она говорила: "Я горжусь. Как здорово все идет. Еще 10 тысяч таких, как я, и все будет нормально". Я встречал тех же бизнесменов, которые говорили о том, что они гордятся. И в эпоху, когда патриотизм становится модным, когда он становится официальным, когда он становится пафосным, часто ли мы услышим, чтобы кто-то в каком-нибудь маленьком городе, в том же Мышкине сказал: я горжусь тем, что я русский.
Елена Фанайлова: А что, это означает, что сверхусилие сейчас невозможно, вот то сверхусилие, о котором Александр Николаевич говорил?
Александр Привалов: Они стали менее популярны, и это не вопрос казенных патриотических заклинаний, это вопрос условий для деятельности. В 90-х годах многое было не так, многое было очень не так, чего уж там, но одно было так - свобода действий была больше. Свобода нужна, в том числе для больших дел. И больше или меньше проявляющихся энтузиастов, не по природе энтузиастически настроенных людей, а деятельных энтузиастов, прямо зависит от количества свободы в стране.
Елена Фанайлова: Итак, мы добрались до позиции, когда мы выясняем, что патриотизм - это не последнее прибежище негодяев, а патриотизм - это вещь, которая должна обеспечиваться свободой, это жизнь...
Александр Привалов: Простите, патриотизм - последнее прибежище негодяя ровно в том смысле, в каком это было сказано. Когда негодяю уже больше некуда деваться, он прячется за патриотизм, за наименее оспариваемую вещь.
Елена Фанайлова: Спасибо Александру Привалову за это уточнение.
Илья Смирнов: Человек, вообще-то, существо общественное и для него нормально чувство солидарности со своим социальным организмом. Что этому препятствует? Это расслоение внутри организма. Вот та самая американская община, которая, действительно, замечательная, но она ведь создалась из того, что американские фермеры фактически бесплатно, за гербовой сбор, получили землю. Вот неграм в основной массе эту землю не дали после освобождения, также как нашим крестьянам, и в результате проблемы с ними сохраняются в Америке до сих пор. И у нас в 90-е годы наше, скажем так, третье сословие отпустили из-под так называемого тоталитарного гнета, хотя он был давно уже не тоталитарный, тоже без собственности, без земли. И поэтому сейчас я, как человек, отоваривающийся на оптовом рынке у метро "Теплый стан", не могу чувствовать солидарность с той публикой, о которой рассказывает газета "КоммерсантЪ" на полосе "Светская жизнь". Они для меня такие же чужие, как какие-нибудь папуасы, и даже в гораздо большей степени, потому что рядовые папуасы, наверное, работают, выращивая своих свиней, а это чистые паразиты.
Никита Алексеев: А я, Илья, думаю, что это проблема все-таки личностная, скорее, не социальная, потому как во Франции, ну, вот люди вроде нас тоже себя никак не ассоциируют, там, я не знаю, со Стефани из Монако, со всей этой публикой из таблоидов. Это столь же неинтересно. Да, там вот это наше сословие... вы можете отовариваться не на оптовом рынке, где я тоже покупаю, между прочим, а просто они там немножко больше зарабатывают, но Стефани из Монако им также глубоко не интересна. Главное, что не интересна. Они не думают о том, что у Стефани надо отобрать ее теннисную ракетку или стукнуть этой ракеткой ее по голове.
Евгений Сабуров: Нет такого накала ненависти, как у нас.
Никита Алексеев: Ну как-то наплевать просто.
Александр Привалов: Но все-таки нет. Действительно, у нас расслоение, чисто в цифрах измеренное, немножко великовато, и, к сожалению, мне случалось, не так часто, но случалось пить пиво в самых заштатных английских пабах, в глубинке, что называется, матерят они богатое сословие, ой, не хуже наших.
Евгений Сабуров: Но на самом деле требование того, чтобы социальный организм был одинаков, я бы в таком социальном организме задохнулся бы. И вообще, я не хочу жить в социальном организме, у меня свой как-то есть организм. Дай Бог, чтобы он был здоровым. Но представить себе организм, который сплошь одинаков, я не могу себе представить такой организм.
Елена Фанайлова: Последнее, что меня волнует, нужна ли, вообще-то, русская идея для того, чтобы быть патриотом?
Евгений Сабуров: Каждый говорит о том, чего ему не хватает. Вот американцы говорят о мечте. У нас с мечтой все в порядке, у нас идей нет. Нам надо что-нибудь рациональное. Я думаю, что поиски вот такой объединяющей русской идеи - это некоторый род интеллектуальной игры, которой кто-то занимается, кому-то это интересно. Для жизни страны никакого значения это не имеет.
Виктор Сагарев: По-моему, это пройденный этап. Это какие-то такие псевдоусилия. Просто это не в духе времени, не мейнстрим на самом деле.
Елена Фанайлова: А что мейнстрим, Виктор?
Виктор Сагарев: Плюрализм какой-то.
Александр Привалов: Мне, наоборот, кажется, что плюрализм перестает быть мейнстримом. Собственно, проживаемые нынче карикатурные скандалы, они кончают плюрализм, вот на этом месте все и кончится. Не именно из-за скандалов, они просто показали, что разговор о том, что мир един, а все цветы в нем одинаковы - он кончился. Что же касается того, что нужна ли русская идея, нужна ли национальная идея России, мне всегда казалось, что это очень странно поставленный вопрос. Действительно, какой-то кабинетный, нечеловеческий. Что России было нужно и что вроде начало появляться? Это идея нации, осознание себя нацией. Ведь это до сих пор не случилось. Россия в том смысле, в каком сложились в нацию французы, до сих пор в нацию не сложилась. Это идея, в общем, на мой взгляд, разумная, она вроде бы начала проявляться, а в последнее время как-то о ней стало меньше слышно. Да потому что в последнее время о многом стало меньше слышно. Такое время стало немножко сыроватенькое.
Алексей Шведов: Ну, мы забыли… Мы вспомнили Толстого и Лермонтова, забыли только самое главное - массовые, расхожие слова, а именно "за державу обидно". Вот есть мечта, есть идея, а у русского народа основное - это обида. Вот выроют котлован, да, огромный, а он никому не нужен. Вот как за державу обидно. А касательно национальной идеи, ну чего проще-то - провести идею сверху в соответствии с обычными чаяниями. Ведь что такое американская мечта, американская идея? Это роскошные дети и сытые, ухоженные старики. Ну что может быть проще? Странно, что этого не происходит.
Илья Смирнов: По поводу русской идеи скажешь все время, что глупость это какая-то, отдает какой-то замшелой, этой, как ее там, религиозная философия, а в ответ тебе говорят: ну, вот китайская же идея существует... То-то и оно, что она не совсем китайская, ведь и Маркс, и учитель Кун, которым следуют современные китайцы, принадлежат всему человечеству, являются учителями всего человечества. И нынешняя так называемая «китайская идея», она направлена вперед, это общечеловеческий вектор прогресса.
Никита Алексеев: Вот я совершенно согласен с Алексеем Шведовым насчет того, что у нас главной национальной идеей стало вот это вот "за державу обидно". А на обиженных, как известно, воду возят, а то еще что-нибудь похуже. Это, надо сказать, касается и людей, которые сильно озабочены карикатурами по поводу их обиженности. Мне за державу не обидно, я могу обижаться, стыдиться за самого себя, например, если я что-то не так сделал. И в этом смысле мне никакая русская идея абсолютно не нужна.
Александр Привалов: Если позволите, одну цитату. Мне просто представляется, она как-то впишется в нашу сегодняшнюю беседу. Я имел удовольствие эту фразу слышать из уст покойного Сергея Сергеевича Аверинцева много-много лет назад на лекции в университете. Он сказал следующее: "Удивительная эта вещь - национальный вопрос. Что о нем не скажи, выходит глупость".

Будущее правозащитной идеи и правозащитного движения
Елена Фанайлова
19.03.06
Елена Фанайлова: Будущее правозащитной идеи, будущее правозащитного движения России – именно так мы сформулируем тему нашей передачи.
Сегодня за нашим столом: Светлана Алексеевна Ганнушкина, председатель Комитета гражданского содействия, член правозащитного центра «Мемориал»; Валентин Михайлович Гефтер, исполнительный директор Института прав человека; Александр Черкасов, член правления общества «Мемориал», и Светлана Алексеевна Кузнецова, председатель Московского Комитета солдатских матерей. Мы думаем, что к нам присоединится независимый журналист Алексей Шведов и Дмитрий Миловидов, который представляет общество, которое защищает интересы и права пострадавших во время «Норд-Оста».
У меня к вам просьба, расскажите, пожалуйста, как вы стали правозащитниками? Вспомните ту точку в своей жизни, сколько вам было лет, какие это были жизненные обстоятельства, когда вы поняли, что вы будете заниматься правами человека в России? Светлана Алексеевна Ганнушкина, пожалуйста.
Светлана Ганнушкина: Конечно, такой точки не существует просто-напросто. Я думаю, что исходным душевным посылом была привычка лезть в чужие дела, я обычно так говорю. То есть я считала, что необходимо вмешаться в том, что происходит с другим человеком, я это делала. Видимо, надо считать, что я стала правозащитником, и я думаю, что каждый становится правозащитником в тот день, когда его называют правозащитником. И это решает не вы сами, и это нельзя решить таким вот волевым путем. Произошло это когда – я знаю совершенно твердо. Это было в Баку, когда я устроила встречу, ну, не я одна, конечно, а со своими коллегами с азербайджанской и армянской стороны, когда мы устроили встречу армянской и азербайджанской интеллигенции. И вот в этот день в газетах бакинских было написано, что в Баку приехала известная правозащитница Светлана Ганнушкина. Вот так я узнала, что я – правозащитник.
Елена Фанайлова: А какой это был год?
Светлана Ганнушкина: Это был 1992 год.
Елена Фанайлова: Светлана Алексеевна, а кто вы по специальности?
Светлана Ганнушкина: По специальности я математик, я 30 лет преподавала математику, с 2000 года. В конце это называлось РГГУ, а до этого – Историко-архивный институт. Это замечательная совершенно наука и замечательный род деятельности.
Елена Фанайлова: А чем вы сейчас занимаетесь?
Светлана Ганнушкина: А сейчас я занимаюсь помощью мигрантам, это уже делается профессионально, в рамках двух организаций – Комитет «Гражданское содействие», гуманитарная благотворительная организация, и правозащитный центр «Мемориал», где у меня большая программа. Это сеть «Миграция и право», в 59 регионах России имеющая пункты приема вынужденных мигрантов, которые к нам приходят, получают юридическую помощь в виде консультаций, сопровождения в судах. Еще мы оспариваем незаконные правовые акты, когда нам это удается, трижды выиграли у правительства Российской Федерации иски, им пришлось отменить свои решения, и судом были отменены решения, постановления правительства Российской Федерации. Неоднократно судились с московской властью, обращались в прокуратуру по поводу незаконных актов Краснодарского края и так далее.
Я должна сказать, что когда к нам обращаются люди, права которых нарушены, если нет специализирующейся в данной области организации, нам приходится все равно этим заниматься. Вот сейчас я занимаюсь одним уголовным делом, которое свалить не на кого, и приходится этим заниматься. И я бы этим занималась и до 1992 года, что и делала.
Елена Фанайлова: А еще, если я правильно помню, вы и в Чечню ездили, да?
Светлана Ганнушкина: Ну, у меня там четыре консультативных пункта, и я не просто ездила, я там регулярно бываю.
Елена Фанайлова: Спасибо Светлане Ганнушкиной. Валентин Гефтер…
Валентин Гефтер: Это было просто начало лета 1995 года, когда мы, старые друзья по давней диссидентской жизни… я сам не диссидент, а они – диссиденты, и они сказали мне: «У нас некому ехать в Чечню, наблюдать, исчерпали мы свой правозащитный ресурс. Может быть, сможешь поехать на пару недель?» Я поехал и неожиданно за эти две недели превратился из постсоветского интеллигентика сначала в рядового, а потом в не очень рядового (даже иногда говорят – известный) правозащитника. Когда это слово про меня сказали – я не знаю, но мне это было интересно. Страшно не в смысле личного страха, а в смысле того, что я увидел, но одновременно интересно, потому что я понял, что хождение на баррикады и под знаменами с конца 80-х – начала 90-х как-то меня не очень привлекало, честно говоря, наверное, потому что я не очень массовый человек. Я здесь я понял, что можно даже в одиночку защищать то, что считаешь справедливостью, правым. Вот так все и началось.
Елена Фанайлова: А что вы сейчас делаете?
Валентин Гефтер: Ну, много чего делаю. К сожалению, как-то распыляемся, и я в первую очередь, но если сконцентрировать, то пытаюсь а) понять, что такое права человека вообще и в современных условиях современной России или, быстрее, в бывшем Союзе, потому что в «Мемориале» мое амплуа – это преследование по политическим мотивам в бывшем Советском Союзе. Вот я пытаюсь понять, что это такое, с чем это едят и как это можно отстаивать. А у нас дома – разными делами, но один из самых моих больших интересов – это законотворчество и можно ли в рамках того, что мы имеем, системно и правильным, хорошим законом защищать права не только отдельного человека, но и многих вместе.
Елена Фанайлова: Спасибо Валентину Гефтеру. К нам присоединился независимый журналист Алексей Шведов. А сейчас я хочу послушать Светлану Алексеевну Кузнецову.
Светлана Кузнецова: Для меня такой точкой отсчета – я хорошо ее помню – был ноябрь 1999 года, когда моего сына хотели призвать в армию. Ему вручили повестку на отправку в войска, и для меня это был шок, даже ужас, потому что мы все уже знали тогда, какая у нас армия. Я обратилась в московский Комитет солдатских матерей, мне девочки помогли, мой ребенок дома остался, слава богу. На тот момент у меня не было работы, после дефолта 1998 года, меня пригласили поработать, помочь ребятам, разъяснять что-то, и с тех пор я там так и осталась.
Елена Фанайлова: Спасибо. А кто вы по специальности?
Светлана Кузнецова: Вы знаете, мне в своей жизни приходилось очень многим заниматься. Вообще у меня незаконченное высшее образование, я и машинами торговала в свое время, и майонез варила, и хлеб пекла, чем только не занималась.
Елена Фанайлова: Спасибо Светлане Кузнецовой. Александр Черкасов, с чего началась ваша правозащитная деятельность.
Александр Черкасов: Началась она с каких-то отдельных действий где-нибудь в конце 80-х – начале 90-х: и наблюдение на выборах в России и за ее пределами, и ощущение того, что когда людей бьют на демонстрациях, это, наверное, не совсем правильно. Ежели человек попадает в милицию, нужно выяснить, скольких и куда загребли, чтобы они там не слишком долго в безвестности были. Потом начались горячие точки на Кавказе, были поездки – как-то это было пунктиром. А название пришло, действительно, потом, наверное, когда нужно представляться в той же Чечне во время первой войны, где искали пропавших без вести, прежде всего, местных жителей, пропавших без вести солдат. Нужно было как-то представляться, и, как ни странно, там слово «правозащитник» что-то значило и для людей с эмблемами с волком, и для людей с кокардами российской армии. Вот, наверное, тогда название и пришло. Сейчас я по-прежнему занимаюсь Чечней. К сожалению, по-прежнему пропавшими в основном, немножко пишу.
Елена Фанайлова: Спасибо Александру Черкасову. А теперь у меня вопрос к Алексею Шведову, независимому журналисту. Леша, ваш-то интерес в чем в этой теме, правозащитной?
Алексей Шведов: Мой интерес совершенно невольный. Я профессиональный журналист и всю жизнь работал журналистом, кроме того времени, когда работал геофизиком, начальником экспедиции и так далее. Просто случилось так, что когда я оказался в Беслане 1-го числа, 1-го, 2-го и 3-го мы видели, что происходило, а дальше находились рядом с пострадавшими, работали среди них. Ты собираешь материал о том, как люди разыскивают погибшего, но к тебе же обращаются за помощью – как его найти. И вокруг тебя люди, у которых нет воды, нет еды. И ты слышишь пропаганду, когда говорят, что все в порядке. И ты разрываешься на части, ты не понимаешь, что, собственно говоря, можно сделать. Вот я помог создать учительский комитет тогда, собственно говоря, де-факто мы его с коллегами из «Монда» и создали, потому что люди были растеряны. И так, сколько я ни хочу отдалить от этого как можно дальше, не получается, потому что звонят…
И потом был «Норд-Ост» - хронологически, я имею в виду, встреча на конференции, где были представители «Норд-Оста». Потом – «Прерванные судьбы» - это люди, которые погибли во время терактов. Это такая человеческая боль, это такое количество личных и персональных трагедий! Я не имею никакого отношения к правозащите, это личные судьбы, когда ты не можешь сказать, что нет времени. Каждая история – будь то история «Норд-Оста», «Прерванных судеб» и так далее – это персональная история, когда тебя просят помочь.

Елена Фанайлова: Спасибо Алексею Шведову. Вы знаете, с чего бы я хотела, собственно начать наш разговор. Как мне кажется, академик Сахаров был героем 90-х. Он – одна из ключевых фигур перестройки, я еду сюда, в Клуб ОГИ, всякий раз по проспекту Академика Сахарова, и последнее время я со страхом подъезжаю и думаю: не изменили ли название этой улицы. Вот в 90-он был фигурой практически культовой, в 2000-ые я с огорчением наблюдаю, как и к нему и вообще к людям, которые занимаются правозащитной деятельностью, отношение общества меняется. И, пожалуй, последние, скажем так, официальные выступления в адрес некоммерческие организаций (конечно же, имею в виду организации правозащитные) бросают что ли топливо в этот огонь или пытаются дать подпитку вот этому какому-то не вполне пониманию людей, чем же правозащитники занимаются. Как вы думаете, с чем это связано? Чем отличается образ правозащитника 90-х от правозащитника 2000-х? Светлана Алексеевна Ганнушкина, пожалуйста.
Светлана Ганнушкина: Дать однозначный короткий ответ на этот вопрос очень трудно. Я бы сказала так. И имя Сахарова, и вот это понятие «правозащитное движение» связывается с перестройкой и теми изменениями, которые возникли в этом государстве. И люди чувствуют себя обманутыми. Вот в то время, о котором вы говорите, люди ждали перемен, и было это общее ощущение, что мы живем под страшным напором, и сейчас эти путы спадут, и мы будем жить хорошо и счастливо. Советское государство говорило о Человеке исключительно с большой буквы, о Человеке, который символизировал человечество, оно любило это будущее, но оно совершенно не замечало это вот человека, о котором говорил сейчас Шведов, вот этого одного человека со своей болью. Он существовал как навоз для этого будущего. Конечно, от этого люди устали, они были разочарованы, они чувствовали этот гнет, и они почувствовали надежду, что от этого можно освободиться, что возникнет что-то новое в этом государстве, какая-то новая власть, какая-то новая система, которая обернется лицом к этому живому из плоти и крови человеку. И вот эта надежда связывалась и с именем Сахарова, и с понятием демократии, и, видимо, понятием правозащиты, это все в целом. Но люди оказались разочарованными, потому что новая власть, пришедшие молодые демократы, они оказались вообще безразличны и к Человеку с большой буквы, и к человеку из плоти и крови. И это разочарование привело к тому, что все это в целом было отвергнуто обществом.
Для меня чрезвычайно характерны разговоры в Чечне с нашими сотрудниками, которые занимаются сами правозащитой, которые там рискуют жизнью, которые, я считаю, во многом герои в гораздо большей степени, чем те, кто работает здесь. Когда они начинают вспоминать Грозный советского времени, этот цветущий город, эти взаимоотношения… Провинция в советское время жила несколько по своим законам, она принимала чисто формально, в отличие от Москвы, эти правила игры, а на самом деле умудрялась жить гораздо более камерной личной жизнью. Они вспоминают взаимоотношения, которые между людьми были, и конечно, как всякое прошлое, это несколько романтизируется, тем не менее, когда они начинают мне об этом рассказывать, вдруг опоминаются и говорят: «Светлана Алексеевна, вы не думайте, мы не за советскую власть. И все-таки мы были тогда счастливы». Вот мне кажется, что с этим разочарованием связано очень многое. И дальше уже – пресса, которая активно работает против нас, придумывая всякие скандалы с камнями и прочей чепухой, шпионские всякие страсти развивая, власти, которые, собственно, делают прессе этот соответствующий заказ, - они находят понимание у людей именно из-за этого разочарования.
Вот, к сожалению, и мы виноваты, наверное, я думаю, мы существенно виноваты в том, что происходит, потому что в тот момент, когда нам был дан шанс говорить с людьми гораздо более широко, чем мы говорим сегодня, мы этот шанс в полной мере, видимо, не использовали. У нас отняли тот шанс, так же как его дали, и наивно полагать, что мы его заработали и мы в борьбе го получили. Он нам был дан и точно так же взят, как это было в «оттепель», которую я тоже уже вполне в сознательном возрасте пережила. Мне кажется, с этим разочарованием связано то, что сейчас уничтожить нас стало достаточно легко.
Елена Фанайлова: Я бы хотела переадресовать остальным коллегам то, что сказала Светлана Алексеевна, что правозащитники сами виноваты в том, как к ним сейчас относятся. Я немного утрирую, но, тем не менее, вы говорите о том, что шансы, который был у правозащитного движения, он если не потерян, то отчасти упущен. Что Валентин Гефтер по этому поводу думает?
Валентин Гефтер: Странно, если бы я согласился со Светланой Алексеевной, и она знает об этом. Но я хотел бы немножко о другом сказать. Не потому что против, какие-то контррезоны. Знаете, мы все время смотрим, не знаю, как в будущее, но в прошлое – только на шажок назад. Недаром вы оговорились, говоря о Сахарове, о 90-х и перестройке. Для меня Сахаров – это в первую очередь не 90-е и перестройка, а для меня это длинные 70-80-е годы. И поэтому я хочу на несколько тактов назад отмерить разговор. Откуда пошла наша идея и движение? В общем, из той неволи, в которой мы жили, неволи не физической, как ни вспоминают и ни ностальгируют многие, кто помнят, а еще больше те, кто не помнит, а только воображает. Из той неволи, в которой каждый шаг соизмерялся с неявно разлитым что можно и что нельзя. В этих условиях понятно, что такое было диссидентство, правозащита и что такое было мужество Андрея Дмитриевича, не надо повторять даже школьникам это.
Потом наступила воля. Не свобода и не демократия, а воля. Все побежали в разные стороны. Правда, там было во многом не до прав человека, потому что все занимались собой и думали в первую очередь о себе, особенно в тех условиях, которые были в 90-е. Я говорю, конечно, не о Светлане Алексеевна, а я говорю про нашего типичного современника. И вот выяснилось, что этот период разбегания, когда каждый сам по себе, не очень думая о других, об их правах и их воле и неволе, а о себе, он закончился. И закончился он не только объективно, потому что просто так долго не бывает, а просто потому, что пришел период того, что можно называть… кто-то называет контрреволюцией, кто-то называет термидором (умными словами), кто-то – просто замораживанием, укреплением власти, как угодно. И одновременно и вместе с этим – и экономической, и социальной все-таки стабилизацией.
И вот когда установился этот новый, совсем не похожий, с моей точки зрения (я всегда решительный противник полного и даже частичного подобия нынешних времен советским), статус-кво, выяснилось, что, оказывается, востребованность может быть в другого типа защите маленького человека, больших людей, но все равно есть. И она, эта востребованность, чувствуется. Только те, кто это делает теперь. Они уже теперь не такие одиночки и герои, как Андрей Дмитриевич и те немногие, кто были, а это стало, грубо говоря, если не повседневным делом всех, то, по крайней мере, многих. Надо требовать профессионализма, требовать соизмерения и тем, кого защищаешь, и с тем, против кого, вульгарно говоря, защищаешь. И это оказалось просто новое, непривычное ни для того период неволи, ни для этого периода воли. И правда, многие не чувствую, кому это нужно, зачем вот такие вот странные люди нужны не в период бури и натиска, а вот в такой вот вроде бы не совсем уж плохой, как-то привыкаемой и адаптируемой действительности. И вот в этом смысле, с одной стороны, мы нужны, а с другой стороны, мы должны быть незаметны, и не герои, а уже просто обычные люди.
И я вообще надеюсь, что я еще доживу до тех времен, когда не нужны будут профессиональные правозащитники, когда люди, будь это в экстремальной ситуации матери Беслана или даже в обычной ситуации, будут заниматься самозащитой. С помощью, конечно, каких-то помощников, в этом разбирающихся, помогающих им, но в первую очередь будут заниматься этим. А мы, может быть, уйдем в небытием вместе со шпионскими скандалами, зарубежными грантами и всем прочим, что, дай бог, когда-нибудь кончится, а начнется нормальная самозащита.
Елена Фанайлова: Вот так вот считает Валентин Гефтер, исполнительный директор Института прав человека. Мне кажется, Валентин Михайлович внятную тенденцию обозначил. Я про то, что, как мне кажется, конец 90-х – начало 2000-х ознаменовалось возникновением большого количества движений, точнее групп маленьких, которых и правозащитными-то не назовешь, а они занимаются… Я здесь, пожалуй, Светлане Алексеевне Кузнецовой отдам слово, вот они занимаются конкретной защитой прав своих детей. Кто-то занимается защитой право инвалидов, например. То есть таких групп становится все больше и больше. С одной стороны, величие правозащитной идеи вроде бы немного размывается, но с другой стороны, как мне кажется, правового нигилизма, может быть, остается меньше у людей.
Валентин Гефтер: Лена, это называлось во времена еврейских погромов «самооборонцы».
Елена Фанайлова: Вот «самооборонцам» давайте мы сейчас слово предоставим.
Светлана Кузнецова: Вы знаете, я вспоминаю себя в начале 90-х. Раньше я, может быть, молода была, не обращала внимания на правозащитное движение, может быть, не до того было, не знаю. В начале 90-х мы дома ждали каких-то перемен, надеялись, что что-то у нас в государстве изменится, что-то будет к лучшему, нам будет всем жить хорошо, нашей стране нашим людям. Но когда случается с тобой беда, к сожалению, идти практически не к кому. Никуда нельзя, в какие-то государственные структуры обратиться, хотя бы даже за элементарным разъяснением закона, как было со мной, как было с моим сыном. Я знала, что я его не отдам ни за что. И вот слава богу, что нашлись такие правозащитники – Комитет солдатских матерей, который был создан давно, я к ним обратилась, и они мне помогли. Я знаю, что теперь я могу помочь тем родителям, тем бабушкам, дедушкам, тем же ребятам, которые нуждаются в моей помощи. И я надеюсь, что все-таки, несмотря на все обвинения, которые Комитет солдатских матерей прошел (все знают, что нас обвиняли в том, что мы живем на 15 миллионов долларов в год, у нас прошли огромные проверки, и даже Генпрокуратура нам прислала письмо, что мы можем обжаловать обвинение господина Алксниса, что мы живем на эти огромные деньги, что это все неправда, а мы живем на честные гранты, которые мы получаем), люди поймут, что правозащитники нужны в нашей стране. К сожалению. Мы, может быть, действительно, – будем надеяться – когда-то будем не нужны.
Елена Фанайлова: Спасибо, Светлане Кузнецовой, председателю Комитетета солдатских матерей Москвы. Мы говорили о том, что образ Сахарова остался в 90-х. А что сейчас представляет собой правозащитник 2000-х? Александр Черкасов, пожалуйста.
Александр Черкасов: Вы знаете, я, как и Гефтер, совершу побег в прошлое. На самом деле есть две вещи, которые здесь были смешаны, одна – это идея. Действительно, где та идея, где фундамент для того, может быть, воздушного замка, в который можно было сбежать от советской реальности. И действительно как фундамент была идея прав человека, и это, наверное, правильно. Но была и повседневная работа, и повседневная реальность. Известны правозащитники из круга хроники текущих событий, занимавшиеся полизаключенными и сами становившиеся политзаключенными. Но ведь, смотрите, они-то занимались сюжетами, которые для других были повседневностью. Крымско-татарский народ, который в полном составе не пускали в Крым, - это то, были сплошь герои? Это был целый народ. Или какие-нибудь сектанты, которым сплошь тоже не давали отправлять веру так, как они считали необходимым? Или когда какой-нибудь Андрей Амальрик, диссидент и публицист, попадал в лагерь, он там сталкивался со сплошной несправедливостью, с тем, что сидят через одного невиновные. И чем он там пробавлялся, в лагере? Писал жалобы для своих солагерников. Или возьмем с другой стороны, например, кто заложил основу традиций записи судебных процессов, которые потом составили один из канонов самиздатовских текстов? Фрида Абрамова Вигдорова – это журналист «Литературной газеты», журналист-правозащитник, которая помогала всем своим героям сплошняком. Не только Бродскому, который не стал ее героем в смысле публикаций в «Литературке», но всем. Так что Шведов здесь вполне себе продолжает нормальную традицию русской журналистики – не только писать о людях как о щепках, которых судьба в водовороте крутит, но людям помогать. Или Софья Васильевна Каллистратова, известный диссидентский адвокат. Почитайте книжку «Заступница» о ней – там сплошняком тоже вполне уголовные процессы, где адвокат вытаскивал людей, несправедливо осуждавшихся. Это реальность, реальность ли советская, реальность ли постсоветская, где жить людям несправедливо, где повседневно им нужно помогать, она мало изменилась. Просто тогда об этом как бы нельзя было говорить.
Сейчас, соответственно, мы можем вспомнить о том, как тогда было плохо, а помогать – что в 70-е, что в 90-е, что теперь, что в будущем – ой, придется. Понимаете, в 70-е годы идея гонимая, но и тем возвышаемая. Начало 90-х – идея, за которой уже стоит на самом деле разочарование. А вот соединения этих двух вещей – народной потребности в том, что защищать права нужно сплошняком, и этой великой русской на самом деле идеи, которая пошла из России, из Советского Союза в 60-70-х годах, – синтеза этого не произошло. И задачка такая теперь есть, действительно, важная задачка, чтобы люди поняли, что в конце концов это не против них на какие-то гранты, а для них. А как дать представление о том, что это не есть завезенный из-за рубежа птичий грипп, а вполне нашенское дело, если угодно, те самые малые дела, то самое хождение в народ, которым в конце XIX века занимались те в России, кто думал, что бы тут эдакого поменять, - показать эту преемственность, наверное, задачка еще не решенная.
Елена Фанайлова: Спасибо Александру Черкасову. Алексей Шведов…
Алексей Шведов: Я абсолютно согласен с последней частью того, что сказано, и должен сказать довольно грустную вещь, отвечая, Лена, на ваш вопрос. Что такое образ правозащитника в глазах те, кто занимается конкретными делами? Я не знаю о солдатских матерях, очень мною уважаемых, но тот же Беслан, тот же «Норд-Ост», та же самая Чечня, где я провел в сумме, наверное, года три, там образ правозащитника – это человек, который сидит в Москве, у которого есть офис, у него комната есть, у него есть деньги на телефонные переговоры, и у них, видимо, есть еще какие-то деньги, и это – люди, которых мы не видим, от которых мы не видим никакой помощи. Это не моя точка зрения, это точка зрения тех, кто непосредственно сейчас работает «на поле». Я вообще не вижу пока, к сожалению, точек контакта между одними и другими. Вот такой образ сложился. Еще раз подчеркиваю, это не моя точка зрения.
Валентин Гефтер: А можно уточнить? Я не понял, когда вы сказали «работают на поле», вы кого имели в виду?

Алексей Шведов: Очень хороший вопрос. Эти люди не называют себя правозащитниками, это слово у них не звучит. Это учительские комитеты, это «Матери Беслана», это комитет жертв «Норд-Оста», это Буденновск, те люди, кто пытался…
Валентин Гефтер: То есть это пострадавшие, но какие-то самоорганизовавшиеся.
Алексей Шведов: Да, это современные настоящие самоорганизовавшиеся, которые ставят своей целью что-то изменить для конкретных групп людей – может быть, это города, может быть, это только пострадавшие в терактах. «Правозащитник» для них, к сожалению, звучит с негативным оттенком, потому что это, еще раз повторяю, люди, которые далеко от них, у которых есть телефоны, возможность позвонить, возможность куда-то слетать, а они лишены вот этого аппарата.
Елена Фанайлова: Валентин Гефтер и Светлана Ганнушкина будут отвечать, я так понимаю.
Валентин Гефтер: Я даже не буду отвечать, наверное, потому что Светлана Ганнушкина и Александр Черкасов лучше скажут, потому что он работают сейчас непосредственно в этих горячих точках. Я бы этот упрек больше принял как раз в свой адрес. Я могу понять, что если я, который сейчас не работает, а занимается какой-то далекой работой, ходит в прокуратуру здесь где-то или сидит в Думе, или еще издает журнальчики (правозащитные, конечно, не гламурные), я понимаю, что для этих людей, наверное, я правда далек. Но как могут быть далеки эти два человека и те структуры, которые за ними стоят, мне не очень понятно. Потому что на самом деле единственный, кто помогает, кроме журналистом, вот эти людям, это именно наши сетевые организации, которые доходят до самого низа и которые имеют приемные внизу. Мне казалось, что это-то люди не должны чувствовать такое отношение. Они, может быть, немножко расходятся по методам, но чтобы они нас вообще не чуяли и не знали, чем мы занимаемся, кроме телефонов и офисов, это мне немножко странно.
Елена Фанайлова: Светлана Ганнушкина, пожалуйста.
Светлана Ганнушкина: Я тоже не могу согласиться с тем, что нас не знают, так сказать, потребители нашего труда. Пол-Чечни, проезжая в Москву, прошло через наш комитет, и там хорошо знают и нас, и даже наши имена, и вообще, очень интересно, когда иногда я вижу по телевидению какие-то репортажи оттуда, я вижу, что человек в руках держит бумагу, которую ему выдали в комитете «Гражданское содействие». И более того, например, к нам приезжает человек, обращается в наш комитет, и когда мы спрашиваем, откуда он об этом узнал, он говорит: «Вы знаете, мне сказали: когда приедешь в Москву, немедленно иди в Комитет «Гражданское содействие». Так что на самом деле это не совсем так. И «Матери Беслана», безусловно, знают Лидию Графову. Переселенческие организации, которые входят в Форум переселенческих организаций, конечно, знают этот форум, и конечно, знают наш комитет, и нашу сеть «Миграция и право». И мы работаем вместе с этими людьми.
Я думаю, что вот эту вот общую точку зрения, которую вы сейчас сформулировали, ее скорее надо было бы отнести не к тем, кто потребляет нашу работу, а к людям, далеким как раз от этого. Действительно, в обществе такое впечатление создается. И вот это то, о чем я говорила сначала, это, конечно, наша вина, потому что мы не сумели, еще когда у нас был голос, видимо, мы не сумели донести нашу работу до этих людей. Я бы сказала так, наша ошибка, может быть, в том именно, что мы к людям, нуждающимся в нашей работе, относились в большей степени как к клиентам, чем следовало. Нужно, по всей вероятности, было делать какие-то отчеты, мы это понимаем, нужно и сейчас делать какие-то отчеты, круглые столы, нужно рассказывать людям о нашей работе. Фактически мы этого не делаем. Нам все время говорят, что наши отчеты закрыты, но это неверно, это не так. Нам просто пишут, что правозащитники – это давным-давно маргиналы, к которым никто не обращается. Это не так, но мы не умеем бороться с таким общим мнением, которое на сегодняшний день имеет место.
Елена Фанайлова: Это было выступление Светланы Ганнушкиной, и я, честно говоря, не совсем согласна с тем, что она сказала. Я не считаю, что здесь вина правозащитников. Я считаю, что просто структура общества немного изменилась по сравнению с 90-ми годами, и мне бы хотелось сейчас с вами об этом, может быть, поговорить. Валентина Гефтер употребил очень важное слово, ключевое слово, знаковое слово – «гламур». Он сказал: «Мы издаем не гламурные журналы». Мне кажется, что общество, став более буржуазным, потеряло интерес или отсутствовал изначально интерес к живым человеческим проблемам. И это не вопрос воли правозащитника или неволи, а это вопрос того, как структурировано информационное пространство. Светлане Кузнецовой я отдаю микрофон.
Светлана Кузнецова: Вы знаете, я не соглашусь с журналистом. Мы два дня сидим на «горячей линии» в «Аргументах и Фактах», касающейся призыва. И я обратила внимание, что москвичи, как ни странно, практически не знают о Комитете солдатских матерей. И гораздо больше знают правозащитников и Комитет солдатских матерей, и всех остальных в более далеких районах и деревнях, как ни странно. Многие, действительно, москвичи, просвещенные, казалось бы, люди, мало того что законы не знают, а они просто не знают о существования Комитета солдатских матерей, хотя мы еженедельно проводим лекции для призывников и для родителей.
Елена Фанайлова: Более того, я даже как-то в метро сталкивалась с объявлениями Комитета солдатских матерей. Спасибо Светлане Кузнецовой. Александр Черкасов хотел выступить.
Александр Черкасов: Светлана Алексеевна Ганнушкина говорит, что мы белые и пушистые, у нас пиар плохой. На самом деле дело в том, что мы, конечно, может быть, и хорошие, но такой сетью, где от одного до другого можно за три шага перейти, мы не стали. Может быть, существуют разные сильные правозащитные сети, вроде вашей, Светлана Алексеевна, есть и другие, но переплетения этих сетей на местном уровне, чтобы в какой-нибудь области экологи знали правозащитников, те, кто занимается грантами, те, кто занимается грантами, знали тех, кто занимается призывниками, - это есть, но, мягко говоря, не везде. В Перми такое есть, а где, кроме Перми?.. Россия на 90 процентов иная. К сожалению, нет связей. Тромбоз. Шведов правильно сказал, у них есть телефон, они могут сесть на самолет и прилететь. Действительно, без возможности внутренней связи, без знания друг друга в сообщество превратиться очень сложно. Очень легко разделиться на Москву, которую Россия, как известно, ненавидит (которая как бы другое государство, окруженное границей в виде Московской кольцевой дороги), и остальную Россию, которая остается предоставленной самой себе. И на самом деле это, действительно, задачка преодоления пространства, но, извините, и преодоления изоляции в каком-нибудь своем городе, когда разные активисты не образуют сообщество.
Общества как сети нет. Есть действительно гламур, как вы сказали, буржуазная часть, которая, может быть, и хочет помочь кому-то еще. Но нет вертикальных связей. Потому что, действительно, живут на гранты, на зарубежные гранты. Но, извините, сейчас у нас, действительно, выделился некий класс, который мог бы от щедрот пожертвовать несколько тысяч рублей или даже тысяч долларов, но не знает кому, и действительно, это тоже проблема. Вот «Мемориалу» недавно пожертвовали – и это удивительно для всех стало, человек просто принес деньги. Но это исключение. Вот этой прозрачности, этих связей тоже нет – от тех, кто мог бы помогать, к тем, кто нуждается в помощи; от тех, у кого есть деньги, к тем, кто мог бы эти деньги использовать. И это, в общем, задачка, решение которой позволило бы изменить этот самый образ правозащитника.
Горячо любимый мною учитель пан Марк Новицкий рассказывал, как они решали эту проблему в Польше. Разрыв между польским населением, между польским рабочим классом, который ненавидел интеллигенцию, и интеллектуалами, которые смотрели свысока на рабочих, преодолевался долгой и сознательной работой в течение 70-х годов. Это привело к тому, что в 1980 году «Солидарность» была единым действием и рабочих, и интеллектуалов. И только такой работой по построению сети, даже не в пространстве и не во времени, а в обществе, в мозгах, можно изменить образ правозащитника.
Елена Фанайлова: Спасибо Александру Черкасову. Валентин Гефтер, пожалуйста.
Валентин Гефтер: Вы знаете, я попробую под конец воспарить над двумя этими точками зрения, они очень различны, может быть, но все-таки, и зайти с философской стороны. Вы знаете, я боюсь, что мы немножко говорим о другом. Мы говорим об очень нужных вещах – о сетях, о дохождении до каждого пострадавшего и так далее, но думаю, что никогда ни правозащитное движение, ни даже сама правозащитная идея не должны исчерпываться и даже не должна давать основной акцент на этом. С моей точки зрения, мы все-таки живем не во времена борьбы с государством, которое подавляет все и вся.
Мне кажется, что будущее за другим – за двумя вещами. За той самозащитой, которой с нашей помощью и благодаря нашим страданиям, если хотите, мы должны помогать и учить всех (то есть давать удочку, наконец, а не заниматься каждый раз правовой и прочей благотворительностью). Никогда никаких правозащитных движений буржуазии не хватит на то, чтобы обслужить всю Россию. И второе, что для меня еще более даже важно, мы должны приучить, если хотите, вдохновить (не знаю, сейчас не подберу глагол) наших граждан, что правозащитники – это не защитники отдельных групп населения, как вбивали все эти годы, - не чеченцев, не инвалидов, не детей, не призывников, при всем моем уважении, как вы понимаете, ко всем этим группам, подвергающимся большому риску нарушения прав человека, а мы – защитники права, которое в каком-то смысле безразлично к тому, права кого в данный момент нарушают. Безразлично – не в смысле равнодушно, а в смысле того, что мы должны защищать в первую очередь систему и структуру в государстве таких отношений, при которых член любой группы, принадлежит ли она к большинству, или к меньшинству, к богатому или к бедному, к нацмену или к великороссу, будет знать, что есть возможность самим и с помощью профессионалов свои нарушенные права защищать. Не интересы, не выбить из государства лишний рубль пенсии. Это тоже важно, но не для этого нужны защитники права. А защитники права нужны для того, чтобы механизм этот работал.
Это скучная работа, прав Александр, муравьиная, но без нее никогда в этом государстве никакой, может быть, не очень веселой, но нормы не будет, а будет непрерывная борьба, чего хочется избежать в конце концов.

Елена Фанайлова: Спасибо Валентину Гефтеру за это выступление. Я, наконец, поняла, почему у нас при отсутствии такого сознания не формируются, не создаются, например, некие структуры, что-то типа фондов, которые и распределяют на Западе гранты. Мне все время хотелось задать вам вопрос, почему гранты все время западные, почему все время обвиняют правозащитников в том, что они используют западные гранты. Да потому что русских грантов нет! Мне так кажется. Не существует отечественных грантов.
Валентин Гефтер: И государственных нет, бюджетных нет. Вот что важно, не только частных, но и бюджетных.
Светлана Ганнушкина: Дело в том, что у нас благотворительностью заниматься не только невыгодно, но и опасно. У нас нет льгот благотворительных в отличие от Запада, наше общество не поощряет к этому.
Елена Фанайлова: А от государства-то можно добиться каким-то образом, чтобы оно…
Светлана Ганнушкина: Что касается государства, я хочу сказать, что я с совершенно благодушным тоном Валентина Гефтера не согласна в отношении нашего государства. Я считаю, что у нас сейчас именно ситуация такая, когда государство намерено именно подавить нашу деятельность ничуть не в меньшей степени, чем это было в советское время, и подменить нашу работу работой удобных ему правозащитных организаций, которые организуются у нас на глазах, которые носят название ГОНГО (государством организованные и негосударственные организации), подменить нас. И второе, происходит второй процесс со стороны государства – вот это ошельмовывание нас. Почему оно происходит? Оно происходит, с одной стороны, чтобы сделать эту подмену, а с другой стороны, происходит «гонголизация» уже существующих правозащитных организаций, то есть их стараются сделать сервильными, удобными для государства. И сегодняшняя ситуация, когда стоишь посреди разрушенного Грозного, она никак не позволяет мне сказать, что сейчас времена в этом отношении изменились к лучшему.
Елена Фанайлова: Спасибо, Светлана Ганнушкина.
Валентин Гефтер: Я хочу сказать, при всем своем так называемом благодушии, вы знаете, я со многими вашими словами об угрозе согласен, но я вижу очень большую опасность, что мы станем защищать самих себя – и этим мы подыграем тем, кто и хотел бы нас в эту нишу загнать, во что, в конце концов, даже диссидентское движение выродилось, начав совсем с другого, потому что они вынуждены были защищать самих себя, свое право говорить, мониторить, фиксировать то, что происходит, и так далее. Вот если мы сейчас тоже собьемся в эту кучку и будем только этим заниматься, мы, грубо говоря, сделаем то, что от нас люди ждут, чтобы мы перестали защищать других.
Светлана Ганнушкина: Ну, не знаю, как защищать самих себя, а наших коллег, которые работают далеко от Москвы, так сказать, защищать приходится, и очень серьезно. И мы, конечно, отказаться от этого на сегодняшний день не можем.
Елена Фанайлова: У меня цитата для вас приготовлена. Французский философ Жак Рансьер выступил с докладом недавно, доклад этот назывался «Этический поворот в эстетике политике». Он занимается общественными проблемами 11 сентября и тем, как изменились общественные движения. В частности, он пишет о правозащитной идее: «Ранее права человека были оружием диссидентов, противопоставлявшим народу некий другой народ. Стали же они правами населений (то есть права человека стали правами населений), жертв новых этнических войн, правами людей, изгнанных из своих разрушенных домов, правами изнасилованных женщин и казненных мужчин. Они стали специфическими правами тех, кто не в состоянии эти права реализовать. И тут представилась альтернатива: либо эти права человека уже больше ничем не являются; либо они стали абсолютными правами бесправного, правами, которые требуют абсолютного ответа за пределами всякой формальной и юридической нормы».
Нам пора завершать эту программу, и я хотела бы спросить у вас после того, что я процитировали. Я хочу, чтобы вы по кругу ответили на простой вопрос. Если бы вам сейчас пришлось начать заниматься правозащитной деятельностью, с чего бы вы начали? Алексей Шведов…
Алексей Шведов: Первое, нужен единый сайт, объединенный, общий, доступный, на котором могли бы все высказываться и так далее. Есть бизнес-инкубаторы. Почему нет инкубаторов для тех, кто вольно или невольно начинает заниматься защитой прав отдельных граждан, конкретной передачи от мэтров, от тех, у кого есть огромный опыт, в том числе и установления связей, одним словом – той работы, от которой было сказано, которая была в Польше в 80-е годы? Это большой, тяжелый, сложный труд – выстраивать отношения между обществом и правозащитниками. Конечно, никакой надежды на государство. В первую очередь, это практическая работа и просвещение в рамках практической работы. Есть Интернет, он блестяще работает, он сработал и во время бесланских событий, сработал в «Норд-Осте», и американские деньги попадают сюда благодаря американским сайтам. Это все работает, это недорого. Просто надо, чтобы кто-то начал это делать.
Елена Фанайлова: Спасибо Алексею Шведову. Александр Черкасов…
Александр Черкасов: Я не вижу больших изменений, но вот маятник истории ушел в одну сторону, вернулся обратно – и все то же самое. Нужна конкретная работа, нужно просвещение. Да, у нас был шанс в 90-е годы, но говорить, что сейчас невозможно делать ничего, это вряд ли правильно. Задачи не изменились, условия изменились. Но с чего бы я начал теперь – я бы начал, наверное, с суммирования опыта этих лет. Ей богу, конечно, можно говорить, что они потеряны, но они на самом деле не потеряны. Это годы, когда был приобретен большой опыт, но у нас не было времени его осмыслить.
Елена Фанайлова: Спасибо, Александр Черкасов. Светлана Кузнецова…
Светлана Кузнецова: Я согласна с Александром, надо действительно осмыслить тот опыт, который имеют правозащитные организации, каким-то образом объединяться. И, к сожалению, не везде есть Интернет. В более доступной форме доносить надо информацию до тех людей, которые нуждаются в нашей помощи.
Елена Фанайлова: Спасибо Светлане Кузнецовой. Светлана Ганнушкина…
Светлана Ганнушкина: Я надеюсь, что Саша этим займется, поскольку он у нас молодой и склонен к обобщениям, к аналитической работе. Вы говорите о том, с чего я бы сейчас начала? Я бы начала с того же, что делала всегда. Я бы начала с помощи конкретным людям, которые в этой помощи нуждаются. Вот только после этого это право в широком смысле слова может начать меняться. Это и есть способ от частных случаев, когда мы добиваемся справедливости и выполнения закона, добиться того, чтобы вся система изменилась и закон начал выполняться. Если каждый судья, каждый прокурор, каждый следователь будет понимать, что такие нарушения для него в конкретном случае не пройдут безнаказанно, и каждый офицер будет знать, что если в его части происходит то, что произошло с Сычевым, то это ему даром не пройдет, вот тогда мы можем ожидать, что изменится в целом наша правовая система.
Елена Фанайлова: Спасибо Светлане Ганнушкиной. Валентин Гефтер…
Валентин Гефтер: Вы знаете, я бы ответил на это как частный человек. Я бы, наверное, занялся, как обычно, раздвоением собственной личности. То есть в какие-то свободные ночные или какие-то часы я бы рефлектировал и думал, что получилось, что не получилось, почему и как, а если говорить о том, что делать, то я, наверное, начал бы с того, что просто бы попробовал у себя в квартале, в микрорайоне, в подъезде понять, почему мы не можем соорганизоваться по самым простым вещам. Не обязательно попасть для этого в жертвы теракта или, не дай бог, конечно, пропасть, а просто начать с земли, с себя. И тогда, может быть, на старости лет мне стало бы легче. Потому что общий пессимистический взгляд на то, что сейчас плохо, а когда-нибудь будет хорошо, он не успокоит. Я уверен, что мы всех не обслужим. Давайте начнем просто с микросообщества.
Елена Фанайлова: Спасибо всем моим гостям.